– Господин учитель, я советую вам немедленно уехать отсюда.
– А что такое?
– Хозяин сообщил окружным властям, что господин ведет антиправительственную пропаганду, и ночью вас придут арестовывать, – в те дни в округе было очень много крестьянских бунтов. – Я советую господину тотчас же идти в деревню, нанять повозку и ехать в город.
Было уже довольно поздно, почти 11 часов вечера. Я решился идти. Прошел в одиночку через лес, пришел в деревню; жители уже спали, и деревенские собаки подняли страшный лай. Жуткий собачий лай! По счастью, в одном доме неподалеку горело окошко. Я подошел поближе. Передо мной была убогая избенка. Я постучался и сказал, что мне нужна телега. Хозяин избы внимательно посмотрел на меня: «Уже поздно, но ты не беспокойся, для тебя найдем телегу хоть сейчас. О тебе говорят, что ты из наших, что ты честный человек, стоишь на стороне угнетенного народа. Наши учителя говорили, что тебе покреститься только – и у нас будет священник получше нынешнего…» Крестьянин пошел, запряг телегу и за полтора рубля (которых у меня не было) согласился довезти меня в Прилуки. Мы заехали в имение, быстро взяли мои вещи и поспешили в город. Добрались до города уже после полуночи, я зашел к моим друзьям Хаймовичу и Гогилю, взял у них взаймы, заплатил крестьянину – и вздохнул с облегчением. Но что это – странное дело, мой деревянный ящик, служивший мне чемоданом, почти ничего не весил, а там ведь должно было быть множество книг. Я распутал веревку, открыл чемодан и обнаружил, что замок сломан, а книги вынуты. Арендатор набрал себе русских книг, в том числе два тома Белинского и Добролюбова и несколько томов других писателей. Взял книги известных критиков, которые надо было изучать для получения аттестата! Стоимость книг была гораздо выше, чем та сумма, которую он от меня требовал… На следующее утро я покинул город и поехал домой.
Так завершились пятнадцать месяцев моего пребывания в Прилуках – переломная пора, время моих первых шагов в сфере светской учебы, преподавания и общественной деятельности – и всего, что с этим связано.
Глава 16. Десять месяцев учебы: история и сионистское движение(хешван – элул 5664 (1904) года)
На следующий день после моего возвращения домой мой брат должен был явиться в «воинское присутствие» (так в те дни называлась армейская призывная комиссия). Я тоже обязан был, как я уже говорил, явиться в комиссию, которой предстояло рассмотреть прошение моего брата: познакомиться с отцом и со мной и понять, способны ли мы обеспечить семью.
Что касается меня, то брат утверждал, что я не вижу правым глазом, а также болен легочной болезнью и по состоянию здоровья отношусь к инвалидам. После небольшой медицинской проверки – врач проверил мне только глаз – комиссия единогласно вынесла решение о моей нетрудоспособности. Отца вообще не проверяли: его внешний вид – кожа да кости, согбенный и выглядит как горбун – все это подтверждало правоту слов брата. После освобождения брата от армии я решил остаться на зиму дома. Этому способствовали и праздники. Один из моих знакомых, учитель иврита, у которого изучали иврит почти все женщины нашей семьи, должен был в ближайшее время жениться и переехать в другой город. Он пришел ко мне и сообщил, что, если я останусь в городе, он отдаст мне всех своих учеников: ему нужно будет только сказать родителям учеников, что я согласен, и дело будет сделано. Я согласился и уже через несколько дней начал вести уроки.
Эта «педагогическая» деятельность меня совершенно не устраивала – не все учащиеся занимались по собственному желанию, а некоторые из них – особенно ученицы гимназии – не готовили уроки, и их родители даже просили не слишком нагружать их. Метод, к которому мне пришлось прибегнуть – чтение неогласованных литературных статей и изучение языка в процессе чтения, – вызывал протест: мой предшественник действовал по гораздо более простой схеме: книга, поделенная на уроки, – вот и вся учеба, и ничего кроме этого. Необходимость давать ученикам дополнительные упражнения и материалы для чтения зависела от того, какие учебники мне удавалось найти. Самыми распространенными учебниками были «Детский учитель» и «Детский рай» Тавьева; у одного ученика, которому было 8 лет, – «Детский сад» Шлама Бермана{429}, книга для чтения, рекомендуемая детям 6–8 лет.
