Известие о моем реальном возрасте не подорвало ее доверия ко мне. Оказалось, что ошибка в определении моего возраста возникла в том числе и на основании ее беседы с Йехудой Новаковским, который рассказал ей о моих планах в Одессе по поводу партии, которую я задумал, а также бесед обо мне с Шейном. Это признание сопровождалось громким смехом, которым так часто смеются в юности, и послужило основой для крепкой дружбы. Между тем брожение нарастало. Мы знали, что в Лохвице действует организованная пропаганда по подготовке еврейских погромов. Эта пропаганда велась во всех городах губернии. Мы знали имена людей, которые ее вели: нотариуса в Гадяче, богатого лавочника в Ромнах, домовладельцев Лохвицы и прочих.
Мы вступили в переговоры с социал-демократами и Крестьянским союзом по поводу организации совместной самообороны, в которой бы помимо евреев нашей организации участвовали бы представители этих партий.
В конце августа была опубликована правительственная резолюция по поводу событий в Белостоке{546}, в которой правительство отрицало распространившуюся информацию о резне и отметило, что там было убито всего… 35 евреев и трое христиан и ранено всего 33 еврея. Мы знали, что это не так. В самой резолюции было прямо сказано: возможно, что цифры «не соответствуют действительности». Это «всего» было призвано напугать, а в конце резолюции содержалась по сути неприкрытая угроза еврейских погромов и убийств евреев. Резолюция несла евреям ужасные вести.
В течение сентября в ходе пропагандистской работы по вопросу выборов в Думу я познакомился со многими людьми из социалистических партий, украинского [национального] движения и Крестьянского союза, которые действовали в Лохвице, Лубнах и других городах. Когда объявили забастовку на железных дорогах, я был одним из немногих в городе, кто знал о происходящем в округе и о масштабах забастовки. Все ждали публикации манифеста о даровании конституции. Я был уверен, что нам нужно как следует готовиться, чтобы помешать выступлениям черносотенцев, погромщиков, организованных властями, и что это вопрос самый срочный. Я объяснял товарищам, что надо не редактировать всякие «манифесты», а быть готовыми к бою, стоять на страже и смотреть, как правительство будет реализовывать свои обещания. Товарищи со мной не согласились. Правда, в нескольких местах, в том числе в Лохвицах, моя точка зрения была принята. Об этом свидетельствует не только то, что мы смогли организовать совместную самооборону, в которой приняло участие около 30 юношей-христиан, но и то, что мы смогли повлиять на главу местного Крестьянского союза (его звали Бидро), члена городской думы, чтобы он объявил на заседании совета от имении участников самообороны, что, если произойдут погромы, дома всех членов совета, которые приложат руку к их организации, запалят со всех сторон. И всем следует знать, что в наши дни человеку сложно быть спокойным за собственную жизнь, если «дело» начнется.
Через два дня городовой пригласил меня к исправнику. Сдается мне, дело было около пяти вечера. Я подчинился. Домовладельцы испугались. Но я их успокоил: если бы меня хотели арестовать, меня бы не приглашали так вежливо. Городовой ушел, сказав только, что мне следует прибыть немедленно. Через четверть часа я был в полицейском участке. Меня провели в комнату исправника, который произвел на меня несколько странное впечатление своей внешностью. Низкорослый, хромой, тощий и широколицый. Он окинул меня взглядом. По-видимому, его тоже удивил мой возраст. Исправник предложил мне сесть и обратился ко мне со следующими словами: «Мое приглашение, сделанное в такой форме, возможно, удивило вас, молодой человек. Но я хорошо вас знаю – намного лучше, чем вы думаете. И я хочу сказать вам прямо: я знаю, что вы не раз говорили, что исправник – организатор погромов. Но позвал я вас не из-за этого. Я позвал вас потому, что слышал о вас и хорошее, от людей, которым я верю, а также от Михаила Ивановича (Туган-Барановского), и поэтому я оказываю вам исключительное доверие. Вот телеграмма, читайте!» В телеграмме было написано: «Исправнику Лохвицы: охранять почту и казну. Князь Урусов, губернатор».
«Вы понимаете, молодой человек, что значит эта телеграмма? И она послана открыто, не только я прочел ее, ее прочел и кто-то на почте. И я – организатор погромов? Вы знаете, зачем я позвал вас и показал вам эту телеграмму? Не потому, что меня напугали слова Бидро, а потому, что я знаю, что вы потребовали от социалистических партий не организовывать манифестаций и «придерживаться иной тактики». На основании этого я понял, что вам известно многое о том, что случится и произойдет, однако, к моему сожалению, недостаточно… Я могу сказать вам, что погромов не будет, но меня скорее всего из-за этого сместят. Я оказал вам небывалое доверие, потому что я хочу, чтобы вы – и только вы – сами узнали истинное положение вещей».
