В этой схеме 1917 год не содержит ничего принципиально нового и сводится к уже известному паттерну: как и сегодня, в прошлом мы также обнаруживаем козни соседних стран, нравственные силы внутреннего сопротивления, подвергаемое опасности тысячелетнее государство. Из этого сочетания может и должен быть извлечён подлинный духовный «смысл» революционной коллизии, недоступный самим участникам событий, но ретроспективно известный каждому нынешнему российскому чиновнику: революция – часть нашей истории, которая не должна никогда повториться. Такова практическая истина, которую правительство рекомендует усвоить в 2017 году. Именно в этом заключается «объективная оценка» русской революции, к которой призывал в своём ежегодном обращении к российскому парламенту Владимир Путин в декабре 2016 года[66].
На первом же заседании утверждённого президентом официального комитета столетия революции в январе 2017 года бывший спикер парламента и член руководства правящей партии «Единая Россия» Сергей Нарышкин недвусмысленно обозначил эту антиреволюционную миссию современной России:
В целом ряде стран в последние годы осуществляется импорт т. н. революционных технологий и цветных революций, которые всегда приносят вслед за собой кровь, смерть граждан, разрушения и бедствия для тех стран, которые стали жертвами подобных экспериментов. Но в генетической памяти российской нации живо представление о цене Революции и ценности стабильности[67].
Сам состав комитета, в который, наравне с академическими функционерами, вошли публичные фигуры как либерального (например, журналисты Николай Сванидзе и Алексей Венедиктов), так «патриотического» лагеря (такие, как режиссёр Никита Михалков и писатель Сергей Шаргунов), был призван зафиксировать его как место общественного «примирения» вокруг уже навсегда лишившегося своего политического значения события революции. Эта позиция была ясно сформулирована Шаргуновым (который также является депутатом парламента от Коммунистической партии):
Давайте видеть историю нашего отечества страшной, кровавой, трагической, но великой. Давайте видеть, что наше государство есть, и оно будет развиваться дальше. И с этой верой в Россию мы должны встречать эту важную дату[68].
Условные стороны «примирения» в такой модели полностью девальвируют собственные политические позиции в акте верности своей стране. В этом отношении показательна несчастливая судьба одного из знаковых проектов официального юбилея – памятника «примирения», который, согласно первоначальному плану, должен был открыться в Крыму в ноябре 2017 года. Проект памятника представлял собой колонну, на вершине которой находится статуя «России», а слева и справа преклоняют колени соответственно солдаты Красной и Белой армии времён Гражданской войны. Однако само присутствие фигур противоборствующих сторон в проекте монумента оказалось слишком «тёплым» для общей «холодной» тональности официальной исторической политики: накануне установки памятника в Севастополе местные сталинисты, представлявшие себя наследниками победившей революции, провели ряд акций протеста, а проект так и не был реализован[69]. Само напоминание о противостоянии (пусть и форме его «снятия») пробудило политические эмоции, само право на которые должно было быть полностью исключено в рамках официального юбилея, манифестирующего патриотическое единство.
Художественные выставки, также включённые в правительственный план, гораздо лучше соответствовали задаче «деполитизации» революции. Величественной неподвижности исторического государства в этом случае соответствует вечность самого искусства, понимаемого в классических терминах «прекрасного», дистантного по отношению к хаосу разнонаправленных политических интересов. Так, в Государственной Третьяковской галерее была представлена выставка «Некто 17-й», конструирующая автономную по отношению к революции линию истории русского авангарда. Куратор выставки Ирина Макар отмечала, что:
Если посмотреть на 1917 год, то окажется, художники о революции совсем не думали. А вот когда она произошла, то художники авангарда стали её использовать… 1917 год для русской живописи был каким-то итогом, точкой, окончанием свободного десятилетия[70].
Другим знаковым художественным событием в рамках официального юбилея стала выставка «Строители нового мира», посвящённая II Конгрессу Коминтерна летом 1920 года[71]. Конечно, сам Конгресс был лишь поводом для того, чтобы сосредоточить внимание зрителя на знаменитой картине Исаака Бродского, изображающей первый день заседания Интернационала. Торжественное полотно нейтрального салонного профессионала Бродского – это рассказ о причудливых формах, в которых порой отражается текучее гомогенное время. Эти формы наследуют друг другу, тогда как их содержание произвольно, недостоверно и принадлежит лишь короткому моменту. Вечность государства (как и вечность искусства) здесь господствует над случайными политическими обстоятельствами. И если по своему содержанию Коминтерн в современной России был бы, вероятно, запрещён как экстремистская организация, то как форма – он остаётся частью «нашей истории», парадоксальным выражением raison d'etat в определённый момент времени.
