ся, сразу же бросилась ему в глаза; с каждой строчкой он злился все больше, пока наконец и вовсе не скомкал газету. В мусорную корзину эту пачкотню! Э, нет. Так оставлять нельзя. Редакция совершила грубую политическую ошибку, которая может иметь далеко идущие последствия. Она нанесла заводу удар в спину: как можно в издевательском тоне говорить о готовности рабочих пожертвовать всем ради дела?! В первую минуту, охваченный гневом, он подумал, не пожаловаться ли на редакцию в окружной комитет, но потом вспомнил, что виновник всего, этот писака Штейнхауэр, сидит рядом — в одном из бараков, где временно размещены все учреждения. Его можно вызвать по заводскому селектору, а то и просто сложить руки рупором и крикнуть. Да, эту проблему мы решим между собой, не таких обламывали.
Журналист Штейнхауэр ему с самого начала был несимпатичен. Слишком много темных пятен в его анкете. Жена — дочь нацистского офицера, сам — с дипломом биолога. Почему не работает по специальности? Как попал в областную газету? Главный редактор, вероятно, недосмотрел. Но Манфред Кюнау проявит бдительность и исправит допущенную ошибку. Уж он-то этому выскочке, этому умнику сумеет заткнуть рот. И сравнение в этом, с позволения сказать, памфлете какое подлое! Он, секретарь парткома, значит, лиса, а план — виноград, до которого нельзя дотянуться… Вот на этом красивом литературном сравнении ты себе голову и сломаешь, думал он.
Штейнхауэр был вызван на десять часов. Оставалось еще пять минут. Манфред Кюнау сел за стол, полистал отпечатанные на машинке сводки, выбрал те, что могли понадобиться, и закурил. Уже пять минут одиннадцатого. Важный господин заставляет себя ждать! Ладно, это ему тоже зачтется… Он закурил новую сигарету. Вот курить никак не удается бросить. Когда учился в партшколе, смог, подчинился внутренней дисциплине, не хуже Павла Корчагина. Но здесь как поволнуешься, так опять за пачку.
В дверь постучали. Ну, если это не журналистишка!..
— Войдите!
Ахим Штейнхауэр тоже подготовился к встрече. После того как ему позвонил Кюнау, он сразу же связался с Мюнцем. Ведь статья была согласована с ним еще до публикации.
Кюнау внимательно вгляделся в лицо вошедшего. Слишком мягкие черты, взгляд отрешенный. Это Кюнау увидел тотчас же и, как-то сразу успокоившись, потушил сигарету.
— Раздевайся, садись, — сказал он сухо.
Ахим снял плащ.
В кабинете стояла тишина. Только с завода доносился приглушенный шум да от ветра из форточки шелестела бумага на столе. Надо завладеть инициативой, думал Кюнау. Сначала он сам спровоцировал это тягостное молчание, но теперь уже могло показаться, что он молчит от неуверенности в своей правоте. Кюнау поднял глаза от сводки.
— Ну? Я жду, что ты по крайней мере принесешь свои извинения.
— Почему? За что?
— Не прикидывайся глупее, чем ты есть на самом деле. — Кюнау понял, что его противник чувствует себя на коне и не собирается признавать ошибок. Ты об этом еще пожалеешь, мой мальчик, уже в который раз подумал Кюнау. — Ты что, думаешь, я тебя пригласил, чтобы о погоде разговаривать?
— Нет, я, конечно, понимаю, чем ты взволнован. Статья, прямо скажем, была для тебя не слишком лестной. Но ведь не я просил о встрече, а ты. И хотя я не обязан перед тобой отчитываться, давай сразу поставим точки над «i». Я пришел к тебе только по твоей просьбе. Что касается меня, мне нечего добавить к тому, что написано в статье, и за каждую свою строчку я отвечаю.
— Ну и что же ты там написал, интересно узнать?
Ахим решил, что Кюнау только слышал о статье, сам еще не читал, и стал повторять основные тезисы. Необходимо убеждать, а не командовать. И это вопрос не техники, это вопрос отношения к людям. Необходимо создать такие условия, которые позволили бы добиться выполнения плана, не подвергая риску жизнь рабочих. Это значит, например, внимательно их выслушивать, а не подавлять всякую критику, ссылаясь на необходимость соблюдения дисциплины… Пересказывая содержание своей статьи, Ахим невольно стал горячиться, и тут взгляд его упал на стол. Да что это он так разволновался! Вон же лежит вчерашняя газета, немного, правда, помятая, словно в нее бутерброд заворачивали, и как раз раскрыта на странице с его статьей. Он прервал свою горячую тираду и, показав на газету, спросил:
— Зачем ты мне морочишь голову?
