ена по греческому; время от времени он просил у меня разные книги для чтения и для учебы. Иногда он ездил в город и привозил мне оттуда книги. Учебники я покупал себе на последние гроши. Из книг, которые произвели на меня наибольшее впечатление той зимой, я помню работу русского историка Костомарова{412} «Исторические монографии» в нескольких томах и книгу французского историка Сеньобоса «История XIX века»{413}, которая как раз тогда вышла в русском переводе. Изучая русскую литературу той зимой, я прочел русскую критику и хорошо помню, как тяжело мне было читать статьи Белинского, выдающегося русского критика, на статьях которого основывалось изучение литературы во всех российских гимназиях. Меня утомляли крайне затянутые разъяснения очень простых вещей. Я был убежден в том, что растолковывать тексты поэтов и писателей – лишний труд, а ироничные замечания автора о крепостном праве были слабоваты. Той зимой, под влиянием прочитанных трудов авторов-историков, в частности Греца («История евреев» в переводе на идиш) и украинца-антисемита Костомарова, я составил план своего будущего сочинения «Очерки и картины» – в нем должна была быть описана история Израиля во все исторические периоды и отображены важнейшие исторические события. Моя брошюра «На пороге Средневековья», описывающая закат еврейской культуры в Палестине и начало средневековых еврейских гонений, изданная на языке идиш в Берлине в 1922 году, является, по сути, одним из воплощений того самого плана. Я работал над книгой в несколько приемов, написал несколько глав и в 1916 году принес в петроградское отделение Общества по распространению просвещения между евреями подробный план моей книги, а в качестве образца приложил главу «На пороге Средневековья». План был принят комитетом общества, но тут случилась революция, и все проекты рухнули.
Перед Песахом я вернулся в Прилуки. Опасения насчет денег, которые мне должны были заплатить в Рудовке, полностью сбылись. После долгой торговли мне согласились заплатить 58 рублей. Мне удалось на этом настоять, так как я утверждал, что поскольку количество учеников было увеличено на 75 %, то я должен получить по меньшей мере 75 % от всей суммы. Оставшуюся сумму – 20 рублей – мне «пообещали» заплатить как-нибудь потом…
Через несколько дней со мной встретился господин Х.-3. Урицкин{414}: он открыл в городе реформированный хедер{415} и предложил мне работать в его школе. Мне дали вести Танах и иврит в одном из классов. Условия, на которые я согласился, были не лучше, чем в деревне Рудовка, а возможно, даже еще хуже. Но тем не менее обстановка в реформированном хедере была очень приятной: красивый дом, комнаты – хоть и скромные, но достаточно просторные и светлые. Современная мебель, небольшое количество учеников – примерно 25 человек в трех классах. В моей памяти до сих пор живы самые лучшие впечатления от тех учеников; некоторых из них я даже помню по именам. Между нами установились дружеские отношения, и директор поражался тому авторитету, который я завоевал среди учащихся, и тому, сколько времени я уделяю преподавательской работе в хедере. Благодаря хорошему отношению детей у меня сложилась отличная репутация среди родителей и учителей и появилось несколько учеников, которых я учил ивриту. Таким образом мне удалось несколько поправить свое материальное положение.
С начала лета я серьезно засел за книги и начал подготовку к экзаменам, которые должны были состояться в мае следующего года, хотя еще не решил, к чему готовиться: к экзамену на получение аттестата шестого класса гимназии или к экзамену на получение диплома домашнего учителя со специализацией в математике. Однако оба плана отпали: грянул кишиневский погром{416}, и в округе началась активная деятельность по организации самообороны. Завязались споры и дискуссии, и меня тоже увлекло этим потоком. Я принял участие в организации самообороны и взялся вести сионистскую агитацию среди городских рабочих.
В первый раз я услыхал о погроме в Кишиневе от моей квартирной хозяйки из деревни Рудовка. Она приехала в город, нашла мой адрес, пришла ко мне в комнату и попросила… чтобы я вернулся в деревню, и они даже готовы мне заплатить тринадцать – «… восемнадцать, ты говоришь? Пускай восемнадцать рублей!» – которые они остались мне должны, и это только за то, что я продолжу преподавать у них в деревне.
И один из ее аргументов был такой: «Сейчас все евреи должны жить в мире и помогать друг другу».
– Господин еще не слышал? Перерезали полный город евреев!
– Как это? Какой город?
– Кишинев!
– Ля и не знал!
– В газетах ничего не было, но все уже говорят!
Это было через несколько дней после Песаха. Спустя четыре дня после погрома еще не было никаких сообщений в газетах! Погром был в Кишиневе 6 апреля, а в петроградских газетах первые заметки стали появляться лишь 12–13 апреля, спустя 6 дней. Но все уже знали! Хозяйка рассказала мне о погроме утром в четверг, 10 апреля. В тот же вечер я шел по улице и случайно услыхал донесшийся с балкона обрывок разговора русских юношей и девушек:
– …а вон жид, молоденький: идет себе спокойно, поднявши голову, и даже не подозревает, что его дни сочтены!
– Здесь тоже провернем кишиневскую затею: им всем мало не покажется.
