По дороге на вокзал у меня случилась интересная беседа с извозчиком. Я чувствовал, что он хочет о чем-то меня спросить, и был прав. Я применил к нему слова «А ты открой ему…» и спросил его о новостях Бобруйска, и он начал повествовать мне о несчастьях евреев за весь год, наибольшее из которых – это ужасное беспокойство и путаница из-за многочисленных партий, расплодившихся в городе: сионисты и социалисты, «Поалей Цион» и ССРП, сеймисты и территориалисты, социал-демократы и социалисты-революционеры, и вообще сплошные партии, группы и группировки всех цветов и оттенков – можно умом тронуться. «И чего они все хотят? Всего лишь спасти евреев! А я хочу сказать, – тут он повернулся ко мне, – пусть от вас будет хоть какая-то польза, молодые люди, а евреи сами справятся! Не волнуйтесь так сильно!» Я спросил его: «Вы были вчера на диспуте между «Поалей Цион» и ССРП?» – «Конечно! Я слышал твою речь. Ты говорил по делу и кратко. Я не согласен. Я думаю, правильно написано в Псалмах: "Не доверяйте гоям!" Или гоям нельзя верить». – «Вы из "Поалей Цион"?» – «Нет, я просто человек. Вместе с тем в твоих словах был некоторый смысл, но слова того, кто говорил перед тобой, меня разозлили. Он умный человек, но опасный». Извозчик не переставал бормотать: «Спасти евреев… Спасите сами себя, а мы уж позаботимся о себе сами».
Я использовал эту беседу уже вечером следующего дня в Ромнах в споре с представителем Бунда о сущности еврейского национализма. Представитель Бунда был сыном моего дяди Пинхаса, убитого во время погрома за два с половиной месяца до этого. Этот сын, студент-востоковед Петербургского университета, признавал еврейский национализм, но с определенными оговорками…
Я вернулся в Лубны, а оттуда мой путь лежал в города Полтавской и Черниговской губерний. Из всех многочисленных дискуссий, встреч и собраний, в которых мне довелось поучаствовать, мне особенно запомнился спор с Ицхаком Шимшилевичем (Бен-Цви){564} в вагоне поезда, который ехал из Пирятина в Лубны (мы спорили о возможностях массового заселения Эрец-Исраэль), и дискуссия с бундовцами о перспективах русской революции и о том, возможно ли вооруженное восстание против власти. В Пирятине, уездном городе Полтавской губернии, расположенном между Лубнами и Прилуками, должно было состояться дискуссионное собрание ССРП и «Поалей Цион». Со стороны «Поалей Цион» должен был выступать Авнер (он же Ицхак Шимшилевич, Бен-Цви), а от ССРП – Давид (то есть я). Однако полиции стало известно о встрече и месте ее проведения, и не успели мы приехать, как отряд казаков окружил дом. На соседних улицах казаки хлестали нагайками всех прохожих. Я вдруг оказался один среди улицы и не знал, куда идти, но вспомнил, что недалеко от железнодорожной станции жила семья Авраама-Шломо Эскинбайна, старшего сына моего дяди Бенциона из деревни Триняки. Я пошел переулками и выбрался к нужному дому. Мой приход поверг хозяйку в ужас. Я успокоил ее: меня не преследуют казаки, я хочу лишь подождать 20 минут до прихода поезда. Она поспешила накормить меня ужином, и я с большим удовольствием воспользовался приглашением. Через 20 минут я сидел в вагоне поезда, следующего из Киева в Полтаву. Вагон был почти пуст. На одной из скамеек сидел молодой человек, погруженный в свои мысли, высокого роста, одетый в красивое новое серое пальто, которое ему очень шло и придавало важный вид. Я сел напротив него и подумал: он мой оппонент, наверняка это с ним я должен был дискутировать, если бы казаки не помешали. Я представился, назвав свое имя, и он рассмеялся: «Когда ты вошел, я сразу понял, кто ты». Я предложил ему побеседовать на тему, которая должна была составить предмет дискуссии, – о способах территориального разрешения еврейского вопроса. Я расспрашивал его о подробностях программы практической работы в Эрец-Исраэль и о ее перспективах, задавал один за другим каверзные вопросы о конкретных обстоятельствах. А он исключительно терпеливо и очень спокойно отвечал. Вместе с тем он сказал мне напрямик: «Я не верю, что будет какая-то польза от того, что мы спорим между собой наедине, без публики. Каждому из нас стоит спорить на публике – может, мы повлияем на слушателей. Но на оппонента повлиять нет шанса. Если у меня есть шанс повлиять на тебя, я готов продолжать спор. Но я вижу, что ты сведущ в том, что касается Эрец-Исраэль, и это хороший знак, это меня радует. Может, работа в Эрец-Исраэль возвратит к Сиону тебя и твоих товарищей – отрицателей галута!» Голос его был усталым и слабым. Я подумал: вот тебе логическая теория спора, рожденная реальными обстоятельствами прямо на твоих глазах. Но мой собеседник повернулся ко мне и добавил ясным громким голосом: «Я скажу только одно: ты задавал много трудных вопросов по поводу Эрец-Исраэль. Проблемы – это проблемы, вопросы – это вопросы, но это реальные проблемы и реальные вопросы. У вас, территориалистов, по-видимому, нет проблем и вопросов – у вас все висит в воздухе! В мире, который не существует, нет ни противоречий, ни сложностей, ни проблем!» Я не ответил. Мне уже надо было выходить. Но вдруг я вспомнил слова Зелига: «Ты знаешь, Эрец-Исраэль дает какую-то внутреннюю уверенность. Не знаю, на чем она базируется, но она смягчает сердца людей, и они отдыхают душой и чувствуют ценность борьбы за еврейское государство».
