Р. Михаэль внимательно слушал, а потом улыбнулся и сказал: «Твой цадик – это польский ребе! Ах ты, брацлавский последыш… Тебе нужно изучать хасидизм, чтобы понять его! Велико Учение, которое заставляет работать над собой!» Он моргнул и громко засмеялся, а потом продолжил: «Ты знаешь, самое опасное то, что в твоих словах есть доля правды. Ты кое-что уловил. Но лишь кое-что. Ну, какое же свойство из трех самое существенное для ребе?» – «Честность! Честность человека, когда он погружается весь, с головой, в процесс служения!» – «Ну что ж, в сущности это так и есть!» Этот разговор укрепил нашу дружбу с р. Михаэлем.
Среди студентов йешивы очень выделялся один юноша, с весьма приятной внешностью и манерами; учился он очень усердно и с воодушевлением. В каждом звуке его искреннего смеха слышалась доброта душевная чистота. Я испытывал к нему большую симпатию и обратил на него внимание Михаэля Дворкина. Дворкин был поражен: «А ведь это смех большого праведника!» Юношу звали Шмуэль Бренер. Я спросил у него, имеет ли он какое-то отношение к писателю Йосефу-Хаиму Бренеру{391}. Он сказал: «Это мой брат! А ты его знаешь?» – «Нет, я читал сборник его рассказов «Юдоль скорби», он великий писатель». – «Он еретик! Не говори мне больше о нем!» Я очень сдружился с Шмуэлем Бренером – он время от времени «проверял» мою эрудицию, интересовался Иерусалимским Талмудом, который я изучал (вопреки желанию р. Йосефа-Ицхака), занимаясь сопоставлением Вавилонского Талмуда и Иерусалимского. Однажды Шмуэль Бренер заболел. Утром в середине молитвы мы увидели, что он весь дрожит. Я позвал Михаэля Дворкина. Выяснилось, что Бренер заболел тифом, причем очень серьезно. Михаэль Дворкин на свои деньги снял для больного отдельную комнату, ухаживал за ним в течение двух месяцев и спас ему жизнь. Он как-то сказал мне: «Возможно, это была одна из моих миссий в Любавичах». Затем заболел молодой Монесзон из Петербурга. Семья раввина оказывала давление на Дворкина с тем, чтобы тот и его выхаживал. Все то время, пока болел Бренер, Михаэль категорически отклонял это требование и даже возмущался им. Однако когда Бренер выздоровел, он все же уступил и против своего желания стал ухаживать за Монесзоном; лишь со мной он делился своей горечью и обидой. «Я взял это на себя, – сказал он, – потому что это тоже относится к тому, чтобы «сделать себе раввина», это непросто…»
Я обратил внимание еще на одного юношу, который очень отличался от остальных: он одевался иначе, чем остальные, и более походил на тельшайца; на вид ему было лет двадцать, борода только намечалась, лицо худое, быстрые движения, почти ни с кем не разговаривал и большую часть времени ходил по залу невдалеке от своего стола. Его звали Исраэль из Полоцка. Со временем мы с ним сблизились. Его фамилия была Берлин{392} (впоследствии он стал известен как один из редакторов русско-еврейской энциклопедии{393}; кроме того, он выпустил книгу на русском языке «Исторические судьбы еврейского народа на территории русского государства», вышедшую во втором томе книжной серии «История евреев в России» в издательстве «Мир»{394}). Его родственник Исайя Берлин{395} из Риги, миллионер и приверженец хасидизма, выделил некоторую сумму денег на его обучение с тем условием, что вначале он будет учиться именно в Любавичах. Исраэль Берлин очень не любил Любавичи. О сионизме он не имел никакого представления. Он ввел меня в курс закулисных любавичских дел. Познакомил меня с Ланде, евреем лет сорока, облик которого – высокий лоб, заинтересованное лицо, сосредоточенный взгляд, нервные движения и неизменное молчание, – пробудил во мне любопытство с первого дня его пребывания в Любавичах. Исраэль рассказал мне, что Ланде – секретарь Шмуэля Гурарье из Кременчуга, одного из самых влиятельных людей в Любавичах, богача и большого начальника, который частично финансировал строительство железной дороги в России. Этот Ланде знал слишком много как о делах Гурарье, так и о его отношениях с чиновниками из Министерства путей сообщения; эти отношения далеко не всегда приносили пользу государству. И вот Гурарье решил его уволить, однако тот пригрозил, что передаст куда следует бумаги и свидетельства, которые не только могут подорвать положение Гурарье в глазах правительства, но и довести его до скамьи подсудимых. Ланде был готов передать Гурарье эти бумаги, однако требовал за это солидную компенсацию (примерно двадцать пять тысяч рублей). И вот они, будучи любавичскими хасидами, согласились, что ребе – единственный, кто может их рассудить. Ему-то и передал Ланде бумаги. Однако сторонам не удалось прийти к соглашению, и ребе не согласился вернуть Ланде бумаги, потому что с их помощью можно предать еврея гойскому суду, что запрещено по закону. Ланде утверждал, что эта история была заранее известна ребе, поэтому он не должен был давать обещание вернуть бумаги, и тогда бы они не попали к нему в руки. В один из вечеров мы встретились «случайно»: Исраэль Берлин, Ланде