В ту же ночь я уехал на поезде в Гомель. Я был снабжен паролем и адресом. Мне сообщили имена участников съезда: Давид Гофштейн{560}, Алтер Яффе, Слоним, Шейн и другие. Всех, кроме Алтера, я знал лично. Я приехал в Гомель на следующий день еще до полудня. Я зашел на квартиру Шейна, который остановился у своей сестры, но не застал его. Когда я пришел на заседание, выяснилось, что и на этот съезд я опоздал: он идет уже два дня. Я пришел к концу дискуссии о «национальном терроре» и самообороне. Войдя, я застал конец выступления Шейна. Товарищи рассказали мне о его точке зрения, которая уже была мне знакома. Он выдвигал радикальные требования. Он не просто соглашался с проведением карательных акций в ответ на каждый погром, но требовал их: «В этом мы проверим себя. Необходимо отвечать на еврейские погромы таким образом, чтобы весь мир узнал, что появилось новое поколение евреев, революционное поколение, поколение, стремящееся к избавлению от галута. Самооборона бессильна против вооруженной полиции и армии? Да, бессильна! Погромам нельзя воспрепятствовать. Но можно наказать погромщиков. Еврейская кровь – не вода! Смертная казнь – организаторам погромов, ответственным за них! Следует проверить, разобраться и выяснить их вину, меру их вины, вынести приговор и привести его в исполнение, и кровь их падет на их головы. Если мы не пойдем по этому пути, мы ничем не лучше наших предков. Мы хуже их, мы не бойцы еврейской революции, а ее губители. И останемся человеческим прахом».
Среди остальных выступавших по этой проблеме на меня произвел впечатление Зелиг из Ветки, небольшого городка возле Гомеля. На другом берегу реки Саж.
Он был рабочим, высоким и крепким, говорил скупо, не гладко и тяжеловесно. «У нас, – сказал Зелиг, – действуют согласно правилам, которые установил Лейзер (Шейн). Был у нас пристав, и он – это доказано – принимал участие в организации погромов. Мы решили его ликвидировать («им авек лейгн») и спустя два дня отослали его к праотцам, чтобы он предстал перед высшим судом. Мы немного разбираемся в таких делах». С его точки зрения, Лейзеру следовало встать во главе акции: «Он выразил словами то, что мы, простые люди, чувствуем, то, что каждый сионист-социалист, каждый революционер может и должен чувствовать в этот час».
Дискуссии завершились. Председатель, Давид Гофштейн, дал мне право сказать несколько слов. Я выступил против «национального террора» и предложил «активную самооборону». К этому понятию должны относиться систематические действия по самообороне всех этапов и форм. Самооборона должна послужить основой для борьбы еврейских масс за свое национальное и социалистическое будущее.
Я не успел развить все мои мысли за отведенное мне ограниченное время.
В личных беседах с Гофштейном, Слонимом и Алтером Яффе я попытался подробнее развить мои мысли, и оказалось, что лишь предложенное мной название имеет успех, но сути моих слов они не принимают, что у них есть принципиальное согласие – хотя они и скрывают его – с позицией сторонников «национального террора».
После гомельского съезда мне поручили несколько поездок, где я должен был читать лекции, участвовать в партийных дискуссиях и в организации местной самообороны. Наибольшее впечатление на меня произвел визит в Бобруйск. Там было собрание представителей нашей партии, дискутировавших с минскими «Поалей Циан», которые отрицали классовую борьбу, были против участия в общегражданской борьбе и считали сионистское начало первичным для нашего движения. Состоялись переговоры об объединении. Дискуссии должны были прояснить позиции и сблизить нас. От нашей партии в переговорах должны были принимать участие Алтер Яффе – один из лидеров партии – и я. В связи с моей миссией по самообороне до станции меня провожал товарищ Кропоткин – это была партийная кличка Полякова (племянника русско-еврейского писателя Полякова-Литовцева{561}), который был активным участником самообороны от нашей партии. Он специализировался по оснащению партийных отрядов самообороны бомбами нашего производства. Он славился быстротой и физической силой, храбростью и хладнокровием. Как-то раз (в Черкассах Киевской губернии) он среди белого дня обезвредил на одной из скамеек городского сада бомбу, так как почувствовал, что она нагревается и может взорваться. При этом он лакомился арбузом, виноградом и белым хлебом. Это происходило в то время, когда в стране действовали (после роспуска первой Думы) военно-полевые суды, которые должны были казнить каждого, у кого находили оружие…
Я дружил с Кропоткиным, и он позаботился об организации моей поездки в Бобруйск. Я выехал из Гомеля в четверг, 5 января. В зале ожидания вокзала слышались ругательства, брань, крики и антисемитские проклятия какого-то офицера. По совету своего провожатого я вышел наружу, и мы ждали там прибытия поезда.