И вот я в Киеве. Кто-то из товарищей привел меня на собрание, созванное Бундом, о котором, однако, знали не только бундовцы, но и члены других партий. Выступал один из глав Бунда. Тема – «Шансы вооруженного восстания в наши дни». Выступавший анализировал декабрьские вооруженные восстания в Москве и доказывал, что главной причиной их неудачи была нерешительность меньшевиков и недостатки в технических аспектах революционной подготовки, а также, разумеется, запаздывание пропаганды в армии. Я не помню всех подробностей плана восстания, который он предлагал, но на меня произвела впечатление проповедь «вооруженного бунта». Я был удивлен, что спорящие говорили только о том, что возможно сделать, а не о том, что следует. Я попросил разрешения задать три вопроса общего характера – как «рядовой товарищ, не ориентирующийся в подробностях». После некоторых колебаний председателя разрешение было получено. Я задал три вопроса. Первый: «Социализм, как нас учили, это общественная борьба, а идея социалистической революции базируется на том факте, что сила общества и само его существование находятся в руках рабочих. Есть ли нужда и необходимость и правильно ли переходить от общественной борьбы к настоящей войне?» Второй: «Уверенность в победе революции также базируется на переменах в хозяйственном и социальном строении современного государства, которые неизбежно приводят также к борьбе рабочего класса с властью и к революционным выступлениям против общественного строя. Но «вооруженные восстания» – это огромный шаг назад, в прошлое, и здесь не может быть никакой уверенности в победе, и нет исторической неизбежности победы. Откуда уверенность, что новый строй и новое правительство будут социалистическими – ведь они будут результатом победы армии, а не общественной победы».
Мой третий вопрос был такой: «Любая война связана с разрушением. А всякая гражданская война влечет за собой разрушение человеческих связей и отношений в обществе. Это мы знаем из истории Парижской коммуны{565}. Нет ли опасности, что слабые устои общества, ничем не защищенные, будут уничтожены в этой войне? И не следует ли именно Бунду выработать мнение об этой стороне «вооруженных восстаний»?»
Я говорил тихо и старался выразить мои мысли наиболее простыми и доходчивыми словами, производя впечатление человека, который первый раз говорит на публике и которого одолевает страх публичных выступлений. Я и сам чувствовал себя именно так. Мое бедное пальто дополняло картину: рабочий – скорее всего, безработный, бедный, впервые пытающийся выразить свое мнение публично. Но именно мой внешний облик придал моим словам силу, замаскированную под вопросы. После моих слов в зале воцарилось молчание – я был одним из последних выступавших, – а докладчик выразил сожаление, что ему не хватает времени на то, чтобы подробно ответить на вопросы «рядового товарища». Однако он попытался научить меня революционному социализму, намекнул, что подозревает «скрытый сионизм». Я удивился, что докладчик удовольствовался легким намеком на мой сионизм, а в целом говорил по делу: постарался доказать, что его путь – путь революции, марксизм – единственно возможное учение в данных обстоятельствах, а военная победа – реальное и правильное воплощение общественных изменений, а следовательно, она будет социальной по своей природе.
Моим товарищам очень понравился этот спор, но с духовной точки зрения мне было плохо: страшные образы жестоких погромов и убийств евреев долгое время не покидали меня. И я думал, что, возможно, председатель был прав, намекая, что я «не из того теста, из которого получаются революционеры», и что «никакие объяснения мне не помогут».
В течение тех месяцев меня несколько раз задерживали полиция и охранка. И каждый раз мне удавалось избежать заключения. Два случая были особенно выдающиеся: я спасся буквально чудом. В марте, если я не ошибаюсь, в Кременчуге арестовали всех членов городского партийного комитета нашей партии, среди которых был учитель Дубников (он был убит во время погромов в Хевроне) и еще несколько моих знакомых. Деятельность партии в городе была совершенно парализована. Я получил указание «ускорить помощь» этому филиалу. Я взял с собой Хаима из Лубен и Давида (Каплана) из Лохвицы и приехал на неделю в Кременчуг. Мы восстановили деятельность всех партийных учреждений города. Мы организовали кружки и даже провели массовое собрание на острове Днепра: товарищи приезжали на собрание на лодках, а через некоторое время благополучно разъехались. Полиция опоздала на два часа.
На обратном пути мы были неосторожны – сели выпить чаю в буфете на станции Ромодан. Тем временем прибыл поезд из Киева, и на станцию вошел пожилой генерал, маленького роста и с большим животом. Он имел сердитый вид и ступал тяжело, окруженный спереди и сзади большой свитой, состоявшей из офицеров и сыщиков. Он сердито посмотрел в сторону нашего стола, проворчал что-то своим сопровождающим и… исчез. Это был военный генерал-губернатор Кременчуга (я забыл его фамилию), который славился своей жестокостью. Один из жандармов обошел вокруг нашего стола, внимательно всмотрелся в нас и задержал взгляд на мне. Внезапно он обратился к нам тоном приказа: