Я думаю о Роберте Крабтри, о картах и графиках в оперативной комнате, о секретных материалах и пустых глазах Гумберта Пистла и, кажется, все понимаю. Наконец-то, в холодном свете монитора, я вижу истинное лицо своего врага.
Глава XVIСтрах и морская биология; как в старые добрые времена; все идет наперекосяк
Страх может принимать разные формы. Сотрясать тебя, как разряд электрического тока, или подкрадываться к кровати холодным ночным ветерком, когда все двери и окна в доме закрыты. Он может принять форму знакомой поступи в незнакомом месте или чужих шагов в собственном доме. Однако все формы страха связаны между собой: это шорох, который играет с тобой в темноте, прикасается к коже, отводит волосы с лица, точно непрошеный гость, – и ускользает, прежде чем ты успеваешь открыть глаза. Еще страх коварен. Он находит себе твердую почву и сидит, довольный. Когда ты вступаешь с ним в противоборство, он маленький и чахлый, смотрит на тебя робким взглядом, и ты не понимаешь, как вообще мог ему поддаться. Но стоит отвернуться, и он мгновенно вырастает, отбрасывает на стены гигантскую тень, протяжно скрипит половицами. Затем он взрывается, и его куски попадают в самые укромные уголки твоего разума, где вновь растут, наполняют тебя и топят изнутри.
Мне не страшно, когда я смотрю на Гумберта Пистла. Он сидит передо мной и не видит меня. Все равно что заметить волчьи следы в лесу: да, тут был зверь, но ты ему не нужен. Вот и славно. Я крадусь обратно по коридору, и тук-тук-тук Элизабет выводит меня к вентиляционной решетке. Мне не страшно, когда мы выходим на крышу. Мне не страшно, когда лебедка вновь, ярд за ярдом, уносит нас от Гумберта Пистла и его пустого взгляда.
И вот тут-то, когда «Джоргмунд» с дурацкой неоновой змеей на крыше уже позади, я совершаю ошибку: начинаю торопиться. Чем дольше мы на виду, тем выше риск. Если нас увидят, последствия будут очень скверные – незачем лишний раз испытывать судьбу. Я перехожу на трусцу. Он меня видел. Он пошлет людей. Нас догонят, Элизабет поймают, и это будет моя вина. Трусца переходит в бег. Элизабет идет впереди; ее схватят, уничтожат, и все это произойдет из-за меня. Потом настанет мой черед, я умру ужасной смертью, не успев толком и пожить. Небо надо мной разверзается и на миг становится пропастью, в которую я могу упасть. Невероятная глубина, я будто смотрю не вверх, а сверху вниз, и сила притяжения очень слаба, а сам я несказанно мал.
Страх иррационален. В следующее мгновение бег превращается в спринт, меня охватывает паника, и я боюсь разом всего, чего когда-либо боялся. Что меня засудят за страшные преступления, которых я не совершал (или совершал), что я стану изгоем и парией, а старик Любич покачает головой и в ужасе уйдет. Что Элизабет внезапно набросится на меня, и остановить ее можно будет, только убив, и я стану убийцей. Боюсь падения с высоты, пожара, пыток, чудовищ, нашествия пауков, бродячих собак, рака, Конца Света (правильного, без продолжения) и всего, что успел навоображать в предрассветные часы ночи, когда беспочвенные, невероятные страхи обретают реальность и правдоподобие.
Я обгоняю Элизабет, хватаю ее за руку и тащу за собой по крышам. Она кричит стой, СТОЙ, но останавливаюсь я, только когда мы на месте. Залетаю в открытую дверь голубятни и начинаю собирать вещи. Нет, мы не можем остановиться, не можем остаться, прежде надо положить этому конец. Страх сменяется ужасом. Зверь во мне почуял врага, увидел его истинное лицо.
В море есть такие создания. Physalia physalis – отдельная особь и одновременно колония. Это пузырь с газом, состоящий из миллионов крошечных полипов четырех разновидностей. Одни переваривают пищу, другие жалят, третьи нужны для размножения, четвертые не дают всем остальным утонуть в море. Знавал я морячку из Редъярда, однажды ужаленную Physalia physalis. Будто царапнуло раскаленной проволокой – бедняга закричала, наглоталась морской воды, но хуже всего было запутаться в щупальцах монстра, обжигаться снова и снова, задыхаться, глотать их, чувствовать, как тебя поглощает нечто чужеродное и ужасное, не имеющее глаз, но знающее, что ты есть.
Пузырь был не крупнее ее головы. Проглотить человека он мог не лучше, чем станцевать чечетку, однако пытался, еще как пытался. Если бы она утонула, он бы сожрал ее медленно, грамм за граммом. По словам врачей, чудо, что она выжила, – наверное, у нее гигантское сердце. Говорила морячка так, словно курила одну за другой, – гортань загрубела от шрамов. Когда ее вытащили из воды, тварь была на ней, серо-синяя, омерзительная, полужидкая. На суше двигаться она не могла – никакой мускулатуры. Морячка попросила ее не выбрасывать. Несколько недель спустя, поправившись, она сожгла тварь во дворе и потом два дня блевала. Пить она не начала; алкоголь вызывал сны о щупальцах, окутывающих ее тело, и она просыпалась от истошных криков. Муж клал крепкие сухие руки ей на плечи, осторожно гладил рубцы, и она постепенно успокаивалась.
