Липкая гадость стекает по животу, пропитывая одежду и обжигая кожу. Отвратительное, скверное, гнусное чувство. Совсем как вчера. Ненавижу!
Но, вместо того чтобы заорать от боли, я поворачиваюсь и начинаю бессвязно вопить на Гонзо. Он забрал у меня все, что я любил; хотя он мой друг, есть жертвы, о которых не просят, и как давно это началось? Ли его любит или у меня неожиданно нашелся какой-то страшный сексуальный изъян? Может, я пропустил важный урок в школе Сомса? Заснул на лекции об эрогенности, необходимой для поддержания верных отношений? Или прогулял занятие о дружбе, которая выше любых этических норм? Короче, с какого хрена Гонзо Уильям Любич затеял это о-го-го-го с моей женой?!
И лишь когда я произношу последние слова – волшебные слова, – Гонзо обращает на меня внимание. С нездоровым любопытством во взгляде он полуоборачивается ко мне. Я на всякий случай повторяю волшебные слова – вдруг он не понял. И Гонзо морщится. Вне себя от радости, я твержу их снова и снова, наблюдая, как он съеживается и усыхает, точно раскаявшийся лгун. Порядком разбушевавшись, я наконец умолкаю, чтобы глотнуть воздуха. Он спрашивает:
– Пива хочешь?
Удивительно, но ничего более утешительного я в жизни не слышал. Конечно, я хочу пива. Значит, есть какое-то объяснение. Все случившееся – чья-то неудавшаяся шутка или тайная операция, о которой меня не могли предупредить. Это испытание, я/мы его прошли, и сейчас из-за занавеса выйдет живехонький Джордж Копсен и все мне объяснит. Гонзо тянется за пивом – видно, пока мы были дома, он припас бутылочку за сиденьем. Я по-прежнему пытаюсь найти, где спрятался Копсен – уж не в параллельном ли мире? Очередной фокус профессора Дерека? Тут мы действительно попадаем в странное бредовое пространство, потому что в руке Гонзо оказывается не пиво, а приличных размеров ствол. Оружие профессионального убийцы, нацеленное мне в голову.
Вообще-то, не совсем в голову. Гонзо направил дуло просто на меня, и, видя в черном глазу блеск пули с номинально мягким сердечником (а на деле неумолимо твердым и смертоносным), я могу лишь представить, как эта штука разнесет мне башку, и мозги мои оросят дорогую обивку. Потому я и думаю, что пистолет нацелен мне в голову, хотя это не совсем так.
Двадцать часов назад Гонзо был неотесанным мультяшным героем с телом Геркулеса. Он пил пиво из горлышка, любил стейки с кровью, разнузданных женщин и не задумываясь встал бы между собачкой и несущимся на всех порах грузовиком – просто потому, что так вроде положено. Теперешний Гонзо другой: нервный ублюдок с остекленевшими глазами и слащавым выражением раскаяния на лице – сразу видно, что ему плевать. Этот Гонзо тебе не брат, а просто человек, с которым ты пару раз встречался; вы пришлись друг другу по душе, но, в конечном счете, напади на вас двоих акула, он скормит тебя ей ради мизерного шанса, что она объестся или поперхнется твоей недожеванной ногой.
– Вон отсюда, – говорит Гонзо и помахивает пистолетом, глядя на дорогу.
Периферическое зрение подскажет ему, если я шевельнусь, а старые добрые биологические процессы вызовут сокращение мышц и единственно возможную реакцию: Гонзо выстрелит. Вот почему я сижу неподвижно. Пушка покачивается, дуло на миг сдвигается вниз и вправо. Теперь я представляю, что случится, если Гонзо разрядит пистолет в этом направлении. Пуля угодит в огромный бензобак, превратив хранящуюся там химическую энергию в яркую раскаленную сферу. Долю секунды она будет напоминать плазменный шар, какими забавлялись джарндисские хиппи, а затем станет похожа на модель зарождающегося солнца. Впрочем, этого мы не увидим – нам выжжет глаза, а следом канут в забвение и наши мозги, прежде чем мы успеем постичь суть убивающего нас механизма.
Подумав так, я готов немедленно покинуть грузовик. Сдается, это разумный выход из довольно щекотливого положения. Но со мной обошлись уж очень жестко: в конце концов, пострадавший здесь я. Гонзо виноват и по всем законам должен раскаяться. С другой стороны, так уж оно заведено: куда проще разозлиться. Похоже, я чем-то ему насолил: все мы время от времени причиняем друзьям боль. Интересно, какой из моих неизвестных проступков мог так глубоко ранить Гонзо? Очевидно, я здорово напортачил. Или он просто влюбился в Ли, а она в него – в лучших традициях «паскудных измен», по выражению Джима Хепсобы. Вспоминаю ее вчерашнюю попытку извиниться, ее неловкость. «Мне так жаль». Не так уж и жаль, раз она не сумела ни одуматься, ни раскаяться. Что-то здесь неладно… Господи, умоляю, неужели это еще не все?
За размышлениями я упустил шанс ударить Гонзо в несущемся на дикой скорости грузовике, пока одной рукой он держал руль, а второй пистолет. Не скажу что я об этом жалею. Гонзо повторяет:
– Вон отсюда.
Чтобы добиться от меня желаемого, ему нужно всего-навсего остановить машину или хотя бы притормозить – не то, приземляясь, я поврежу себе что-нибудь посущественнее шнурков. Говорю ему об этом. Может, я неясно выразился? В ответ Гонзо нажимает на спуск куда больше раз, чем я считал возможным.
В кои-то веки меня подстреливают.
