— Не любил?
— Кто ж знает? Может, и любил. Первый год. Каждый день мне трофеи из моря приносил: то ракушку, что плачет, как море, то краба, то золото, что ваши пираты теряли в наших водах. Комнату мне выделил. Под аквариум. Не воля, но я там хотя бы во всю длину вытянуться могла.
Вера картинно распрямила хвост, до этого мирно свернутый под столом. Хвост протянулся мимо четырех столов на шесть персон и коснулся противоположного конца террасы. Со звоном отпало несколько серебристых чешуек. У меня перехватило дух. Все знают о русалках. Все знают про Великую Битву, где наши доблестные воины перебили их злобных русалов. Но увидеть русалку — мощную, с огромным мускулистым хвостом, грозу морей — на расстоянии вытянутой руки. От этого забудешь, как дышать. И про саднящую скулу забудешь, пока в восхищении рот не откроешь слишком широко.
— Нравится? А представь, какая я была тридцать лет назад. Чешуйка к чешуйке. Волосы р-р-рыжие! Не то что сейчас, э-эх!
— Как же вы сюда попали?
— Хах, да сбагрил он меня. Днями в море пропадал. Голодала я днями. Уж ненароком подумала, что сгинул родненький. Но родненький все возвращался. То через три дня, то через неделю, потом — раз в месяц. И все такой же. Солнце в глазах, ветер в волосах, руки, как бронзовыми канатами стянутые. Счастливый. Но уже без подарков. Это потом-то я узнала, что я у него первая была.
Вера замолкла. Острым синим когтем она нацарапала на деревянном столе: «Мир — мудак». И лукаво мне подмигнула.
— Постойте. Ваш муж — хозяин «Медитерана», Мир?
— Да, детка. Понимаешь иронию? Контрабандист он. Вытаскивает глупых доверчивых дурочек из моря и продает в аквапарки и стриптиз-клубы. Защитить-то их некому и научить бояться рыбаков — тоже некому. Всех русалов тогда перебили. А все, что сетями кроме русалок вытащит, в ресторане готовит.
Долгое молчание прервал стук капель о деревянный стол — омары как один выползли из аквариума и расселись за столом. Аквариумная вода ритмично накрапывала на стол, будто из глаз дюжины плакальщиц. Я расхохоталась. Сидим вдвоем: плененная старая русалка, я с подбитым глазом и десяток чрезмерно эмпатичных омаров.
— Простите, это ни разу не смешно. Но… Ик! Смешно.
— Детка, а что ж остается делать-то? Только смеяться. Пить и смеяться. — Вера щедро плеснула абрикосовки мне в стакан, а сама громко глотнула из бутылки. — Сама-то ты что тут делаешь? Чай не в аквариуме.
— Знаете, не могу. Сколько раз собиралась. Но… Ик! Он для меня целый мир!
Вера ощетинила жабры, но промолчала. Что тут скажешь — сама такая же.
Молчание затягивалось. Мне отчаянно не хотелось уходить из безопасного прямоугольника террасы в темноту ночи. Но я ее обидела, кажется. Нужно как-то сгладить неловкость. Я взяла у Веры бутылку и глотнула.
Абрикосовка разлилась по горлу огнем. Меня передернуло. Вера расхохоталась, закинув голову.
— Зато на террасе вам, наверное, лучше! Тут… Ик! Х-хотя бы море видно. Запах чувствуете. Слышала, только не обижайтесь! Говорят, русалки от одного вида моря сильнее становятся.
— Уж лучше в том углу, детка. Понимаешь, угол тот стал для меня миром. Прокуренный, темный, омары еще эти. — Омары дружно подняли грустные щенячьи глаза на Веру. — Но за двадцать лет и они родными стали. А отсюда… Понимаешь, я теперь все вижу.
Русалка смущенно попыталась расправить погнутую об острый край аквариума пересохшую чешую.
— Он ведь каждое утро уходит туда. Мир-то мой. В мое море. В мир, в котором я плескалась, завлекала моряков песнями и хохотала с сестрами. Посейдон знает, что этот старый дурак там творит. Но возвращается он с уловом. И счастливый.
— Нет ничего печальнее… Ик! Чем твой мужчина, который счастливый проходит мимо… — Я снова глотнула из бутылки. Но абрикосовка показалась не такой уж горькой.
— Так, может, вам… Ик… В море вернуться? Там ваши близкие, там ваш мир.
— Да куда там! Всех моих близких перебили такие как мой муженек. Гарпунами, винтами катеров, любовью обманчивой. Вот смотри. Смотри, детка. Теперь я вижу прямоугольный кусок моря в окне. И каждый посейдоний день в этот прямоугольник кто-то то окурок кинет, то бутылку бросит, то поссыт. Тьфу! Это каждый день разбивает мне сердце. Это уже не мой мир. Я в эту воду не вернусь.
— Я… Ик! Знаете, я тоже не в-вернусь! — Собственные слова я услышала уже со стороны. Положив голову на руки и медленно погружаясь в темную пучину пьяного сна.
Я проснулась до рассвета. Хозяин ресторана, Мир, раздраженно пыхтя, подметал вокруг меня пол. Бутылки из-под абрикосовки перекатывались, их звон болезненным эхом отдавался в моей тяжелой голове. Я поморщилась. Омары испуганно толпились в дальнем углу аквариума.
— Вера, мать твою! Сколько можно всякий сброд тут собирать!
— Сколько нужно, столько и можно, старый дурак!
