Моей соседкой оказалась пожилая женщина интеллигентного вида. Ее седые волосы были собраны в аккуратный пучок, их украшала чудесная заколка с бирюзовыми и голубыми камнями, а очки в прямоугольной оправе обрамляли острый кончик носа. Она оторвала взгляд от «Войны и мира», взглянула на меня и улыбнулась теплой, располагающей к общению улыбкой:
— Здравствуй, дорогая, меня зовут Нина Георгиевна. Ты пришла как раз вовремя: время обеда. Угощайся!
Она протянула мне несколько румяных пирожков, от которых почему-то пахло детством. Мы проболтали до вечера. Как много можно рассказать человеку, которого видишь впервые, пути с которым вряд ли когда-нибудь еще пересекутся! Мир, в который ты попадешь, как только поезд отдаляется от города на несколько десятков километров, лишен интернета, суеты и неотложных дел.
Я неспешно рассказала попутчице о своем дедушке, давно живущем на море, рассказала, что досрочно сдала сессию, чтобы поскорее его навестить. Рассказала даже о том, каким он бывает ворчливым и как хорошо скрывает свою нежную любовь ко мне. Нина Георгиевна поведала мне о своей карьере: несколько десятков лет женщина работала переводчиком с французского языка, а сейчас преподавала в вузе. Еще рассказала о своем сыне. Я сразу поняла, что это тяжелая тема: речь Нины Георгиевны перестала мелодично литься, стала сбивчивой и отрывистой. Было ясно, что женщина очень его любит, но пять лет назад произошло что-то, что полностью перечеркнуло связь между матерью и ребенком.
— Конечно, это сложно объяснить… Теперь я понимаю, что мы оба были упертыми, своенравными и уверенными в своей правоте. Первые несколько месяцев после ссоры я ему не писала. Возможно, поступи я мудрее, между нами не возникло бы молчания длиною в несколько лет. Я пыталась позвонить ему, но ни первый звонок, ни последующие не получили ответа. Пять лет я писала письма, отправляла подарки внукам. Перед каждым праздником я выбирала игрушки, одежду, но сынок так и не прислал ответной открытки. Честно, я уже и не вспомню, на что могла злиться. — Ее лицо обрамляла печальная улыбка. — Но жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на обиды, лишать себя дорогих людей. Скажу тебе честно, не скрывая собственной ошибки, потому что в моем возрасте пора бы научиться их признавать…
Наступили несколько секунд молчания. Я смотрела в окно, на проплывающие поля и линии электропередач. Слышала, что, если не смотреть в глаза собеседнику и внимательно слушать, ему будет легче открыться, а мне почему-то казалось, что Нине Георгиевне необходимо выговориться. Она продолжила, ее речь стала медленнее и тише.
— Недавно я поняла, и эта мысль пронзила все мое нутро… За все эти годы, во всех этих письмах я так и не извинилась. Глупая привычка считать, что раз ты родитель, то ты всегда прав. Когда он был еще ребенком, между нами не было прямых извинений. Я заглядывала в его комнату и приглашала к столу. Такой будничный способ примирения, негласное «прости». Все мои письма и подарки — извинения того же типа, но, как я уже сказала, свои ошибки нужно признавать. В последнем письме я написала, что купила билеты на поезд, что еду к нему, потому что нам нужно поговорить лично. Понимаешь, я хочу извиниться прямо, смотря в глаза, хочу сказать, как его люблю, как хочу быть рядом с ним и внуками. Я написала, что буду ждать его на перроне в назначенный день и час и что, если сын не придет, я пойму. Написала ему, чтобы не волновался обо мне: я заранее купила обратный билет. Надеюсь, впрочем, что он мне не пригодится.
После этого рассказа женщина перевела тему, разговор стал будничным и отвлеченным, но в воздухе еще долго держались нотки скорби и сожаления.
Я засыпала под стук колес поезда, редкие фонари отправляли полоску света станцевать краткий танец на купейном потолке. Размышляла о Нине Георгиевне и ее сыне, о том, как это должно быть больно — потерять связь со своим ребенком, о том, как больно должно быть этому взрослому мужчине, лишившему себя возможности быть для кого-то ребенком, называть кого-то мамой.
Смогла бы я лишить себя звонков маме? Смогла бы больше не ездить к ней в гости? Конечно, мне, как и многим, было за что обижаться на родителя. Бесконечный груз ожиданий, накладываемый на мои плечи с самого детства. Я должна была быть успешной, талантливой, должна была доказывать свою ценность дипломами и наградами, быть стройной и активной, стремиться к знаниям.
В возрасте пяти лет мама взяла с меня обещание построить для нас загородный дом, а может быть, я сама его дала — таких подробностей уже не вспомнить. Мне много раз напоминали о нечаянно брошенном обещании, и во времена, когда в семье не было денег на четвертинку черного хлеба, и во времена, когда я поступила в университет и получила свою первую зарплату. Справедливости ради скажу, что мама напоминала мне об этом в шутку. Я действительно хотела сделать для нее что-то особенное, но со временем начала понимать, что «одаренный» ребенок вырос в самую обычную девушку с синдромом отличницы, которая постоянно куда-то и зачем-то бежит.