Я был не столько удивлен встречей и беседой, сколько озадачен содержанием телеграммы. И мне казалось, что исправник тоже был им озадачен и под влиянием этого чувства пригласил меня и сказал то, что сказал. Телеграмма ясно говорила: охранять только казну и почту и не предпринимать ничего против погромов. И косвенно сообщала об этом всему населению…
Три дня спустя, 18 октября, был опубликован Манифест 17 октября{547}, и началась волна жестоких погромов по всей России. И в Полтавской губернии тоже. В соседнем городе Ромны одной из жертв пал мой дядя, Пинхас Островский. Его дом подожгли, жену, мою тетю, убили, а когда он хотел выбраться из горящего дома через окно, погромщики ранили его и швырнули в огонь.
Через два дня, в четверг, из Ромен приехали двое юношей – социал-сионистов, они пришли ко мне и сказали, что это они стреляли в главу погромщиков, лавочника Литвиненко, и убили его на месте. Еще они сказали, что под рубашкой у каждого из них две гранаты – «на всякий случай». Нам удалось в тот же день отослать их дальше – через Гадяч и Зиньков в Полтаву. Самооборона в Лохвице организовала смены, а домовладельцы обратились ко мне со специальной просьбой, чтобы я не покидал города, пока все не успокоится.
После погрома в Ромнах, в среду, 18 октября, Маня Зархович и один товарищ, похожий внешне на украинца, поехали в Лубны за оружием. Поездка была очень опасной, и период между днем, когда я послал их туда, и их благополучным возвращением был одним из самых тяжелых в моей жизни.
Везде, где товарищи послушались моих указаний и смогли организовать совместную оборону, которая функционировала, как у нас в Лохвице, не было погромов. Но почти не было места, где бы не попытались устроить погром и где не было бы организации, которая не прилагала бы к этому усилия.
В Гадяче спорили. Большинство товарищей решило не слушать моего совета. Оборону не организовали, револьверы, добытые мной, надежно запрятали в подвал и пошли митинговать. Результатом были погромы. Во время погромов в том числе был разбит фотоаппарат моего брата, порваны и сгорели все мои «сочинения», в том числе все поэтические «творения». Сохранилась только одна тетрадка – «книга памяти», куда я записывал умные мысли из прочитанных книг. Товарищи из «революционеров» объяснили мне, что они правильно поступили, не воспользовавшись оружием, так как благодаря этому не было жертв и погромщики удовольствовались грабежом. Кстати, на основе моего предложения мой дядя, казенный раввин Гадяча, провел что-то вроде расследования с помощью своих приближенных к власти приятелей, и выяснилось, что исправник Гадяча тоже получил телеграмму, подобную той, что получил лохвицкий исправник, и действовал согласно ей…
Около трех недель мы пребывали в страхе погромов. В октябре всегда происходил призыв в армию. В определенный день, о котором объявляли заранее, юноши, а в большинстве случаев и члены их семей из всех деревень и местечек собирались в уездный город. Дни сбора были приурочены к призыву. Лохвицкий уезд был большим, и поэтому из года в год было три места, где юноши должны были предстать перед призывной комиссией. Однако в том году дополнительные пункты закрыли и решили, что все должны явиться в уездный город. Решение было принято после того, как октябрь прошел без погромов… В городе прямо говорили, что во время заседания призывной комиссии, когда в городе скопятся тысячи призывников, случатся погромы и что призывников собирают в город специально, чтобы можно было не опасаться «угроз еврейской молодежи и их христианских защитников». Ведь нам удалось организовать самооборону, в которой принимало участие около 30 русских юношей, во главе которых стоял Антоненко. Этот Антоненко, русский рабочий, блондин, высокий, с энергичным выражением лица, говоривший уравновешенно и сдержанно, считал самооборону и участие в ней неевреев решающим революционным фактором. Он соглашался со мной в том, что если бы у нас были силы и организационные способности, мы могли бы превратить кружки самообороны в «советы гражданской безопасности», которые сразу объединили бы вокруг революции массы граждан.
Антоненко был в числе призванных в армию, и это несколько облегчило ему ведение среди призывников пропаганды против погромов. Ему помогала группа русских парней, участвовавших в самообороне. С одной стороны, я чувствовал удовлетворение от того, что общая логика, при помощи которой я объяснил идеи самообороны, дала им силу говорить со своими товарищами убедительно и уверенно. С другой стороны, это был неприятный опыт – чувствовать себя «евреями, находящимися под покровительством революционеров». Этот русский парень, Антоненко, доказал нам, сколь велика ценность гражданского мужества. Как-то раз толпа призывников под руководством опытных подстрекателей, которые были приглашены специально, стала кричать: «Бей жидов!» Антоненко, окруженный друзьями, встал перед толпой и звучным голосом, проникнутым уверенностью и мужеством, обратился к толпе с требованием разойтись и не слушать подстрекателей. Толпа повиновалась, люди разошлись и даже скандировали: «Да здравствует Антоненко!»