и я. Ланде рассказал суть дела. Одними намеками. Как галахическую проблему. И он хотел бы выслушать мое мнение по такому вопросу, потому что ему сказали, что я дипломированный раввин и очень хорошо знаю «Хошен мишпат» и большой знаток ранних законоучителей. И он хотел бы рассказать мне одно дело и выслушать, что я скажу по поводу его законодательной стороны: не обсуждается ли нечто подобное в вопросах и ответах ранних законоучителей. И рассказал мне, не упоминая имен, все до мельчайших деталей. Я остановил его и заметил, что раввинские респонсы здесь ни при чем, а подробное обсуждение похожего вопроса имеется у Рамбама в «Законах о нанесении вреда и ущерба», глава 8, законы 9-10, где говорится: «Если человек говорит: вот, я предаю такого-то и такого-то, его самого и его имущество, пусть даже небольшое имущество, – тем самым он как бы обрекает себя на смерть; тогда его предупреждают и говорят: не предавай! Если же и после этого дерзко заявляет: нет, я все-таки предам его, тогда убить этого человека – заповедь, и всякий, кто убьет его заблаговременно, – чист!» – «Я вижу, что ты действительно, как и говорили, знаешь Рамбама; однако ты не знаешь «Шулхан аруха», написанного Старым ребе. А я и в нем сведущ. Загляни-ка в «Законы о материальном ущербе», параграф 7, и там ты найдешь, что ребе постановил: «Если от человека нет возможности спастись, кроме как предать его суду, – заповедь для всякого человека передать его в нееврейские судебные учреждения, чтобы забрали у него имущество». И я знаю, что у ранних законоучителей есть постановления по подобным вопросам, и именно об этом я у тебя и спросил. И не горячись так…» И засмеялся. Я понял. Вся эта беседа была устроена для того, чтобы все узнали, что он действует согласно «Шулхан аруху», который написал ребе. И однако же, между прочим, он процитировал его не совсем верно. Все это не особенно мне понравилось. Почти никто не разговаривал с Ланде. Я не видел, чтобы с кем-нибудь дружил и Исраэль Берлин. Они оба были практически «за пределами нашего лагеря» и вдруг – надо же! – решили побеседовать со мной. От последующих встреч с ними я уклонялся и фактически перестал с ними общаться, хотя все это очень меня интересовало.
Через еще одного ученика, очень одаренного музыканта, который собирался вот-вот покинуть Любавичи, я познакомился с учителем русского языка из местного еврейского народного училища. Его звали Вайнштейн, он закончил Учительский институт в Вильно{396}. Мои описания и рассказы послужили ему материалом для писем в «Хронику «Восхода»{397}, которые он печатал под псевдонимом Хасид. Эти письма не понравились мне, и я перестал давать ему «материал», да и вообще разговаривать с ним.
Я чувствовал – и то же самое чувствовали мои приятели и предостерегали меня, – что грядет открытая стычка между мной и р. Йосефом-Ицхаком вместе со всей «верхушкой» «двора ребе». Я понимал: им известно, что я «связан» со всеми оппозиционными элементами. Я знал, что это совершенно невозможная ситуация: я живу здесь уже четвертый месяц и все так же дерзко и открыто заявляю о своей приверженности сионизму, к тому же не согласовал свой порядок обучения с р. Йосефом-Ицхаком и вообще веду себя крайне своевольно. И вскоре мне было дано четкое предупреждение.
В йешиве была «бесплатная столовая», все ученики и раввины, в том числе и я, получали там обед. И как-то, после Хануки, кажется, я позволил себе пошутить по поводу «проделок ангела, назначенного распоряжаться пропитанием, который «путает продукты»: хлеб, который он дает, не пропечен, а картошка, наоборот, подгоревшая, мясо можно описать как «мясо, сокрытое от взора» или представляющее собой «переходную стадию от «есть» к «нет»», или что-то еще в этом же роде. Вообще-то, в этой шутке не было ничего особенного. Это произошло за столом во время разговора, и многих эта шутка позабавила. Однако я заметил, что лишь некоторые из йешиботников засмеялись, а большинство рассердилось. И действительно, через несколько минут меня срочно позвали к р. Йосефу-Ицхаку. Он стоял разгневанный, направив на меня сердитый взгляд, и даже не ответил на мое приветствие: «Мы обращались с тобой снисходительно, а ты принес сюда бунтарский дух из литовских йешив: из Тельши, Ковны, Вильно». И он предупреждает меня сразу, что здесь такое не пройдет. Этого не станут терпеть! И чтобы я знал это! Я не ответил. Мое молчание его рассердило. Он был уверен, что я стану оправдываться. Я ответил, что хотел оправдаться по поводу неудачной шутки, которую сказал без злого умысла, однако я вижу, что приглашен сюда для того, чтобы слушать, а не для того, чтобы говорить, потому что в противном случае он бы сперва меня спросил, а после говорил бы уже сам, – я же все выслушал и принял к сведению. Он долго и мрачно смотрел на меня, а потом сказал: «Итак, ты все услышал! Мы не привыкли вообще говорить такие вещи. Тому, кто в этом нуждается, это не принесет никакой пользы». И подал знак, что я могу идти. Я ушел.