абочие считали, что, пока есть время, следует прекратить забастовку, отослать подозреваемых в ее организации из города, спрятать их, спасти то, что можно, и принять неизбежное.
Заседание было напряженным. Городские рабочие подстрекали своих представителей требовать прекращения забастовки. Для этого были и экономические причины: близилось Рождество, сезон, когда работы становилось больше, а плата увеличивалась. Доверенные лица рабочих представили их аргументы на заседании. Я в нем не участвовал – меня «забыли» пригласить и даже не извинились за это. Я считал, что нужно прекратить забастовку. Я даже посоветовал нескольким главам забастовщиков (в том числе смотрителю железнодорожной станции) скрыться на какое-то время. Но я не хотел – и заявлял об этом товарищам! – чтобы мы осуществляли давление в этом вопросе. И вот ночью, после полуночи, в мою дверь стучат. Передо мной – смотритель станции и еще кто-то из железнодорожных рабочих. Они пришли пригласить меня к Ивану Петровичу, главе революционного совета. Мнения разделились, и совет решил, после долгих споров и вопреки возражениям партий, спросить меня и учесть мое мнение, чтобы какая-то точка зрения получила большинство в один голос. Иван Петрович и Афанасий Михайлович – смотритель станции – совместно со мной вынесут решение.
Я удивился. Вопрос был скользкий. Хоть я и знал, что члены союза железнодорожников почему-то относятся ко мне с большим доверием, я все равно не мог поверить, что они хотят привлечь именно «сиониста» к решению этого серьезнейшего вопроса. Я поделился своим удивлением со своим провожатым. Он рассмеялся. «Ты прав, – сказал он, – Иван Петрович сам это предложил. И ты знаешь, у нас не принято ему возражать». По дороге я сказал ему: «Я понимаю, что меня позвали в качестве второстепенного консультанта – не для того, чтобы влиять на решение о прекращении забастовки, а для того, чтобы сформулировать это решение». «Да, это так, – был ответ. – Большинство решило, что надо прекратить забастовку немедленно, а Иван Петрович возражал, но мнения большинства разделились в вопросе о сроке прекращения забастовки; были разногласия по поводу того, прекращать ли забастовку одновременно или нет, и Иван Петрович потребовал вынести этот вопрос на собрание».
И вот мы пришли. Его квартира, где мы собирались в последнее время, была недалеко от моей. Общий вход находился со стороны главной улицы – дом выходил на улицу, – а в углу двора стоял еще один дом, к которому вела заросшая тропинка. Ставни в этом доме были почти всегда закрыты. В этот маленький домик можно было войти и со стороны переулка. Этот вход был известен только членам совета и приближенным Ивана Петровича.
Иван Петрович был сердит. Он принял нас – не было похоже, что это относилось только ко мне, – с мрачным видом. «Хорошо, – сказал он, – что ты пришел. Немного опоздал. Я удивился, что тебя на было на заседании совета». – «Меня не приглашали». – «Тебя не застали дома и не знали, где ты находишься». – «Я вышел на минутку, можно было оставить записку, намекнуть». – «Мы позвали тебя вот зачем: было решено, что забастовка закончится завтра, но другие товарищи предложили не прекращать ее единовременно: завтра, мол, прекратят бастовать железнодорожники, послезавтра – городские рабочие. Другие на это решительно возражали, и мнения разделились. Они передали решение вопроса Афанасию Михайловичу, тебе и мне». Я прервал его: «Нет нужды, – сказал я, – останавливать забастовку одновременно, но нужно сделать это быстро. Завтра нужно созвать всех городских рабочих на общее собрание. Там они и решат о прекращении забастовки. Тем временем завтра с утра железнодорожники уже вернутся на работу. Так будет правильней: те, кто первыми начали забастовку, первыми вернутся на работу». – «Я принимаю твою точку зрения, но твои аргументы доказывают, что я был абсолютно прав насчет тебя: у тебя есть большая доля ответственности в прекращении забастовки, ты намеками сказал товарищам, что после 18 декабря (день, когда было подавлено вооруженное восстание в Москве{555}) надо отступить, так как близятся экзекуционные команды и жестокие бесчинства, и надо вести себя разумно. Эти слова сеяли панику, и уважающие тебя железнодорожники, которые настаивали на продолжении забастовки, теперь говорят, что надо принять точку зрения «товарища сиониста»…» – «А вы, Иван Петрович, правда думаете, что после подавления восстания в Москве и после того, как забастовка была прекращена в крупных городах, мы тут, в Лубнах, можем удержать позиции и победить?»
Кириенко встал посреди комнаты и сказал серьезно: «Ты солдат, тебе подчиняется крепость, очень маленькая крепость, форт. Ты не должен покидать битвы, не должен мыслить «стратегически» – это дело тех, кто за это отвечает!» Я спросил его: «Есть приказ продолжать забастовку?» – «Если не было приказа прекратить, мы должны продолжать». «Я читал в одной книге, – сказал я, – о разнице между армией, где каждый солдат – винтик в большой машине, и армией, где каждый солдат – командир. Не знаю, какая из этих армий лучше и эффективней, но революционная армия никогда не победит, если каждый в ней будет всего лишь винтиком в машине, а не командиром».