Вот и «Джоргмунд» такой: один организм, состоящий из многих. Он не думает, только существует, реагирует на раздражители, растет – и все. Люди, которые на него работают, подобны полипам: не отдельные личности и не совсем уж органы компании. Монстр занимает их мысли, но целой картины они не видят и отдаются ему целиком, когда выключают в себе человеческое. Ниндзя – жалящие клетки, которые уничтожают врагов и убивают добычу. Гумберт Пистл – самый большой и плохой из них. Он слился с машиной, с чудовищем, воедино. Он видит тварь целиком, и она его не пугает. Она проникла во все его мысли, их уже невозможно отделить друг от друга.
У меня такое чувство, будто я перевернул камень, думая найти под ним насекомых, а выяснилось, что и сам камень – большой ком жуков.
В боевиках герои умеют двумя-тремя связными предложениями объяснить суть надвигающейся опасности, и все (кроме одного недоумка, которого позже сожрут, или ему придется извиниться) сразу верят им на слово. Во мне же бушуют первобытные инстинкты: бежать, искать преимущество, сражаться. Бить руками маленькое и мягкое. Если хочешь убить кого-то большого и твердого, надо найти палку с камнем на конце или острую кость. А мне очень хочется его убить – не меньше, чем ему хочется убить меня, бея, Найденную Тысячу и любого, кто видит его истинную сущность. Все должно работать в интересах Компании. То, что не работает, надо уничтожить. Эволюция не добрая и пушистая; ДНК не вступает в переговоры. И Компания такая же: слишком примитивная, слишком молодая, слишком простая, чтобы допускать иные точки зрения.
Элизабет Сомс не спорит, только быстрыми взглядами оценивает мое состояние. Слышит слова, которых я не произношу, понимает идеи, пенящиеся за ними. Затем бросает в сумку вещи, выключает свет в голубятнях, выдергивает из розетки электрический камин и быстро уводит меня прочь, даже не оглянувшись. Это место было ей домом последние двадцать месяцев или больше, но она не позволяет себе по нему скучать. Ее рука лишь самую малость твердеет в моей, когда мы спрыгиваем с крыши и покидаем уютные развалины.
Едем по главной дороге, вдоль Трубы. Я за рулем. «Магия Андромаса» упрятана в Хавиланде. Она привлекает внимание, а Анабелль неприметна – просто большой скрипучий грузовик, один из многих. Если нам повезло, то все думают, что я умер. Моего тела не найдут, однако тому может быть несколько причин. К примеру, меня сожрали шакалы или голодные дети улицы. Я мог выползти, искалеченный, на дорогу, где меня сравняли с землей проезжающие автобусы. А может – этим я особенно горжусь – мое тело смыло в сточную канаву, и теперь оно медленно сочится в городскую воду.
– Нет! – говорит Элизабет Сомс, когда я продолжаю в том же духе. – Хватит! Довольно, прекрати. – Видите ли, подобными блестящими мыслями я делюсь с ней уже несколько часов подряд, и к этому времени она, морщась и хихикая, выслушала их немало.
В папке Гумберта Пистла была карта. Недалеко от Хавиланда есть самый обычный и безобидный поворот на проселочную дорогу. Вскоре дорога превращается в тропинку, затем в широкое безмятежное шоссе. Если верить знакам, там находится завод по производству искусственного молока. Это «Источник» – место, где делают ФОКС (я еще не рассказал Элизабет о самой страшной тайне Гумберта Пистла, о черных гробах, сгоревших на Девятой станции), где начинается и заканчивается Труба. Голова и хвост удава. Туда должны привезти Захир-бея. Туда должен поехать и я, чтобы положить всему конец.
Однако сейчас нам надо попасть в какое-нибудь известное место, где мы сможем встретиться с союзниками, если такие найдутся. Поэтому я позвонил на личный номер бармена Флинна и заказал номер в «Безымянном баре» (прежде я никогда не отваживался на это, опасаясь подслушать его брань и увидеть, как миссис Флинн елозит по бильярдному столу или развлекается в хозяйских комнатах).
Пустыня почти не изменилась. Вообще пустыни, конечно, меняются. С ними происходят неуловимые метаморфозы, они становятся суше или, наоборот, зеленее, благоволят одному розовоухому хитрому зверьку или другому. Но эту разницу трудно заметить, как трудно бывает разглядеть новую стрижку почти лысого мужчины. Перемены имеют огромное значение, хотя для окружающего мира это по-прежнему пыльная пустошь с небогатой растительностью. Сегодня холодно. На земле лежит туман, с гор веет снегом. А вдоль дороги нам навстречу летит теплый, тошнотворный, навозный запах.
В «Безымянном баре» тихо. Не мертвая тишина, но и привычного шума изнутри не доносится: ни разговоров, ни звона пивных кружек. Неужели там никого? Из придорожного кафе рядом с главной Трубой мы сделали несколько звонков. В баре должно быть полно народу. Если никто не пришел, считай, все кончилось, не успев начаться. Элизабет легонько прижимается ко мне. Я не один. Она со мной и никуда не денется. Двое против целой армии. Чудесно. Тут дверь открывается: на пороге стоят Салли с Джимом. Они отступают, и к нам выходит женщина пониже ростом. Ли.