Желание оправдать чужие ожидания стало как моей движущей силой, так и грузом, который становилось все тяжелее нести. Я понимала, почему мама так на меня надеялась, понимала, что мама желала мне счастливой и сытой жизни…
Под мерный стук колес поезда я поняла также и то, что если когда-то и обижалась на маму, то сейчас осталась только благодарность за все, что она для меня сделала и делает по сей день. Мысли вернулись на привычные рельсы, осознание синдрома отличницы и чужих ожиданий не избавило меня от стремления сделать однажды невозможное. «Вот бы когда-нибудь купить ей загородный дом». Эта мысль проскользнула в голове за мгновение до того, как я заснула.
Я не видела лица мужчины, расположившегося в соседнем купе, но уже знала его утренний ритуал. Как и вчера, он пытался поймать волны местных радиостанций. Как и вчера, мы слышали лишь шипение и отрывки фраз новостных дикторов: «Курс евро сегодня сос-ш-т — ш-ш-ляет…», «Погода в мае ано-ш-ш-ально жар-ш-ш». Вдруг шипение сменилось знакомой мелодией. Голос, разлившийся по всему вагону, пропел: «За то, что только раз в году бывает май, за блеклую зарю ненастного дня, кого угодно ты на свете обвиняй…» Казалось, что каждый задумался о чем-то своем, даже бряканье ложек в стаканах с чаем немного притихло, вторя спокойной мелодии. «Придумано не мной, что мчится день за днем, то радость, то печаль кому-то неся. А мир устроен так, что все возможно в нем, но после ничего исправить нельзя».
Нина Геогиевна улыбнулась, а после сказала: «Знаешь, когда я была примерно твоего возраста, в поездах дальнего следования всегда играло радио, и чем ближе мы подъезжали к крупному городу, тем четче оно звучало». Я ничего не ответила, думала о песне Пугачевой, думала о том, как символично звучит эта мелодия, действительно несущая то радость, то печаль.
Мимо нашего купе бегали туда-сюда белокурая девочка и кудрявый рыжий мальчишка. Они играли в догонялки. Внезапно девочка споткнулась о тапки, лежащие в проходе, и упала. Улыбка моментально пропала с ее лица, а глаза заполонили жгучие слезы. Мальчик остановился и крикнул: «Машка! Извини! Я же должен за тобой приглядывать. Ничего, скоро пройдет». Он протянул ей руку и помог подняться. В какой-то отцовской манере со сведенными к переносице бровями оглядел колени, судя по всему, младшей сестры, поправил ее забавную футболку, а потом протянул мизинчик: «Давай ничего не скажем маме, а то совсем от себя отпускать не будет». Девочка, держась мизинцем за мизинец брата и улыбаясь, с готовностью закивала. Падение стало их общим секретом, не первым и не последним. «Пойдем лучше в планшет поиграем», — сказал парнишка, и дети убежали вглубь вагона. Такое простое и наивное примирение. Первый человек искренне признает ошибку и исправляет ее, а второй прощает, не успев толком и обидеться. Интересно, такой сценарий возможен в мире взрослых? Или он слишком прост?
Дни в поезде мелькали так же быстро, как деревеньки за его окном. Совсем недавно незнакомые друг другу парень и девушка заняли боковые полки, несколько часов спустя он протянул ей второй наушник, чтобы вместе посмотреть фильм. Возможно, этот жест стал началом долгой и счастливой совместной истории. Вот сосед начал разгадывать кроссворд «Тещин язык». Журнал был исписан от корки до корки. Еще недавно проводница проверила паспорт подтянутого мужчины, а вечер спустя они вместе ушли в сторону вагона-ресторана. Книга сменяла книгу, обед сменял ужин, а карточную игру в дурака сменяла игра в сундучки. В своей скоротечности время, размеренное и лишенное дел, было неуловимо, как ветер во время штиля.
Море впервые замелькало за окном нашего поезда. По щеке Нины Геогиевны спустилась слеза. Я не знала, плачет она из-за красоты майского моря, которое видит впервые, или из-за приближающейся долгожданной встречи, которая может никогда не случиться. Слабые женские руки связывали бечевкой старенький чемодан. До остановки оставалась пара минут, женщина потирала крючковатые пальцы и всматривалась в мелькающие головы, ожидающие на перроне. С каждым новым встречающим, что проплывал мимо нашего окна, ее взгляд становился все грустнее.
Вагон и все его пассажиры качнулись, когда поезд остановился. Я накинула рюкзак на плечи и улыбнулась попутчице, повязывающей на шее элегантный шелковый платок.
— До свидания! Желаю вам счастья и спокойствия. Разве есть место более подходящее для такого состояния души, чем морское побережье?
Я уже уходила, скрипя своим несносным чемоданом, когда Нина Георгиевна окликнула меня.
— Дорогая, я хочу подарить тебе это. Если тебя и могло научить чему-то знакомство с такой старухой, так тому, что нельзя расставаться с любимыми людьми, нужно слышать их и оберегать. Пусть мой подарок будет напоминанием об этом.
В ее руке лежала заколка, которую я заметила при нашей первой встрече. Сейчас я видела, что бирюзовые и голубые камни разной формы обрамляли белого голубя, птицу мира.
Воздух на перроне был теплым и тяжелым. Словно хлопковое одеяло, он укрывал и согревал всех прибывших. Как отличалась станция отправления от конечной: люди здесь не прощались, не оставляли что-то позади. Напр