Порядок в беспорядке
Настоящим результатом уже давно свершившегося примирения революции и её противников явилось само российское государство. Это была «третья сила, которая в этой вой не не участвовала» – «историческая Россия, которая возродилась из пепла». Согласно утверждению министра культуры Мединского, большевики, вопреки собственным антигосударственным установкам:
Были вынуждены заниматься восстановлением разрушенных институтов государства, борьбой с региональным сепаратизмом. Благодаря их тяге к государственному устроительству на их стороне оказалось больше сильных личностей, чем на стороне белых. Единое Российское государство стало называться СССР и осталось почти в тех же границах. А спустя 30 лет после гибели Российской империи совершенно неожиданно Россия оказалась на вершине своего военного триумфа в 1945 году[72].
Эта декларация воспроизводит главный консервативный тезис о революции, впервые прозвучавший более 200 лет назад – о несоответствии самосознания революции её действительному значению. Консервативные мыслители были убеждены в способности увидеть скрытое от непосредственных акторов революции её подлинное содержание, определяемое божественным Провидением, метафизической национальной судьбой или исторической необходимостью. Такая способность, по выражению Жозефа де Местра, «восхититься порядком, господствующем в беспорядке»[73], помогала разглядеть в каждой победившей революции её неотвратимое самоотрицание.
Де Местр с удовлетворением писал:
Все чудовища, порождённые Революцией, трудились, по-видимому, только ради королевской власти. Благодаря им блеск побед заставил весь мир прийти в восхищение и окружил имя Франции славой, которую не могли целиком затмить преступления революции; благодаря им Король вновь взойдёт на трон во всём блеске своей власти и, быть может, даже более могущественным, чем прежде[74].
Если де Местр относил «порядок беспорядка» к пока неявленному божьему промыслу, то Алексис де Токвиль находил его в воспроизводстве революцией тех форм организации, против которых она, казалось бы, была направлена. Французская революция «породила новую власть, точнее, эта последняя как бы сама собою вышла из руин, нагромождённых Революцией»[75]. Согласно Токвилю, убрав всё отжившее, революция завершила дело создания централизованного бюрократического государства, начатое абсолютизмом Бурбонов.
Следуя логике Токвиля, можно сказать, что существующая сегодня французская республика через преемственность и развитие государственных форм в равной степени наследует и Старому порядку, и свергнувшей его революции. Пропасть между ними является не более, чем элементом революционной мифологии, разделяющей нацию. Революционное сознание представляет из себя иррациональную веру в способность людей своим сознательным усилием отвергнуть старый греховный мир и воплотить живущее по совсем иным законам Царство Божие на земле. Нация, расколотая революцией, может осознать свою общую продолжающуюся историю и преодолеть внутреннее разделение лишь тогда, когда сообща похоронит разрушительную революционную религию. В этом духе накануне 200-летнего юбилея, последователь Токвиля, историк Франсуа Фюре призвал к завершению Французской революции через прощание с порождёнными ей иллюзиями. История революции не завершена, пока живёт созданная ей политическая традиция, основанная на мифе[76].
Вполне в соответствии с этим консервативным подходом, в сегодняшней России ментальное завершение Гражданской вой ны и революции возможно через полный отказ от заблуждений, которые двигали их участниками. Отвержение революционной амбиции создания нового мира способно открыть нам подлинный смысл событий столетней давности, разглядеть невидимые за туманом самосознания эпохи контуры тысячелетнего государственного организма. На пути к «исторической России»
Тезис Мединского о «третьей стороне» революционной коллизии – «исторической России» – победа которой в результате воплотилась через советское постреволюционное государство – сегодня, пусть и в бюрократически- вульгарном, упрощённом виде, наследует представлениям течения «сменовеховцев» 1920 гг. Его идеологи – такие, как Николай Устрялов и Юрий Ключников, – также видели в Советской России продолжение и развитие тысячелетнего русского государства, логика которого оказалась глубже и сильнее интернационалистической перспективы большевиков.
В своей статье «В Каноссу», опубликованной в программном сборнике «Смена вех» 1921 года, один из его авторов, Сергей Чахотин писал: «история заставила русскую “коммунистическую” республику, вопреки её официальной догме, взять на себя национальное дело собирания распавшейся было России, а вместе с тем восстановление и увеличение русского международного удельного веса»