Впрочем, когда стреляет друг, а не враг, это вряд ли считается. Но кто мне теперь друг, а кто враг…
Ощущение, когда тебя расстреливают в упор, весьма точно расписано в книгах и фильмах. Вот только сознания я не теряю. Получив несколько пуль в брюхо, я с лихвой испытаю на себе все прелести нового опыта. Меня выбрасывает из грузовика: Гонзо впечатывает ботинок мне в грудь, аккурат над входными отверстиями пуль – боль небывалая. Я ловлю ветер и секунду парю на нем, как воздушный змей. Позвоночник максимально выгибается, руки распростерты, агония перебивает тошноту. Я будто сошел с какой-нибудь картины Энди Уорхола: «Силуэт застреленного человека», шелкография, один из двадцати четырех кадров короткого фильма. Я напечатан черным по желтому и переведен на футболку. Я новый Че Гевара. Доля секунды отделяет меня от асфальта.
По-прежнему не отключаюсь.
Я похож на танцора брейка, выделывающего невероятное сальто. Отскакиваю от земли, задевая ее ресницами; хрупкие усики чувствуют так много: пересохший асфальт, пыль и гравий, пшеничное зернышко, незначительную клейкость поверхности. Воздух пахнет машинным маслом и зноем, пустынной травой и еще чем-то приторным. В следующий миг я выпрямляюсь и лечу в такой позе за грузовиком. Боль оседлала мою тень, сковала мои ангельские крылья. Кости поломаны, но, какие именно, я определить не в состоянии. Ноги проходят сквозь землю. Она слишком мягкая, чтобы выдержать мой вес. Как сладкая вата. Я – титан. Она удержит меня, только если я лягу, и мой выдающийся вес скомпенсирует большая площадь соприкосновения.
Лежу, но сознания не теряю. Теперь бы самое время, скакать-то я перестал, но, похоже, я забыл, как это делается. Вроде должна наступить темнота, затем кома и, надеюсь, благодатная смерть. Если такие явления еще существуют, то они ленятся или устроили забастовку. Либо я – пассажир второго класса, а обморочный вагон пока занят важными персонами.
Я лежу, прижавшись лицом к раскаленному асфальту. Ухо колет камешек. Словами не передать, как это раздражает. В довершение всего у меня начинаются галлюцинации. Какой-то человек в цилиндре орет, чтобы я очнулся, – смех да и только, я ведь бодрствую и прекрасно вижу все это безобразие. Незнакомец трясет головой и даже хлещет меня по щекам. Лупит, как девчонка. Ха! Меня же подстрелили. Что мне его оплеухи! Я не чувствую боли. Сообщаю ему об этом. У него большие коровьи глаза. Может, он и есть корова. Добрая корова, пришедшая посидеть со мной, пока я умираю. Он не льет слезы на мое лицо, а с коровьей непосредственностью его лижет. Ему хочется поговорить или печенья, а может, просто помочь собрату-млекопитающему. Корова-товарищ. Интересно, он расстроится, когда я умру? Может, лучше чуточку подождать, пока он исчезнет… Подождать, Товарищ Корова? Да, отвечает он. Подождать, подождать.
Я жду. На солнце очень зябко. Содрогаюсь. Корова обвивает меня хрупкими руками (мои галлюцинации, что хочу, то и ворочу!) и укладывает меня на свои коровьи коленки. Все коровы – девочки, или, по крайней мере, у всех коров есть колени. Коровы-мальчики бесколенны по причине их мужского строения. Подожди, говорит Товарищ Корова. Просто подожди.
В такой чертовски неудобной позе я лежу семь часов, девять минут и восемь секунд. Я их считаю. Товарищ Корова все это время сидит рядом, болтает без умолку и не дает мне уснуть, хотя мне очень хочется. Я становлюсь коровистом (по аналогии с маоистом и даосистом) – живу ради Товарища Коровы. Наконец в поле моего зрения вплывает, подобно сухопутному киту, огромный круглый автобус «Эйрбас», и из его брюха – через водительскую дверь – выскакивает Иона, который тут же принимается орать и отдавать приказы. Он очень толстый и, кажется, одет в саронг. Его люди перекладывают меня на носилки и творят волшебство, чтобы облегчить мои муки, но, увы, этого я не вижу: едва Иона понимает, что я в сознании, как начинает сыпать бранью и вливает в меня страшный бело-голубой холод, растекающийся от руки по всему телу. Я внезапно сознаю, что до сих пор боль не покидала меня ни на минуту.
И теряю сознание.
Глава XIНеправильная загробная жизнь; дьявол; цирк да и только
Не знаю, где я, но место хорошее. Ладно-ладно, маленькая поправка: вероятно, я умер, а в остальном место действительно хорошее. Вокруг поля. Можно назвать их пастбищами, однако пастись здесь некому (бедному Товарищу Корове, должно быть, жутко одиноко). Значит, тут нет и побочных продуктов животноводства, из-за которых бегать босиком по травке бывает не слишком приятно. Это поля из разряда вечных благ. Вдали виднеются горы, но не такие, как дома, – они больше, синее и заснеженнее, и потому я могу спокойно на них смотреть. Как и на все остальное, что несказанно радует. Еще здесь водятся пасту́шки. Таких можно увидеть почти в любом музее мира: фантазии о них вживлены в мозг всех распутников человечества. Местные пасту́шки – самой вульгарной и томной породы. Сказать по правде, это нимфы. Они нежно хихикают и порхают с места на место, иначе не скажешь (то есть перемещаются исключительно на цыпочках, виляют задом и, кажется, вот-вот растеряют последнюю одежду). Когда я смотрю на них, нимфы хлопают пушистыми ресницами. Когда отворачиваюсь – дуют губки. А если догадываются, что я хоть краем глаза их вижу, начинают потягиваться и тихонько скулить, точно просят почесать спинку. Кажется, я – язычник.