{477} на должность министра внутренних дел вместо Плеве, о либеральном духе, которым вроде бы повеяло в стране, и о степени важности этого. Группы беседующих стояли по всему двору. Спорила в большинстве своем молодежь: ученики и экстерны, учителя, служащие, рабочие. А рядом с каждой спорящей парой стояла группа слушателей; среди них было довольно много людей и зрелого возраста, которые тоже периодически присоединялись к спору.
В первый раз я ощутил волну большого народного брожения. И снова с головой окунулся в водоворот дома Израилева, как в Вильно, – и еще сильнее, чем в Вильно. Вильно с Одессой кажутся мне похожими неким ощущением «массовости евреев». Однажды я встретил на улице моего виленского знакомого, Хаима Гольдберга, того, который привез мне в свое время привет от старшего брата из Брест-Литовска. Он представил меня своему другу Шмуэлю Либерману, с которым они жили в одной комнате на улице Средняя на Молдаванке – окраине города, где селилась одесская беднота. Я очень обрадовался этой встрече. Хаим Гольдберг сразу же ввел меня в сионистскую организацию «Нахалат Авот», активистом которой он был. Главным местом для встреч и собраний членов этой организации был дом учителя Ципмана, недалеко от моей квартиры. Гольдберг и Либерман тут же повели меня к Ципману, представили и порекомендовали меня ему. Гольдберга заинтересовало также мое финансовое положение: «Чем этот овощ жив?» – и, «как человек искушенный», он посмеялся над моим наивным предположением, что я смогу существовать долгое время за счет своих сбережений. Он пообещал, что постарается найти мне учеников. Как-то он приходил ко мне в гости в мою комнату и поразился тому, «к каким условиям я сумел приспособиться», – а затем по совету и при помощи Ципмана я нашел поблизости – на ул. Ремесленная – другую комнату, хорошую, приятную и недорогую. По рекомендации моего друга Симха Браверман, директор реформированного хедера на Молдаванке, в Госпитальном переулке, предложил мне попробовать преподавать у него в третьем классе. Дети там были одесские: шустрые и остроумные, смышленые и насмешливые, – на первом же уроке я почувствовал, что мне предстоит расколоть крепкий орешек. Хотя я старался быть терпеливым и благоразумным, но чувствовал, что не выдержу долго. Особенно нервировала меня на уроках «почта» между учениками: записки не просто передавались из рук в руки, а буквально летали по классу. При этом дети кричали друг на друга: «Что ты мешаешь учителю!» – и я конфузился. В принципе, мне удавалось увлекать учеников своими уроками, но после каждого занятия с меня стекали струи пота… Господин Браверман предложил мне не торопиться покидать хедер, но не очень сильно упрашивал, когда я решил через несколько дней, что не стоит заниматься не своим делом… Действительно, несмотря на неудачи в хедере, я успешно давал уроки отдельным ученикам и в группах. Одна группа из трех активисток женской сионистской организации – кажется, «Шахар Циан» – училась у меня почти шесть месяцев. Преподавание в этой группе доставляло мне большое удовольствие. Мои ученицы очень серьезно относились к учебе, а с их семьями у меня установились дружеские отношения. У меня было еще две студенческие группы, с которыми я регулярно занимался: курсистки и экстерны. А кроме того – несколько частных учеников. После моего вступления в организацию «Нахалат Авот» мне стало казаться, что я вовлечен в самую сердцевину сионистского движения Одессы: через какое-то время меня выбрали представителем этой организации в городском сионистском комитете, а в начале ноября я уже присутствовал на его первом собрании, правда, пока не участвуя в голосовании. На этом собрании территориалисты и угандисты получили большинство в пять голосов.
Из моей деятельности в городском сионистском комитете мне запомнилась только работа в «сионистской библиографической комиссии», которая была основана комитетом. Комиссия состояла из трех человек: Финкель (он затем служил казенным раввином в одном из городов Херсонской губернии), Александр Друбинский (молодой студент, одессит, учился в Париже и был уже знаком с газетно-журнальной деятельностью) и я; я уже не помню, кто порекомендовал и почему выбрали именно меня. Позже к нам присоединился Михаил Алейников{478}, который тогда как раз переехал в Одессу. Материал, который мы собрали, поступил затем в сионистский центр в Петербурге и, как я слышал от Финкеля, которого встретил в Одессе в 1920 году, был там издан.
В Одессе в то время было около сотни, если не больше, сионистских организаций. Они объединяли самых разных людей: врачей и адвокатов, инженеров и учителей, торговцев и промышленников, – но в основном «народную массу»: мелких лавочников, ремесленников и рабочих различных специальностей – работавших на больших городских мельницах, фабричных и подсобных рабочих, портных, ткачих. Я старался поддерживать связи – которые затем часто перерастали в дружеские – с представителями других организаций. Я участвовал в спорах и обсуждениях по проблемам сионизма (в центре которых стояла проблема Уганды и территориализма).
