Был еще один русский, который успокаивал людей, – член земства, в доме которого я встретился с Туган-Барановским. Он пришел в субботу в синагогу (со мной, Дунаевским и главой маленькой группы бундовцев, которая действовала в городе) и с возвышения обратился к евреям, пообещав им, что «русское общество города сделает все от него зависящее, чтобы предотвратить вспышки насилия», и попросил людей не паниковать и опасаться провокаций. Все прошло мирно, несмотря на то, что было очень много попыток организовать погромы именно в этом городе. За то время в Лохвице я понял одну важную вещь: если бы в русском обществе было истинное желание предотвратить погромы, если бы это было осознано как важная задача, немногочисленные люди, обладавшие гражданским мужеством, могли бы повсеместно предотвратить погромы.
В середине ноября я получил специальное распоряжение центрального комитета нашей партии: переехать в Лубны, чтобы быть там представителем партии в революционном комитете. Лубны – уездный город Полтавской губернии и важная станция на железнодорожном пути Киев – Полтава. Правительство придавало городу особое значение: там находился крупный центр украинского движения, которое к тому же имело значительную опору в деревнях Лубенского уезда. И хотя в городе было всего 12 тысяч жителей, все русские и украинские движения и партии уделяли ему особое внимание, так как в 1905 году видели в нем один из центров Украины.
Товарищи ждали меня. Они привели меня на конспиративную квартиру, которую приготовили заранее (квартира была в доме одного из наших товарищей, Лейбовича, который затем окончил курсы в Гродно). В тот же вечер меня пригласили на заседание лидеров и активистов, главными из которых были двое. Первый, Гольдштейн, молодой человек в очках, с приятной речью и взвешенными поступками, хотел стать адвокатом, не так давно женился и представил мне свою молодую жену как девушку очень знатного происхождения (из житомирской семьи Готесман). Он произвел на меня очень плохое впечатление. Я сказал себе: вот яркий представитель «второй партии» (мой отец говорил: есть всего две партии – порядочные люди и непорядочные. И прежде всего человек должен уметь отличать людей из «второй партии» и держаться от них подальше). Гольдштейн говорил гладко, а ты должен был догадываться, что он думает на самом деле. Второго звали Лейбович, это был учитель иврита, с испуганным лицом, очень близорукий, с торопливой речью. Он легко поддавался гневу, был чувствителен и часто обижался, любил книги и почитал мудрецов.
Как эти двое могли стать лидерами движения и влиятельными людьми, я понять не мог… Но спустя день выяснилось, что настоящим лидером был Хаим-шорник, высокий молодой человек со слегка согнутой спиной и хриплым голосом. Он был родом из Могилева. Когда он служил в армии, его арестовали за революционную пропаганду среди солдат, а он сбежал из заключения и жил по поддельным паспортам – старый революционер, который присоединился к ССРП после того, как долго блуждал по чужим полям (перед этим он успел побывать социал-демократом и бундовцем).
Во главе революционного комитета стоял человек, которого все называли Иван Петрович. Его фамилия была Кириенко{548}, впоследствии он стал депутатом второй Думы от социал-демократической партии, был арестован и приговорен к каторжным работам, участвовал в Гражданской войне после Октябрьской революции и погиб от рук колчаковцев. Это был очень красивый мужчина, высокий, с черной ухоженной бородой, прекрасный оратор, умевший управлять толпой. Он стоял во главе Спилки (крестьянский социал-демократический союз на Украине){549}, и его слово на заседаниях воспринималось как приказ. Вторым влиятельным человеком был Афанасий Михайлович, представитель железнодорожных рабочих, смотритель городской железнодорожной станции. Типичный украинец лет сорока с лишним, похожий внешне на украинского поэта Шевченко, но его фамилия была… Шор! Он, без сомнения, был славянином во многих поколениях. Происхождение своей фамилии он объяснил мне тем, что его дед, который был крепостным крестьянином, был мастером по изготовлению конской упряжи (шор) и отсюда получил такую фамилию.
В комитете было еще двое влиятельных деятелей: украинцы Андрей Ливицкий{550} (потом он был главой правительства при Петлюре{551}, а в описываемое время служил секретарем городского уездного суда) и Николай (фамилию не помню), студент-технолог, украинский социал-демократ, который как-то чистосердечно признался мне, что для него основной побудительный мотив к революционной деятельности – это стремление к почету: «Такие люди, как я, должны стоять у руля, а на это у меня при существующем строе нет надежды». Представителем социалистов-революционеров (эсеров) в комитете был еврей по фамилии Каминский, работавший на одной из мельниц в пригороде после возвращения с каторги, к которой был приговорен за революционную деятельность в «Народной воле»{552}. Этот старый революционер открыл для себя «новый мир» и был полон восхищения перед «новым типом еврея и человека» – сиониста-социалиста, в отличие от двух участвовавших в комитете бундистов, студентов из Ромен, которые всегда называли меня «сионистом», опуская слово «социалист». Я открыто смеялся над этим. Доверие и дружба, которыми меня удостоили русские и украинские товарищи, удивили бундистов, и постепенно они изменили свое отношение ко мне и начали идти на сближение.