Спустя неделю слухи распространились повсеместно. Разговоры о том, какая судьба ждет евреев, велись все чаще и все острее. На вокзале можно было увидеть богатые еврейские семьи, покидающие город… Началось брожение среди молодежи. Все чувствовали: пора готовиться! Создавались организации самообороны. Готовиться! Нам обещали, что научат стрелять, запасут оружие и обучат основам самообороны при погроме. Но это были пока еще лишь разговоры. Надо готовиться! Миркин с друзьями и еще кое-кто из сионистской молодежи вели себя скрытно и таинственно; чувствовалось, что создается что-то очень важное и серьезное. Слухи об организации мощного движения еврейской самообороны разнеслись по всему городу и активно обсуждались. Нет сомнения в том, что эти слухи оказывали сдерживающее воздействие на русских хулиганов.
Я снял комнату в доме дружелюбного еврея, часовщика, который не только чинил часы, но и торговал ими. Он был членом одной из уважаемых в городе семей, пламенным сионистом и приобщил меня к своей организации, которая носила название «Амха» и была народной в самом лучшем смысле этого слова. Комната была большая, и из окна открывался прекрасный вид в сад. Нас, жильцов, в комнате было двое. Мы познакомились друг с другом уже после того, как стали соседями. Второго жильца звали Гербер. Он работал на фабрике и был членом Бунда. Весь свой досуг хозяин дома и мой сосед посвящали спорам. А я был для них кем-то вроде судьи. Хозяину дома нравилось, что я подкован в вопросах сионизма и знаю обо всем, что происходит в палестинских поселениях и городах, а Гербер был уверен, что ни один социалист мне в подметки не годится, ведь мне хорошо знакомы все проблемы этого движения, я живо всем этим интересуюсь и даже сам Миркин так хорошо ко мне относится… Но через несколько недель Гербер сказал мне, что я очень «опасный сионист» по сравнению с остальными, и был очень разочарован тем, что нелегальная литература не смогла излечить меня от моих опасных заблуждений…
Среди моих знакомых сионистов был ученик гимназии, Виленский; его брат{417} был известный сионист, студент Киевского университета, который в течение какого-то времени примыкал к движению «Поалей Цион»{418}, а потом переметнулся к российским социал-демократам и получил известность в качестве журналиста (подписывался псевдонимом Петр Шубин). С этим Виленским, учеником гимназии, я тоже беседовал и спорил о сионизме и социализме и о социалистическом строительстве в Палестине будущего. Беседы были связаны с критикой Ахад ха-Амом книги Герцля «Альт Нойланд»{419}. Я утверждал, что Ахад ха-Ама совершенно не волновали проблемы строительства страны, беспокоившие Герцля, и все те вопросы, на которые Герцль отвечает в своей книге «Альт Нойланд». Помнится, что как раз через несколько дней после нашего спора вышла статья Ахад ха-Ама в «ха-Шилоахе», которая называлась «Сионизм и всемирная реформа», и она, по мнению друзей, легитимизировала мою критику: эта статья являлась как бы логическим завершением наших рассуждений. Тем временем пришел срок выборов на шестой сионистский конгресс{420}. Состоялось большое собрание сионистов в Прилуках, и кандидатом на конгресс был выбран адвокат Юдин, рассказавший нам о «проблемах, стоящих перед конгрессом». Общее собрание проходило в еврейской школе для девочек. Мы – группа молодых людей, тогда еще не определявших себя как «сионисты-социалисты», хотя наши идеи были ближе всего именно к этому движению, – решили участвовать в диспутах, подготовились, выбрали меня представителем и записались на участие в дискуссии. Только началось собрание, только лектор начал говорить… как вдруг дом наполнился жандармами! Они вошли, заявили, что собрание является незаконным, и начали записывать имена участников. В те годы полицейским было еще в новинку врываться на сионистские собрания, если к тому же среди участников много домовладельцев и почтенных жителей города. Впрочем, уже приближались времена повторного распоряжения министра внутренних дел Плеве{421} о запрещении сионистской деятельности, в особенности если она сопровождается призывами к «усилению национального еврейского самосознания» и ростом «еврейской эмансипации». Но здесь полицейские проявили благосклонность. Они, по сути, разрешили людям покинуть дом и не задерживали их. Они смотрели сквозь пальцы на то, что люди выходят из комнаты, где было собрание. Я тоже вышел оттуда… Но как только я вышел из дома, мне сразу же стало ясно, что это ошибка: полицейские это делают намеренно, они хотят оставить совсем мало людей, чтобы было проще обвинить их и отдать под суд. Я тут же вернулся и записался. Офицер полиции, составлявший списки, посмотрел на меня внимательно и громко воскликнул: «Что? Динабург?! Очень известная фамилия!» Уйти нам дали. Я поторопился домой, было уже поздно. Я разбудил своего соседа, господина Гербера, рассказал ему про собрание, разогнанное полицией, и про то, как офицер полиции издал «ликующий» возглас, услыхав мою фамилию. И добавил, обращаясь к Герберу: «Динабург – фамилия, ничего не говорящая полиции. Я уверен, что офицеры полиции никогда не слышали про моих известных предков-раввинов. Не может быть и такого, чтобы я сам был «известен», так как я не участвую ни в каком революционном движении. Значит, они не знают меня, но им известно мое имя! Поэтому я предполагаю, что они следят за тобой и думают, что ты – Динабург. Я думаю, что тебе нужно срочно покинуть комнату или по крайней мере убрать из комнаты всю нелегальщину». Гербер иронично засмеялся: «Его фамилию внесли в списки, и он уже думает, что вся царская полиция встала на уши». Я пытался убедить его снова и снова, до тех пор, пока не рассердился и не пошел спать. Через два часа пришла толпа жандармов, они произвели обыск и арестовали его. Впоследствии он немало времени провел в тюрьмах.