Мир сплюнул рядом с аквариумом Веры, бросил метелку, схватил шапку и гарпун с вешалки и, насвистывая, удалился в сторону синего прямоугольника моря, над которым едва забрезжил рассвет. Вера отвернулась. По вздрагивающему плавнику было непонятно: плачет она или дрожит от злости. Я выкинула в мусорку подсохший пакет с гребешками и вышла в сторону дома — убирать следы вчерашнего шторма.
— Слабачка. — Вера подмигнула мне покрасневшими глазами. Похоже, русалочьи слезы гораздо солонее воды в аквариуме.
***
Синяк на скуле растаял, как и воспоминания о том, как штормило моего мужа. Как штормило мой мир. Раз за разом, медленно прогуливаясь мимо «Медитерана», я бросала взгляд на аквариум. Вера, чуть более меланхоличная, чем обычно, лениво припугивала толпу из детей, стрелявшую дартсом с присосками в мишень, приклеенную прямо на стекло. И тоскливо глядела в синий прямоугольник моря, вид на который теперь был ей доступен. Периодически она плевала на пол, отчего дети с визгом разбегались. Мамы сказали им, что слюна русалок ядовита.
***
Третий раз я зашла в «Медитеран», когда возвращалась со свидания с мужем. Я трепетно прижимала букет любимых гортензий, которые, как крыло бабочки, трепетали по моим не раз сломанным ключицам. Аромат его парфюма еще держался там, где он обнял меня перед уходом «на срочное совещание». Привычно бросив взгляд на террасу, я не заметила аквариум Веры. Сердце ухнуло куда-то вниз. Русалки — самые преданные существа в мире. Преданнее собак. Преданнее меня. Затаив дыхание и минув террасу, увитую розами, я зашла в темноту ресторана. И — выдохнула. Верин аквариум покоился на прежнем месте. В темном, прокуренном углу. Вера синим когтем меланхолично выковыривала из острых зубов остатки мидий. Увидев меня, старая русалка расплылась в совершенно бабушкиной улыбке.
— Слабачка. — Вера развела руками. Мол, что с нее возьмешь.
Круизный лайнер просигналил трижды. Я улыбнулась и побрела в гору. Собирать чемодан. Отправление через час. Мне хватит времени собрать документы и пару футболок. Мой мир не в прокуренном углу. Мой мир — не муж. Мой мир — это море. А штормы я уже умею переживать.
Открой мир, Алиса! Алла Антонова
Алиса стояла перед почтовым ящиком, вертя в руках открытку. Опять загадка. Она сунула ее в сумочку и вышла из подъезда. Ноябрь швырнул в лицо изморось и залез под куртку холодным ветром. Впереди ждал длинный день и четыре скучнейшие пары. И все же Алиса улыбалась.
— На-ка, намажь маслицем. — Бабушка протянула Алисе доску с нарезанным белым хлебом и нож. — Как день прошел? Что занятия?
— Хорошо все, ба.
Алисе хотелось уйти в свою комнату, разглядеть как следует новую открытку. Вторую. Первая появилась две недели назад. С нее на Алису глядели смешные птички — черные с большими красными клювами. Тупики. Алиса выяснила, как такие птички называются. На той открытке не было ни обратного адреса, ни каких-то слов. Просто кусочек картона, отправленный почтой Исландии.
Новую открытку Алиса тоже успела поразглядывать на парах, украдкой, чтобы никто не приставал с вопросами. Вот как бабушка: если при ней достать открытку, то вопросов не оберешься. На новой открытке тоже не было ни слов, ни обратного адреса. Но это была не Исландия. На картинке возвышался какой-то замок, омываемый морем, а на переднем плане красовались овцы в зеленой траве. Хотелось посмотреть, что это за место.
Бабушка неторопливо рассказывала про свой день: сходила в «Пятерочку», удачно по акции купила фасоль и печенье, встретила Ирочку, бывшую коллегу. У Ирочки уже правнук родился, Глебом назвали.
— Ба, — оборвала ее Алиса, — а ты была в какой-нибудь другой стране?
— Чего? Что нам, дома, что ли, плохо, Лисочка? Где родился, там и пригодился.
— Ну родители ездили же куда-то?
Бабушка помрачнела.
— Что вдруг ты подхватилась? Ездили родители, только к чему это привело? Не трави мне сердце, милая.
Бабушка приложила ладони к груди и покачала головой. Алиса уже пожалела, что спросила. Бабушка не любила разговоров о родителях. Иногда забывалась и рассказывала что-то из папиного детства, смеялась, но вмиг могла расстроиться, заплакать — сквозь много лет все еще было больно.
Алисе не было больно. Любопытно, иногда — печально, но не больно. Она не помнила, как это — жить с родителями. Всю сознательную жизнь Алиса провела с бабушкой. Еще с ними жил дедушка. Но они с бабушкой развелись, когда Алисе было еще пятнадцать, и с тех пор она мало его видела. А недавно дедушка умер. Бабушка ездила на похороны. Алиса не поехала. Она весь день пролежала на кровати: то проливая слезы, то яростно лупя подушку, но не поехала. Бабушка и уговаривала, сетуя, что вырастила бессердечную эгоистку, и просто поджимала губы, молчаливым укором смотря на Алису. Но Алиса не поехала. Не смогла. И объяснить толком не получалось. Просто не могла себя заставить, и все.
Так и не ответив на Алисин вопрос, бабушка встала и пошла к раковине. Алиса поставила в раковину тарелку и чмокнула бабушку в щеку:
— Вкусно было, спасибо, бабуль.
— Ну то-то же. Иди, занимайся, Лисочка.