Кириенко помолчал минуту и сказал: «Послушай, ты ведь сионист. Ты мечтаешь о еврейской стране, стремишься туда. Хотел бы ты, чтобы в еврейской стране каждый солдат принимал решения согласно своему желанию и суждению, охранять ли ему рубеж, на который его поставили? Я говорю с тобой прямо. Мне кажется, что ты судишь все только с одной точки зрения – с позиции еврейского государства. Не зря товарищи зовут тебя «сионистом»: если с тебя снять все наслоения – останется сионист и только сионист». «Благодарю вас за комплимент, – ответил я. – Для меня нет большей похвалы, чем сказать, что я все время думаю о моем народе и его будущем. Что же касается сути вопроса, то долг командира – нести ответственность за свои приказы и сохранять «живой дух» армии, чтобы она могла победить. Мы в строю, война продолжается, и надо беречь солдат. Что до соскабливания слоев, то я не люблю это делать: мне кажется, что можно столкнуться с таким наследием, которое, если пользоваться словами Белинского, «не очень приятно и не безопасно».
На минуту воцарилось молчание. Я сказал: «Постараюсь созвать собрание городских рабочих завтра к 9 утра, после того, как железнодорожники выйдут на работу. До свидания», – и вышел. Афанасий Михайлович проводил меня через двор. Он долго жал мне руку, и в глазах его были слезы.
С Кириенко я встретился еще один раз в Киеве, во время выборов во вторую Думу. Он узнал меня. Мы ехали в городском трамвае. Я вдруг почувствовал его тяжелый взгляд, устремленный на меня, который, казалось, говорил: «Не узнавай меня». Я решил тут же выйти, что и осуществил – вышел на первой же остановке. И упал, растянувшись на камнях мостовой. Я здорово шмякнулся, но не пострадал. Я пошел дальше и встретил Кириенко, который шел мне навстречу. Он сказал, что рад видеть меня целым и невредимым, что падение, произошедшее из-за того, что он меня «не узнал», мне не повредило.
Через день-два мне стало известно, что стараниями Кириенко во Вторую Думу от Киевской губернии были избраны депутаты от левых и только от них, и ни единого еврея не выбрали. От евреев баллотировался Л. Моцкин{556}. Лозунг Кириенко, как говорили, был: «Hi панiв, нi попiв, нi жидiв!»
Несмотря на это, он пришел к Моцкину во главе делегации со словами примирения и самооправдания, пообещав охранять права евреев. И Моцкин даже рассказал мне, что искренность Кириенко произвела на него большое впечатление.
С Афанасием Михайловичем я тоже встретился – в начале апреля 1917 года. Он пришел ко мне в Петрограде, с большим трудом отыскав мою квартиру, вместе с еще одним рабочим-железнодорожником и предложил мне… стать представителем союза железнодорожников в Совете рабочих и крестьянских депутатов. «Ты спас нас!» Все старые товарищи на нашем месте сказали бы: надо выбрать Кириенко и Давида-«сиониста». Мы тебя искали и нашли. Это было не так-то просто». Я отказался. Я сказал: «За эти годы я стал старше и умнее. Сейчас я понимаю, что прав был Иван Петрович, а не я. Одну революцию мы сделали вместе и не преуспели. Вторую – делайте без меня. Хотя революционеры уже низложили царя, им еще надо преуспеть в построении чего-то нового». После краткой беседы мы расстались. Как-то я рассказал об этом Берлу, и он сказал: «Я тоже думаю, что прав был Кириенко!»
После прекращения забастовки я сменил квартиру. Товарищи нашли мне комнаты на маленькой симпатичной улочке вдали от центра города. Адрес был известен только двоим-троим друзьям. Через два дня я поехал в Киев. Меня позвали на областную партийную конференцию, назначенную на ближайшие дни, но упорство Кириенко, который отсрочил конец забастовки почти на три дня, отсрочило и мой отъезд в Киев.
Глава 20. Первые месяцы моей деятельности в партии сионистов-социалистов(декабрь 1905 – март 1906 года)
Когда я выехал в Киев, в городе и в поезде царил дух кануна Рождества. Я чувствовал, что все идет своим чередом. Правда, у меня были сомнения относительно моей поездки. Через два дня после того, как пришло приглашение (от Аншеля Слуцкого) принять участие в конференции Киевской и Житомирской областей, я получил приглашение (от имени Шейна) приехать на окружную конференцию в Гомель. Мне было ясно, что организационные вопросы в нашей партии совершенно не согласованы. «Полтавская губерния, – думал я, – относится к Украине, а не к Белоруссии, и почему тогда мне припо приглашение из Гомеля?» И вот я приехал в Киев. Я зашел в гостиницу «Дугмар» на Большой Васильковской улице к товарищам Аншеля Слуцкого. В его номере были двое юношей и девушка – из активистов партии. Аншель, или Ансельм, как его звали, представил их мне: Ваня, Гриша, Оля. Товарищи выразили радость и удивление моим приездом. Были слухи, что меня арестовали «и даже более того» («вроде бы тебя убили возле Миргорода, недалеко от станции; мне передали также подробности о твоей смерти…»). Товарищи сказали, что областная конференция в Житомире уже собралась, и если я хочу успеть на нее, мне нужно немедленно ехать туда. Но тут выяснилось, что «немедленно» нельзя: последний дилижанс, который едет в Житомир (через Бердичев), уже выехал, а поезд едет длинной обходной дорогой, и пользоваться им нежелательно из соображений безопасности. Товарищи организовали мне место для ночлега, и один из них даже повел меня в театр на представление по пьесе «Евреи» Чирикова. Товарищи дали мне адрес в Житомире. Мне следовало выехать туда ранним утром.