В те дни была опубликована статья Усышкина{479} «Наша программа». Статья была напечатана в одном из номеров ежемесячного журнала «Еврейская жизнь» в конце 1904 года и вызвала жаркие споры. С одной стороны, в ней была впервые сформулирована программа практической сионистской деятельности, осуществляющая синтез сионистской и поселенческой деятельности, начиная с «Хибат Цион»{480}. Однако с другой стороны, эта практическая программа находилась в полном противоречии со всеми идеями о массовой эмиграции и поселенчестве. Острота этого противоречия не особо ощущалась, так как в то время в стране подуло «весенним ветром», и многие льстили себя надеждой, что настоятельная необходимость в переселении евреев из России миновала если не окончательно, то по крайней мере на какое-то время.
Одесса была, как я уже говорил, самым крупным центром массового сионистского движения, и там велась активная борьба между различными движениями за потенциальных участников. С одной стороны, «ветераны сионистского движения» стояли на позициях «Хибат Цион» – движения, имеющего двадцатипятилетнюю историю. У «ветеранов движения» обнаружился большой энтузиазм, в котором был и пыл юности, и мудрость старости, и сноровка опытных и закаленных. Против них выступала группа влиятельных общественных деятелей, опиравшихся на «массы». Их кандидатом на выборах общинного раввина был Владимир Темкин, «казенный раввин» Елисаветграда и глава окружного сионистского комитета, – он и был выбран с большим перевесом, несмотря на то что, как было известно, он не мог прочитать и нескольких предложений на иврите как следует… Другой кандидат, тоже известный сионист, д-р Шмарьяху Левин{481}, опирался на маскилим из «Ховевей Циан». Выбор Темкина стал своего рода «бунтом» простонародной массы.
Среди влиятельных лидеров выделялся также д-р Авиновицкий{482}, помощник казенного раввина, оратор популистского толка и демагог, приближенный к властям и имеющий сомнительное политическое прошлое. Потом уже Бурцев{483} (историк, исследователь истории революционного движения в России) обнаружил, что Авиновицкий во время учебы в Военно-медицинской академии был связан с тайной полицией. Тенденция к территориализму господствовала в кругах «Поалей Циан» в Одессе, которые уже тогда составляли сплоченную и закрытую организацию. Обеими сторонами для борьбы привлекались значительные силы. Усышкин, бывший главой агитцентра «Ционей Цион»{484}, отправил в Одессу той зимой д-ра Мусинзона и д-ра Бограчева{485}, Яакова Рабиновича{486} и Бера Борохова{487}, а кроме того нескольких деятелей, ораторов и менее известных организаторов. В конце декабря в Одессе состоялась учредительная конференция «сионистов-социалистов», а месяцем раньше в Одессу прибыли Яаков Лещинский{488}, Шимон Дубин и еще несколько людей из организации «Поалей Циан», которая росла и ширилась. Они намеревались также принять участие в общем съезде по вопросам самообороны, который должен был тогда состояться, но по причине их ареста был отложен.
В Одессе кроме университета были и другие вузы: стоматологический институт, высшие женские курсы и др. Во всех этих вузах были сионистские ячейки и организации, и они принимали участие в сионистской деятельности, дискуссиях и агитации. Я тоже, как уже упоминалось, участвовал во многих дискуссиях и обсуждениях, большей частью в узких компаниях и среди молодежи. После основания центра «Ционей Циан» в Одессе меня многократно направляли читать лекции в другие организации. Чаще всего со мной посылали еще кого-нибудь из членов организации, так как знали, что кое в чем я «отклоняюсь» от генерального курса. Как-то раз я читал лекцию про историческую непрерывность сионизма: мы продолжаем борьбу, которая не прерывалась со времен разрушения Храма. Я постарался также доказать это. Моя лекция произвела на Хану Майзель – она была вместе со мной – большое впечатление, и она сказала мне, что передаст товарищам, чтобы меня чаще приглашали, так как, оказывается, я знаю «такие факты, которые практически никому не известны…» И она сдержала слово. Но даже и после этого я большей частью ходил на собрания в качестве слушателя. Особенное впечатление произвели на меня три таких собрания. Первое проходило в комнате Хаима Гольдберга и Шмуэля Либермана (Хермона), которая располагалась в одном из беднейших одесских кварталов на Молдаванке. Комнатка была маленькая и узкая, а в собрании участвовали пятнадцать человек. Основным оратором был Бограчев. Он с хасидским пылом говорил о том, что сионистская молодежь должна ехать в Эрец-Исраэль не на три года, как предлагал Усышкин, а становиться пионерами строительства и заселения Эрец-Исраэль. Его слова произвели большое впечатление, и даже была создана сионистская организация под названием «хе-Халуц»