Примерно в конце месяца сиван мы закончили перевод Амоса и я закончил предисловие. Элиэзер сказал, что он собирается показать перевод одному специалисту, чтобы тот высказал о нем свое мнение. Он хотел, чтобы перевод посмотрел Рав Цаир (р. Хаим Черновиц{624}), который был главой одесской йешивы. Элиэзеру казалось, что это один из тех мудрецов, чье «сердце открыто для нужд народа».
В один прекрасный день мы зашли в библиотеку йешивы, попросившись взглянуть на книги, и обнаружили рабби Черновица, который стоял у полки и читал книгу, а неподалеку, возле одного из столов, стоял молодой человек лет двадцати и штудировал Талмуд. Вдруг Элиэзер сказал мне: «Давай обратимся с вопросом не к ребе, а к его ученику. Этот юноша кажется мне более симпатичным; похоже, что он поймет нас лучше, чем учитель…» Звали юношу Йехошуа Гутман{625}. Элиэзер договорился с ним, что он придет к нам и посмотрит перевод. На следующий день он пришел к нам в указанное время. Мы прочитали ему перевод и даже, кажется, предисловие. Ему очень понравилось, хотя он выразил – в очень осторожной форме – сомнение в успехе предприятия. Потом Элиэзер прочитал перевод еще нескольким учителям – и обратился к тому самому виленскому издателю, который в свое время согласился финансировать эту затею. Мы решили, что будем продолжать работу над переводом, только подписав соглашение с издателем о гарантированном выходе книги в свет. Никаких гарантий мы не получили, и рукопись осталась лежать в ящике моего стола, где и пребывает до сей поры.
Остальные мои планы также не увенчались успехом. У Гутмана я свел знакомство с несколькими молодыми писателями, среди которых были Натан Гринблат (Горен){626} и М.-Э. Зернинский (Зак){627}, работавшие в то время над вторым выпуском альманаха «Таль» («Роса»){628}. Натан Гринблат обратился ко мне как-то раз с вопросом-предложением: «У меня такое впечатление – судя по стилю твоей речи, – что ты грешил изящной словесностью, а возможно, и до сих пор продолжаешь грешить. Не дашь ли нам вкусить плоды твоих грехов?» Я согласился и вскоре передал ему рассказ под названием «Зимней ночью» (из жизни Шимона Гринберга). Через какое-то время Натан Гринблат попросил разрешения «подредактировать рассказ или даже переработать его для последующей публикации». Однако я был против того, чтобы в текст вносились какие бы то ни было изменения. Я сказал ему: «Ни за что не соглашусь на переработку текста; боюсь, что это для него смерти подобно», – и попросил его вернуть мне рукопись.
В том же году в Одессе появилась ежедневная газета на идише «Гут морген»{629} («Доброе утро») под редакцией Э.-Л. Левинского{630}. Я решил написать для нее злободневную статью про Государственную Думу – в том стиле, в каком я время от времени писал статьи в русские газеты Киева и Харькова. Секретаря редакции звали Шалом Шварц (Бен-Барух). Я принес ему две статьи. Он быстро пролистал их, усмехнулся и сказал: «Мы бы с радостью вас опубликовали. Похоже, у вас уже есть опыт в написании подобных статей. Но эта тема не интересует наших читателей. Мы сокращаем рубрику о русской политике. Нас не интересуют нюансы. С национально-воспитательной точки зрения это не интересно и не полезно». Его слова показались мне вполне разумными. Шварц предложил мне написать о внутренних еврейских проблемах, но убогое зеркало и жалкая мебель редакционной комнатенки пробудили во мне обоснованные подозрения, что я вряд ли сумею поправить свое материальное положение, сотрудничая с такой газетой.
Тем временем моя работа по сбору материалов для «Истории еврейской интеллигенции» активно двигалась; особенно меня интересовала оценка еврейского языка поколениями Гаскалы. Я решил подобрать соответствующие материалы и сделать специальный тематический обзор. По совету друзей я посетил д-ра Й. Клаузнера, редактора журнала «ха-Шилоах», предложил ему эту тему и спросил, напечатает ли «ха-Шилоах» такую статью, разумеется, если сочтет ее пригодной к публикации. Д-р Клаузнер принял меня очень радушно, однако сказал открытым текстом: «По-моему, не стоит терять время на рассмотрение подобной темы». На его взгляд, в этом вопросе вряд ли можно обнаружить нечто, о чем еще не писали, или что-то, имеющее ценность с исторической или идейной точки зрения. Я осторожно заметил, что различия в оценке еврейского языка между берлинским поколением журнала «ха-Меасеф» и галицийскими «мудрецами Израиля» и маскилим или же между виленскими и одесскими «просветителями» настолько глубоки и интересны с исторической и литературной точек зрения, что они могут пролить свет на возникновение нашего национального самосознания в последующих поколениях. В ходе беседы между нами завязался спор о том, когда была опубликована статья А. Вайса «Национальная идея в Израиле» в журнале «ха-Асиф» – в 1889 или в 1894 году; то, что я настаивал на своем, похоже, не понравилось моему собеседнику. Я почувствовал, что тема статьи не устроила д-ра Клаузнера… И я очень сожалел об этом.