На следующий день, в пятницу вечером, в одной из синагог состоялось большое собрание, на котором «Поалей Циан» минского направления спорили с сионистами-социалистами. От имени «Поалей Циан» выступал их местный лидер Плоткин. Мне кажется, он заявил, что каждая партия должна определить один принципиальный критерий, а не два. Мол, разница между «Поалей Циан» и сионистами-социалистами в том, что у «Поалей Циан» мера для всех вещей одна, и это сионизм. Они отрицают ценность классовой борьбы для еврейского мира и призывают прикладывать усилия по национальному единению. Выступавший спросил: «Если в Бобруйске будут выборы в Государственную Думу, за кого вы проголосуете – за еврея-сиониста или за русского социал-демократа?» Алтер ответил длинной речью, в которой использовал этот вопрос, чтобы доказать, насколько важен социалистический критерий именно в подобном случае. Его речь была приправлена множеством примеров из повседневной реальности, с помощью которых он объяснял и доказывал, насколько важно еврейскому труженику, чтобы его представителем был социалист. В своем ответе я продолжил цепочку идей Алтера, доказывая, что даже с точки зрения национальных интересов евреев нельзя судить о социализме так примитивно. Мы ведь заинтересованы в представителях на уровне государства, которые обеспечат перемены в режиме, а не просто будут кричать «Караул!». С этой точки зрения не надо считать, что представитель-еврей будет защищать интересы евреев, а нееврей не будет. Я объяснял это на примере самообороны, где именно преданное участие неевреев является одним из условий успеха.
Наш тандем, которым мы выступали в споре, как мне сказали, понравился товарищам: мы и «побили» противников, и приблизили их при помощи нашей аргументации.
Вокруг синагоги стояли «посты», в основном из девушек, которые должны были предупреждать о приближении полиции. Среди них были Сара Шмуклер, Лея Мирон (Каценельсон) и еще несколько, в том числе те, что были в моем «кружке» в Хорале.
Однако наибольшее впечатление за время того визита в Бобруйск на меня произвел разговор с соратницами по движению о положении женщины в нашем рабочем движении. Разговор состоялся утром в субботу на квартире фотографа Хаима Каценельсона, старшего брата Берла. Вход в квартиру был через полутемный коридор, в котором была лестница, ведущая наверх, на второй этаж, где была квартира фотографа и место его работы. Помню, что меня разозлил неприятный скрип двери и то, как стонали ступеньки, когда я на них наступал.
Среди участниц беседы были Сара Шмуклер, Лея Мирон (Каценельсон), Батья Лифшиц (Шейн), Рахель Каценельсон (Шазар){562} и другие, которых я видел среди «постовых». Я предварил беседу коротким докладом на тему «Интеллектуальное и нравственное совершенствование индивидуума как условие построения социализма». Я пытался объяснить, что реализация идей социализма с организационно-хозяйственной точки зрения посредством захвата власти не сильно изменит жизнь, если перед этим или по крайней мере одновременно с этим не произойдет основополагающих перемен на интеллектуальном и нравственном уровне личности. При этом одним из явных признаков прогресса в данной области является положение женщины в движении, особое ее предназначение в рамках движения. К этому докладу я в разной форме возвращался несколько раз и даже опубликовал выдержки из него по-русски в статье в газете «Киевские отклики»{563} летом 1906 года. Разговор с девушками был оживленным, но я заметил, что некоторые из них обратили большее внимание… на мое несчастное пальто. Оно и правда было достойно такого внимания – как из-за своего почтенного возраста, так и из-за цвета: оно приобрело зеленоватый оттенок, а от изначального цвета не осталось никаких следов. Сара Шмуклер даже поговорила со мной на эту тему – деликатно и не впрямую. Я рассказал ей, что у бедственного положения моего пальто три причины: практическая, принципиальная и тактическая. Пальто верно служило мне много лет, и у меня нет другого, а выбрасывать старое пальто, когда другого нет, – непрактично. Я принципиально не получаю денег от партии, я не хочу быть «профессиональным партийцем». Мне компенсируют только дорожные расходы, так как моих собственных средств на это не хватает. Источник моих доходов – лекции и уроки, которые я провожу для ограниченного круга. Так, я организовал в Лубнах курс лекций и дискуссий об «общественных идеалах и государственных режимах»: каждый участник вносит три рубля, а если у него нет, за него платят товарищи, и это приносило мне около 12 рублей в месяц. А это немного. Правда, я не должен был платить за квартиру. В-третьих, сказал я, с тактической точки зрения, мое бедное пальто – это сокровище. Оно меня защищает. Полиции, которая хочет меня арестовать, – а я знаю, что она этого хочет, – не приходит в голову, что этот бедный парнишка в потрепанном пальто, с кашне на шее, как у йешиботника, – тот самый опасный революционный агитатор, которого она ищет…
Я не знаю, удовлетворило ли Сару мое объяснение, но долгие годы я помнил ее милый облик: вот она смеется моим словам молодым и живым смехом, а в сияющих глазах – печаль.