Книга для чтения «Детский рай» мне очень сперва приглянулась. Значительная часть текста в книге была неогласована, язык приятный и простой, содержание увлекательное и интересное. Но через очень короткое время я обнаружил, что, оценивая книгу, совершил большую ошибку в одном: рассказы в учебнике, многие из которых были взяты из мировой литературы и предназначались для детей и юношества (например, сказки Андерсена), были интересны в основном учителям и ученикам из хедера, которые их в детстве не читали. Но они совершенно не подходили ученикам, ходившим в общую школу и изучавшим русскую литературу. Рассказы из «Детского рая» были знакомы им, в результате чего изучение языка не сопровождалось усвоением новых ценностей. Я пытался подбирать литературные отрывки, которые могли бы заинтересовать учеников, с еврейским оттенком, что-то похожее на книги Зеева Явеца, которые мне очень нравились в детстве. Однако, как я уже сказал, мои попытки «добавить» материала ученицам не вызвали сочувствия ни у учениц, ни у их родителей…
Но больше всего неприятностей доставил мне учебник «Детский сад». Перевод слов и выражений в учебнике был очень скверным: русские эквиваленты новых слов были, как правило, устаревшими и высокопарными. Иногда такой перевод доводил моего ученика до истерического хохота. Помню, как громко он смеялся, услыхав перевод слова «паруа» (оно в учебнике переводилось как «необузданный»). Я рассказал ученику о том, что существует слово «бильти-мерусан», и назвал этим словом его необузданный смех, чтобы продемонстрировать ему, насколько неадекватен русский язык учебника! И ребенок обиделся:
– Разве я виноват в том, что люди используют смешные слова?
Он заявил – и был прав, – что есть в этом сравнении несправедливость по отношению к нему.
Только одна ученица – не из моих родовитых родственников, а дочь простого зажиточного еврея, и даже не из самых способных, но с серьезным и благоразумным характером, охотно приняла мою систему и училась по ней. Я встретил ее в Киеве спустя пятнадцать лет (в 1919 году) – она уже была врачом в больнице – на одной из моих лекций по истории Израиля в Народном еврейском университете{430} и очень порадовался, узнав в ней свою давнюю ученицу, любящую иврит и преданную этому языку, несмотря на то, что она находилась в совершенно иной среде.
Успешность этих уроков была гораздо скромнее, чем друзья ожидали от меня в соответствии с моей «программой», но это совершенно меня не беспокоило. Я даже не пытался «подвергнуть ревизии» учебную программу. Я искал – и нашел – множество причин неуспеха ее: отношение учениц, учебники, родители. Множество причин – кроме меня… Ни разу у меня не возникла мысль, что решающая причина заключалась в усвоенной мною «новой методике»; наоборот, я хотел сделать ее постоянной, – но при этом не давал себе труда уделить ей необходимое внимание и поработать над ней, а удовлетворялся лишь общими идеями. Я считал (и даже утверждал это), что нет смысла тратить силы в ситуации, когда ученики недостаточно заинтересованы в росте своих достижений. Если им нужны лишь формальные занятия – мне достаточно только того, чтобы мои «достижения» были не ниже, чем достижения моего предшественника. И ничего более.
Моих доходов от уроков иврита хватало на то, чтобы в какой-то степени обустроить свою жизнь: я снял комнату, где мог проводить время с наибольшей для себя пользой; помогал семье деньгами вместе с братьями, которые все уже работали: старший – в частной адвокатской конторе, младший – служащим в магазине дяди в Гадяче, а два брата-«малыша» были наборщиками в единственной типографии нашего города. И даже старшая из моих сестер, которой было одиннадцать лет, уже требовала, чтобы ее научили ремеслу.
Атмосфера в доме изменилась. Отец зарабатывал очень мало. Из всех источников заработка у него осталась только букинистическая лавка, и то доход от нее был совсем невелик. С этой точки зрения мое пребывание дома в течение 10 месяцев было очень полезным. Мои отношения с отцом также значительно улучшились. Причиной тому послужил… идишский перевод «Истории евреев» Греца («Фолькстимлихе гешихте дер юден»), опубликованный незадолго до этого и продававшийся у нас в городе. В отцовской книжной лавке эта книга тоже была, поэтому он ее читал и даже давал почитать всем членам семьи. Он всем рекомендовал ее и был доволен, когда убедился в том, что я не только отлично знаю эту «гешихте», но даже могу критиковать ее… Он сказал мне: «Ну ладно, раз уж ты ушел от Торы, тогда тебе разумно будет заниматься еврейской историей и ничем иным».
И действительно, по времени, уделяемому мной различным занятиям, изучение еврейской истории начинало занимать у меня первое место.
Я распределил свое время между четырьмя сферами занятий: науками и учебой, уроками и сионистской деятельностью. Самые ранние утренние часы – я взял себе за правило вставать в пять утра – были посвящены истории, в основном еврейской; в предполуденные часы я изучал по программе гимназии дисциплины, которые мне предстояло сдавать для получения аттестата за шесть классов гимназии. После полудня, с двух до семи, у меня были уроки, а после восьми вечера я отдавал все время сионистской работе, которую осуществлял вместе с друзьями. Я старался соблюдать такой распорядок, однако в распределении времени между наукой и учебой начались серьезные изменения; я определил себе первым делом заниматься Учением: для меня таким Учением, как я уже говорил, была еврейская история, а общая и русская лишь постольку, поскольку были с ней связаны. Занятия по истории Израиля были направлены на составление плана литературно-научного сочинения «И