Моими друзьями в те дни были в основном товарищи из партийного кружка социалистов-сионистов. В Полтаве в те годы жили многие члены партии. Кроме Элиэзера Шейна и Батьи Лившиц из Бобруйска там были люди из Гомеля и Сморгони, из Ромен (Барух Пишко{588}) и Лубен (Шломо Львович), из Киева и Чернигова. Эти друзья объединялись в небольшие группы, временами образуя своего рода «коммуны», закрытые от посторонних. В них царила интимная обстановка. Мы с Элиэзером тоже принадлежали к подобной коммуне. Мы встречались каждый день, одно время даже жили в одной квартире. Каждую ночь мы ходили гулять – Элиэзер, Батья, я, еще один наш приятель или подруга, – мы были как будто одной семьей. Элиэзер был, насколько мне помнится, единственным человеком, которому я не просто рассказывал в общих чертах о своих планах, но советовался о проблемах, связанных с моей специализацией: я решил, что посвящу несколько месяцев по-настоящему глубокому изучению русской истории.
Такому решению было несколько причин. Прежде всего, отдел русской истории в городской библиотеке был организован лучше всех других и библиотекарша, заметив, как внимательно я изучал каталог в течение двух недель, обещала мне достать любую книгу по русской истории, которая мне понадобится. Она сказала, что группа горожан заботится о расширении этого отдела и не было еще случая, чтобы нам не удалось достать заказанную кем-либо книгу.
Я помню, что в беседе с Элиэзером я аргументировал свое желание углубиться в русскую историю тем, что это «прозрачная история»: истинную сущность происходивших в ней процессов можно постичь без труда, так как идеологические пласты, пролегающие в ней, тонки. Поэтому изучение русской истории – это своего рода введение в понимание истории всеобщей.
Первым делом я начал читать об эпохе реформ Александра II, в особенности о второй трети XIX века. Начал я с книги Иванюкова «Падение крепостного права в России»{589}, потом прочитал книгу Корнилова{590} об аграрной реформе, а затем погрузился в чтение обо всех реформах той эпохи: реформе самоуправления, судебных структур, финансовой сферы, воспитания, образования и армии.
Почти все лето я провел в чтении книг по этой тематике – описаний, отзывов, воспоминаний, биографий и исследований… Я завел специальные тетради для записей по истории России: тетради для выводов и обобщений и тетради для вопросов и тем, которые мне хотелось обдумать. Спустя три месяца я наметил для себя расширенную программу, согласно которой мне следовало углубиться еще в две важные с методологической точки зрения исторические эпохи – эпоху Петра Великого и эпоху распространение христианства на Руси, в особенности период «двоеверия», когда язычество еще не было вытеснено полностью и сосуществовало с христианством.
Меж тем выяснилось, что мне надо уехать из Полтавы на зиму 5668 года (октябрь 1907-го – март 1908-го), чтобы в течение этого времени взять на себя преподавание в соседнем с Полтавой городке Малая Перещепина, расположенном недалеко от железнодорожной станции (первая остановка после Полтавы на маршруте Харьков – Николаев, кременчугское направление). Мой отъезд явился следствием внезапной болезни Элиэзера Шейна, которая потрясла всех нас, его друзей.
Элиэзер успешно сдал экзамен на звание домашнего учителя по математике и географии и решил открыть в Миргороде реформированный хедер совместно с нашим товарищем Фрейдиным, сыном миргородского раввина. Ожидалось, что затея будет успешной. Фрейдин был уроженцем Миргорода, а Шейн славился по всей округе как превосходный учитель еще с тех времен, когда он преподавал в семье Дунаевских. Шейн подал уездному инспектору народных школ прошение о получении разрешения учительствовать в городе, приложив к нему все бумаги. Он ждал ответа два месяца и за день до конца официального срока выдачи учительских свидетельств получил извещение из конторы инспектора о том, что три рубля, которые стоит свидетельство, надо предоставлять вместе с прошением, перед выдачей разрешения, а не после него… Так как деньги не уплачены, инспектор не может выдать ему требуемое разрешение – последний день для внесения трех рублей был 31 июля (то был вторник). Письмо было послано из Миргорода в понедельник, 30 июля. Было ясно, что письмо было послано так поздно намеренно, чтобы не дать получателю никакой возможности исправить положение…
В тот же день Элиэзер отправился на поезде в Миргород. Но поезд приехал в город, когда все учреждения были уже закрыты. Элиэзер нашел квартиру инспектора и пришел к нему. Он потребовал от инспектора разъяснений – почему было отсрочено сообщение ответа – и потребовал, чтобы ему была предоставлена возможность внести деньги завтра и получить свидетельство. Инспектор отказался, а в качестве объяснения задержки что-то пробормотал, но Элиэзер сказал ему, что не нуждается в дополнительных объяснениях. У него уже есть объяснение этому странному факту. Он, инспектор, принадлежит к роду людоедов: когда у людоеда есть хоть какая-то возможность полакомиться человечиной, он не может сопротивляться этому ужасному желанию… На этом Шейн расстался с инспектором. Через полчаса за ним пришли, арестовали и привели в полицию. Инспектор подал на него жалобу и в административном порядке призвал заключить его под стражу, и полицейский исправник потребовал от «опасного революционера» разъяснений. Шейн описал случившееся, и это произвело на исправника впечатление. Выслушав объяснение, он сказал: «Я думаю, вы были так рассержены ситуацией, в которой оказались, что не могли владеть собой и не отвечаете за свои резкие слова. Я напишу это в протоколе, а вы можете уезжать из города – при условии, что не попытаетесь вернуться!»
