Элизабет шла за Смитом по запутанному и опасному лабиринту Аддэ-Катира, когда разразилась Сгинь-Война, и мир изменился. Она пряталась, сражалась и выживала, пока скитания не привели ее к Трубе, в городок под названием Борристри. Там она работала поваром, уборщицей, сборщицей фруктов и помощницей фокусника, покуда не прибилась к группе странствующих мимов с сомнительной репутацией и поразительными талантами. Руководил ими улыбчивый смутьян по имени Айк Термит. Под его потрепанным крылом и в обличье доктора Андромаса – ей вовсе не хотелось навлечь беду на Артель мимов Матахакси – Элизабет продолжила свои поиски.
Однажды, в Конрадинбурге, в берлоге среди льдов и пожелтевших сосен, один хнычущий старик без семьи и крыши над головой поведал ей любопытную историю. Звали его, как он с трудом вспомнил, Фрей, и давным-давно он работал слугой в Обществе Заводной Руки. Фрей носил перчатки без пальцев, курил левой рукой, а ел правой. От холода его защищала шуба, которая пахла даже хуже, чем он. Будучи мохнатее и задубелее хозяина, она воняла гнилью еще до того, как ее сшили. Элизабет дышала ртом и прихлебывала водку, чтобы перебить запах, и за пару рюмок да коробку махорки Фрей выдал ей свой самый большой секрет.
Она поехала домой и наконец-то нашла Смита в Харрисбурге: тот пытался завербовать на службу некоего Г. Уильяма Любича. Испугавшись, Элизабет нарушила свое железное правило и послала Гонзо весточку: «Не соглашайся на задание», но это, разумеется, ничего не изменило. Поскольку именно Смит погубил Безгласного Дракона (в чем Элизабет теперь убедилась), а Гонзо – временами – был учеником мастера У, она вслед за Агентством отправилась на Девятую станцию. Там она увидела усатого ниндзя и миг моего рождения, а позже – моего убийства.
– Скверно было, – задумчиво протягивает Элизабет. Да уж, наблюдать, как твоя первая любовь убивает и выбрасывает за борт часть самого себя, – не самое приятное занятие. Бедный Товарищ Корова.
Теперь Элизабет смотрит на меня с некоторой напряженностью. Слава богу, она уже сняла усы – мерзкий клочок крысиной шкуры, и личико у нее такое хорошенькое. Костюм доктора Андромаса (если знать, что надет он на женщину) весьма соблазнителен и даже откровенен. Глубокий узкий вырез. Белая кожа и темные глаза. Когда я втягиваю воздух носом, то чувствую запах мази. Когда вдыхаю ртом, по-прежнему ощущаю на губах вкус Элизабет. Лучше дышать ртом. Мы молчим. Сейчас может произойти что угодно. Такие моменты редко бывают в жизни, и пару из них я по глупости или нерешительности уже упустил. Не знаю, что случится на сей раз. Не знаю, чего хочу.
– Существует древний обычай, – выговаривает Элизабет, – насчет спасателей и спасенных.
Она пригибается близко-близко, так что я вижу только ее лицо. Мой голый левый бок жарит обогреватель, и тело Элизабет закрывает меня от тепла, принося прохладу. На мою грудь ложится хлопок Андромасова костюма, а под ним я чувствую Элизабет Сомс. Она легкая, воздушная, и упругость ее тела требует моего внимания.
– Когда спасатель и спасенный отходят после случившегося, последний падает на колени и восклицает что-то вроде: «О, как же мне тебя отблагодарить?!» Тогда первый набрасывается на него и любит со всем возможным тщанием и усердием. Конечно, учитывая стрессовые обстоятельства, им можно дать некоторую поблажку и заменить экстренное совокупление вдумчивым и длительным актом в дальнейшем, когда все опасности минуют. И вот я спросила себя, отдашь ли ты дань этой старой доброй…
Чему именно я должен отдать дань, она не говорит: я притягиваю Элизабет к себе и запечатываю ее губы своими, а ее руки жадно принимаются за дело. Сильные и длинные, они обвивают мои плечи, и если в пределах слышимости еще остались голуби, не спугнутые моими криками боли, то теперь они точно улетают на соседнюю крышу.
Выходит очень славно.
Позже, когда мы закутываемся в одеяла и пьем горячий шоколад, подогретый над электрическим камином, Элизабет смотрит на мою руку и говорит:
– Хм.
– Хм?
– У тебя след остался.
– Где?
Она показывает. И действительно, на моем плече странный отпечаток Пистлова ботинка, а в центре почти клеймо, оставленное набойкой каблука. С моего угла зрения оно похоже на полумесяц или на тарелку супа с ложкой. Где-то я такое видел… Это же пистоль!
В печальном свете Затонувшего Перепутья сверкала не запонка, не серьга и не брелок, а потерянная набойка Гумберта Пистла.
Он там был. И не просто был. Чудовища не гуляют при свете солнца.
– Кто он? – спрашиваю я. – Кто такой Гумберт Пистл?
– Я точно не знаю. Но знаю, кем он был.
– Кем?
– Смитом, – отвечает Элизабет.