Дни были переполнены событиями. Забастовка работников почты и телеграфа, вторая всеобщая забастовка, восстания в армии и на флоте, подготовка к третьей всеобщей забастовке. Чувствовалось, что близится решающее, кровавое столкновение с властью. Вопрос был не в том – как ставил его Кириенко, – должны ли мы ускорить столкновение или попытаться оттянуть его. Это уже не зависело от нас. Вопрос был – как укрепить наши ряды, чтобы победить. Победить в столкновении, которое неизбежно и должно разразиться буквально на днях!
В таком духе, с учетом местных условий, проходили дискуссии в революционном комитете и планировались его действия.
Три картины того времени глубоко запечатлены в моей памяти: массовый митинг Крестьянского союза, споры об украинском вопросе в доме Шемета, товарища председателя уездного суда в Лубнах, и споры в революционном комитете о завершении декабрьской забастовки.
Собрание крестьян проводилось недалеко от города Лубны. В нем участвовало около 20 тысяч крестьян. Они собрались вокруг широкой площади, на которой поставили огромный стол, а на стол – большую бочку. Рядом со столом стояли члены революционного совета и главы партий. Собрание вели Кириенко и Ливицкий. Они решили, что я тоже должен выступить. «Нужно, чтобы «настоящий еврей» выступил перед крестьянами, а это может быть только сионист», – сказал Кириенко. «И социалист», – добавил Ливицкий со смехом.
Я подготовился заранее. Я говорил около десяти минут и удостоился бурных оваций. Я связал вместе братство народов, народовластие, освобождение от оков традиции и предрассудков, общественное равенство, свободу Украины и ее историю, а также упомянул судьбу еврейского народа и внутреннюю революцию, в условиях которой мы, евреи, живем изо дня в день. Несмотря на аплодисменты, я не был уверен, что этим крестьянам действительно было интересно слушать выступление «настоящего еврея». Я почувствовал, что во время речи я изменил подготовленный текст, чтобы сделать его более подходящим для слушателей, и его еврейская составляющая все больше и больше ослабевала. И это огорчило меня. Этот случай прояснил мне вечный процесс приспособления евреев.
В начале декабря в Лубны приехал редактор первой петербургской социал-демократической газеты «Начало»{553}. Кажется, его звали Герценштейн{554}. По-видимому, он был евреем или имел еврейские корни. Человек лет сорока, очень высокий – в гостиной судьи Шемета его ноги занимали полкомнаты, а сам он выглядел невозмутимым в своем кресле. Казалось, будто он сидит в шезлонге и ведет ученую беседу, а не говорит о политике.
Он прочел публичную лекцию, посвященную национальной проблеме в России в настоящее время. В основном он полемизировал с украинским движением и изрек (говоря о «национальной полемике») пару фраз против еврейского национализма, приведя его в качестве примера социального абсурда. Условия формирования нации, утверждал лектор, это ее проживание на определенной территории, обладающей географической обособленностью и пригодной для возникновения особого национального хозяйства. По его мнению, подобных условий нет на Украине, ведь «с этой точки зрения между ней и Галицией нет различий…» Я принял участие в дискуссии, которая была довольно острой, и доказал, что основное положение докладчика неверно. В числе прочего я указал на два соображения: а) союз поколений, существующий в сердцах украинской нации; 6) связь Галиции и Украины с исторической и географической точки зрения. Из его слов я сделал вывод, что Галиция – плоть от плоти Украины. Я удачно воспользовался знанием истории края (Лубны и окрестностей) и удивил украинцев своей аргументированной защитой. Хозяин дома и члены его семьи, Ливицкий и его соратники не переставали благодарить меня. Они были рады узнать, что я родился в Хорале, то есть «настоящий земляк».
Дома я записал в свою тетрадь: «После этого спора у меня остался неприятный осадок. Эти украинцы, наверное, думают: два еврея спорят об Украине – есть ли у нее право на существование или нет. Да к черту их обоих!»
В третью неделю декабря выяснилось, что третья всеобщая забастовка и мятежи в армии провалились. В этом не было никакого сомнения. Что же теперь делать? Мы знали, что правительство готовится не просто к жестокой мести, но к уничтожению групп мятежников. Были созданы экзекуционные команды. Р