Я поехал в Миргород, а Фрейдин провел переговоры с исправником. Тот, однако, сказал, что если «этот человек» появится в городе, он будет немедленно арестован и выслан в административном порядке как «представляющий опасность». Он поступил с ним с «излишним либерализмом» потому, что заботился о достоинстве «уважаемого инспектора народных школ».
Тем временем Шейна пригласили в соседний с Полтавой городок Малая Перещепина. Он не хотел, чтобы его кто-то провожал до станции, но не прошло и нескольких секунд, как извозчик привез Элиэзера: бледный, не способный вымолвить слова. Мы ссадили его с повозки и уложили: в телеге он изверг из легких поток крови… Мы помчались за доктором. Первое время Шейна было запрещено сдвигать с кровати, но через несколько дней мы перевезли его в больницу. Оказалось, это чахотка и он нуждается в серьезном лечении и уходе. Было решено, что я приму вместо него место преподавателя в Малой Перещепине, а в счет платы получу стипендию в 120 рублей из кассы взаимопомощи, образованной в то время в Полтаве, и на эти деньги Элиэзер сможет лечиться. Это был первый вексель, который я подписал в своей жизни. Интересно, что члены кассы согласились принять поручительство моих знакомых адвокатов и врачей только на том условии, что я получу стипендию на свое имя или буду главным поручителем. Раввин общины, А. Глезер, который стоял во главе кассы, был зятем писателя Э.-Ц. Цвейфеля и рассказал мне, что много слышал от своего тестя о моей семье, а также знает, что я из тех людей, которым можно доверять, и если я буду ответственным поручителем и подпишу вексель, ему неважно, на чье имя будет стипендия… Не могу сказать, что мой друг, киевский врач, который жил в Полтаве и был готов подписать вексель в качестве гаранта, очень расстроился из-за того, что его помощь была отвергнута…
Городок Малая Перещепина был одним из центров торговли зерном в округе. Господин Резников, в доме которого я жил (его младший сын Александр у меня учился), был богатый еврей, занятым постройкой большой паровой мельницы в городе. Это был настойчивый человек, что называется, «от сохи». Атмосфера городка была пропитана палестинофильством – еще со времен родственников Лейба Гельфанда, который жил в тех местах, и Кацовича{591}, который описал городок в своих мемуарах «Шестьдесят лет моей жизни». Правда, молодое поколение уже отвернулось от сионизма. Хозяин дома рассказал, что его дочь, которая учится на врача в Швейцарии, обратилась к «нееврейским политическим партиям». Хозяйка же поведала мне по секрету, что и любовь дочь нашла себе нееврейскую и собирается выйти замуж за русского. А сын – бундовец; однако в каждом письме двое этих «социалистов» интересуются, как идет строительство мельницы. Особенно сын неравнодушен к этому вопросу…
Как-то хозяин дома попросил меня объяснить ему разницу между всевозможными идеологиями, сочетающими сионизм и социализм, а потом сказал: «Да, все это важно – сионизм, социализм. Но до важности отборной рижской селедки им обоим далеко». Тут я почувствовал, что готов отреагировать так же, как в случае с учеником, насмехавшимся над «трусостью» евреев. Я сдержался и ничего не ответил. Но решил больше ни о чем с ним не говорить, а только отвечать «да» или «нет». Я не отклонялся от этого решения в течение четырех месяцев и получил «плату за молчание»: свободное время я проводил в своей комнате и готовился к экзаменам на аттестат зрелости – размеренно и систематически. После семи часов преподавания в доме Резниковых я запирался в комнате и работал на себя: писал сочинения и изложения, решал задачки, зубрил по учебникам и изучал вспомогательную литературу, а также читал книги, причем только те, от которых, как я думал, может быть какая-то польза на экзаменах. Два раза мой приятель Биньямин Гельфанд заходил ко мне, мы разговаривали, он проверял, насколько я продвинулся в работе, и был весьма доволен моими успехами.
Я подал прошение губернатору по поводу «свидетельства о политической благонадежности» (оно должно было быть послано напрямую в гимназию, и только после того, как гимназия его получала, могла идти речь о праве сдавать экзамены). Через десять дней ко мне пришел становой пристав и рассказал, что получил указание провести расследование на предмет моей политической благонадежности. Он готов немедленно послать самый положительный рапорт, но хочет получить «ханукальное подношение». Я посмотрел на пристава: молодой, маленького роста, с небольшими пшеничными усиками, хитрыми глазами и серьезным лицом. «Сколько?» – «25 рублей». «Что? – изумился я. – Это ведь вся моя зарплата за месяц!» «Дело того стоит, – сказал пристав, – в конце концов экзамены сдают только раз, и если вашу просьбу отклонят, это будет вам стоить дороже!»