Смит. Смит – это Пистл и враг мастера У. Пистл – это Смит, и ему ничего не стоит меня растоптать. Шифу Смит, стало быть. Шифу Гумберт. Предводитель ниндзя, которых иногда называют Обществом Заводной Руки. Заговорщик. Разработчик вражеских планов. Человек, по приказу которого ниндзя хотели убить родителей Гонзо и напали на него во время пожара, потрясшего мир. Саботажник. Убийца. Вопрос cui bono больше не стоит. Но появился другой: зачем?
– Расскажи мне про него.
И Элизабет рассказывает.
Представьте себе дом с белым фасадом и арочными окнами. Трехэтажный, поросший плющом и глициниями, точь-в-точь из французской книжки сказок. Дом очень старый, построенный в те времена, когда такие дома не считались роскошью, а были просто респектабельными. Им владеет та же семья, что и прежде. Они так и остались просто респектабельными, и у них нет других домов, самолетов и яхт (если не считать надувной лодки, прислоненной к стенке садового сарая). Дому не помешает частичный ремонт: хорошо бы заново побелить западную стену и починить сточные трубы, из которых в дождливую погоду вода льет на овощные грядки и валит помидоры. Впрочем, это пустяки. Толстые стены не пропускают шум, а помидоры уже давно привыкли к подобным унижениям.
Когда-то в этом роскошном доме жил мальчик с обидным именем. Он хранил свои вещи в большом дубовом, окованном железом сундуке, который достался ему от матери. Уходя в школу – а случалось это редко, – мальчик вынимал из сундука часть сокровищ и рассовывал их по тайникам, полкам и углам, а кое-что прятал под половицу за шкафом в своей комнате. Возвращаясь из школы, он собирал вещи обратно в сундук и мог быть уверен, что они в целости и сохранности.
К девятому дню рождения в сундуке имелись: бумажная корона, набивной кот из ситца, «астон-мартин», как у Джеймса Бонда, с красной кнопочкой на дне, – если нажать ее, сзади поднимется металлическая пластина, отражающая пули (он ни разу не видел самого фильма и не понимал, как Джеймс Бонд вылезал из машины на ходу и нажимал кнопку, но взрослые вечно усложняют себе жизнь, так что его это не волновало); старая книжка на неведомом языке; окаменелая лягушка; пластмассовый солдатик высотой десять дюймов, в полном обмундировании и с глазом киборга (если открыть панель на черепе, сквозь него можно было разглядывать далекие предметы, но на деле они не столько приближались, сколько мутнели – по причине размазанного по линзам варенья); рисунки ящериц и животных из зоопарка; железный компас, утром подаренный отцом, и огромное количество незримого добра, которые назвать и перечислить мог лишь он сам, но ценность их превышала ценность видимых вещей.
Дом тоже был полон чудес. Каждая комната за широкой деревянной дверью была отдельной загадкой, и внутри молодой человек открывал все новые удивительные страны. С заходом солнца в гостиной со сводчатым потолком перелетали с балки на балку горгульи. Уютная комнатка, где длинными зимними вечерами отец с матерью потягивали виски перед камином, выложенным черной плиткой, жили гномы-кузнецы, кующие волшебные мечи и смертоносные копья. Если мальчик сидел тихо (и время от времени проявлял ловкость), они ничего не имели против того, чтобы он смотрел и учился, – только сперва надо было поклясться (положив руку на сердце, а ногу поставив на железный крюк) никому не выдавать их тайн. На кухне, между мешков с картофелем и связок лука под потолком, стояла древняя плита. Ему, уже повзрослевшему, она шептала на редкость полезные советы о завоевании девичьих сердец и следующих за этим удивительных переживаниях. Словом, дом был чудесный.
На третье лето засухи, от которой изнемогал тогда весь мир, мальчик с обидным именем (его отца звали Каспиан Пистл, он приехал из Теннесси, а мать была сухой высокой женщиной с востока – настолько с востока, что фактически с запада) возмужал и покинул родной город. Он воевал в далеких джунглях (так уж повелось среди его народа – служба была важной частью становления взрослого человека, способного голосовать; увы, как часто случается на войне, она же лишила Гумберта Пистла некоторых бесполезных качеств, обычно именуемых моралью), затем учился в каком-то учебном заведении (новая необходимость, придуманная людьми). Вернувшись, он обнаружил, что отец выгнал мать из дома, заменив ее женой поновее. Они подрались. Он сообщил отцу, что так поступают только последние гады, проныры и обманщики. Каспиан Пистл принял эту информацию спокойно, ничуть не оправдываясь, и даже присовокупил к списку волокиту, донжуана и развратника. Такое признание – вкупе с агрессивным отсутствием мук совести – окончательно взбесило Гумберта. Мгновением позже он осознал, что влепил отцу затрещину, и ничуть не пожалел о своем решении. Опершись на диван, который маленькому Гумберту мнился пиратским судном, Каспиан предложил сыну уйти. Тот ушел.
Гумберт Пистл путешествовал, устроился в уважаемую фирму и работал, пытаясь забыть о позорном родстве. Старик быстро стирался из памяти, а вот дом по-прежнему жил там своей жизнью, и мечты о нем причиняли Гумберту изрядную боль. Он немного постарел, дослужился до повышения, ударился в блуд и избавился от него, дрался в додзё, барах и подворотнях, умеряя свой гнев, и в конце концов заскучал и пресытился всем, что у него было. Однажды в октябре – когда я сдавал вступительные экзамены в университет – Гумберт встретился с братом матери, мистером Элиардом Растом.