В Песах на праздничные каникулы в Одессу из Полтавы приехала Белла Файнгольд. Наша «коммуна» возобновилась: Батья и Элиэзер, Белла и я проводили вместе досуг, и даже свадьба Элиэзера и Батьи и моя свадьба с Беллой состоялись в один день. Круг наших друзей был узок: члены сионистской социалистической партии, а также активисты и активистки из сочувствующих – мы общались с ними в свободное время по субботам. Вот одна из дневниковых записей того лета: «Я обратил внимание на то, что темы наших разговоров не имеют отношения к реальности; мы не говорим о практических вещах. Как будто меж нами есть негласный договор – не касаться реальности, смотреть на нее с изрядного расстояния, не замечать «прозу жизни», не мечтать об активной деятельности и даже не задумываться о собственном будущем. Это было чем-то похоже на мой период жизни в Вильно, связанный с «Домом Израилевым», – те же «мировые проблемы», то же душевное беспокойство, та же наивность и те же ответы, меткие и краткие, отпечатывающиеся глубоко в душе, «каждое слово – осмысленно, каждая мысль – свежая». Иногда мне кажется, что некоторые юноши и девушки, приезжающие из белорусских и литовских городков, оказываются как бы выброшенными из своего круга в царство хаоса и суеты и не желают принимать ни этот мир, ни его законы и традиции; они как будто говорят: «У нас есть свое мерило вещей и явлений, и мы от него не откажемся. Наши глаза видят вещи такими, как они есть, а наши сердца свободны и сами чувствуют, что принимать, а что отвергать…» Я читаю Белле эти слова, и она смеется: «Ты фантазер, ты творишь миры в своих фантазиях».
Тем же летом жена познакомила меня со своей семьей: брат жены жил в Одессе, ее родители жили в еврейской колонии, Новополтавке, сестра – в Николаеве, а родители матери – в Херсоне. Во время школьных каникул я взял двухмесячный «отпуск», мы проехали по всем этим местам и везде погостили. Я близко познакомился со всеми членами этой семьи, которая была тесно связана с общинами Херсона, Николаева и Одессы. В числе их предков были: семья резников, приехавшая из Умани в Херсон еще в первые годы существования общины; виноторговцы, бежавшие из Измаила после его захвата русскими и сохранившие турецкое подданство; каменщики, ремесленники и поставщики флота, принимавшие участие в строительстве Николаева, в создании порта и верфи, а также известные канторы (Шестопал) и музыканты. Про одного из них, прадеда жены Аарона Гольдефтера, рассказывали, что он ставил николаевскую верфь, его уважало все командование флота, и он даже удостоился особой милости Николая I, который обнял его и воскликнул: «Такие евреи мне особенно дороги…»
Первым местом, в котором мы провели почти целый месяц, была Новополтавка, еврейская колония в Херсонской губернии. Это была первая еврейская колония, в которой я побывал, и я постарался побольше узнать о ней. В ней жили примерно 2200 евреев и двести неевреев. Среди последних – семьи немцев-агрономов, которые должны были создавать образцовые крестьянские хозяйства. И действительно, их хозяйства сильно отличались от прочих… Новополтавка была одной из наиболее примерных колоний; там была неплохая сельскохозяйственная школа (основанная Еврейским колонизационным обществом), для которой правительство выделило целых три сотни десятин земли, что положительным образом отразилось на качестве ведения сельского хозяйства.
Я побывал в нескольких крестьянских домах и поразился тому идишу, на котором они говорили. Эти семьи были родом из Курляндии, но при этом в их речи не ощущалось никакого избытка «немецкости». Более всего меня поразил дух «еврейской общинности», царящий в колонии. Как-то раз, во время прогулки, я расспрашивал двоих подростков, уроженцев колонии, про учебу и про школу – они изучали Ирмеяху{631}, и мне очень любопытно было узнать, что они думают о разрушении Храма. И вот в середине разговора один из них восторженно закричал:
«Шнеур, Шнеур, посмотри! Хвост у жеребенка, гляди, какой длинный!» – после чего с ними уже нельзя было говорить ни о чем другом.
В конце лета мы гостили в Николаеве; какое-то время жили на даче у зятя моей жены (господина Гилеля Бронфенбренера). Он работал в Международном торговом банке и был одним из самых видных сионистов в городе. Зять был человеком обходительным и наделенным выдающимися человеческими качествами. Его дача представляла собой просторную «виллу» на берегу Буга: сад с высокими деревьями, удобные беседки с качелями и даже пристань на берегу реки с привязанной к ней лодкой.
В сущности это был первый настоящий отпуск в моей жизни. Я много гулял, купался, плавал, с удовольствием бегал и даже лазил по деревьям.