— Ладно. — Кюнау ухмыльнулся. — Хватит играть в прятки. Давай начистоту.
Он на секунду задумался, с чего начать. Этого Штейнхауэра, типичного интеллектуала, да еще и стилягу (модная спортивная рубашка навыпуск, вязаная куртка с едва заметным партийным значком), конечно, цитатами не проймешь. И ссылками на последние решения Центрального Комитета тоже не запугаешь.
— Я тебе кое-что объясню. — Кюнау немного помолчал. — Ты не против?
— Нет. Но, если позволишь, я буду делать записи.
— Ни в коем случае! — Пожалуй, это прозвучало слишком резко. Еще, чего доброго, этот журналист подумает, что секретарь парткома боится быть пойманным на слове. Кюнау немного смягчил тон. — То, что я хотел тебе сказать, не предназначено для широкого обсуждения. Ты же видишь, я говорю с тобой как с человеком, которому можно доверять.
Этот Штейнхауэр явно не вызывал у него ни малейшей симпатии. С такими надо быть начеку.
— Наша работа, дорогой мой, оценивается той продукцией, которую мы выпускаем. Если все идет успешно — мы хорошие, если не справляемся с планом — никуда не годимся. Это же ясно, как таблица умножения. Однако именно об этом в твоей статье, к сожалению, не было сказано ни слова. Поэтому я позвонил тебе и пригласил сюда — чтобы кое-что объяснить и в чем-то поправить. Только, пожалуйста, пойми меня правильно. Конечно, я не могу запретить тебе пересказывать другим содержание нашего разговора, но, по моему мнению, все это должно остаться между нами. И я хочу только одного — чтобы в нашей прессе не было искажения фактов, хочу восстановить справедливость. Ты ведь уже в курсе наших заводских дел, знаешь, что наш способ производства уникален. Нигде в мире нет ничего подобного, поэтому нас просто не с кем сравнивать. Ты этого совершенно не учитываешь… Нет, позволь мне высказаться до конца. Ответишь потом, на все сразу, согласен? Значит, первоначально наши десять печей были запроектированы на производство четырехсот тонн чугуна в день. Нынче мы производим ежедневно в среднем до семисот двадцати тонн. И правительство понимает, чего нам это стоит. Ведь такие показатели не с неба упали, нам удалось добиться их благодаря тому, что и рабочие, и инженеры все силы отдают работе. Уж не говоря о том вкладе, который внесла парторганизация, в чем ты, как видно, сомневаешься. Не хотел, но скажу все-таки, потому что именно это в твоей статье меня очень возмутило… Ты думаешь, мы тут спим? Если бы мы в самом деле не могли достать винограда, неужели смогли бы перевыполнить годовой план более чем на девять тысяч тонн? Подумай сам. Подожди, у тебя еще будет возможность ответить… Но главное — мы боролись за то, чтобы снизить затраты, уменьшить государственную дотацию. Без нее мы, к сожалению, не можем обойтись, ибо мы, еще раз напоминаю, во многих отношениях являемся первопроходцами. Сравни-ка затраты на тонну металла в пятьдесят пятом с цифрами минувшего года, и ты увидишь, что мы выпустили продукцию на пятнадцать миллионов дешевле. Разве это не убеждает? Ладно, бог с ними, с цифрами. Тебе, я вижу, скучно стало, уже в окно смотришь, опять же скворцы поют. Я и забыл, что ты биолог и вся эта экономика тебя, вероятно, мало занимает. Так вот, товарищ Штейнхауэр! Что я тебе ставлю в упрек: ты ведешь себя так, будто мы тут все, вместе взятые, ничего не понимаем. Ты, как видно, особой скромностью не отличаешься. Мы, как рабочие говорят, вкалываем, а ты поднимаешь панику, потому что тебе, видите ли, то не нравится, это не устраивает… Ты не удосужился даже с секретарем парткома побеседовать, прежде чем свою статью писать! Ты считаешь — это порядочно? Это партийная норма, по-твоему?
Кюнау был доволен своей речью. Один только раз его немного занесло, когда про биологию сказал, намекнул, что нет у товарища специальных знаний (впрочем, специалисту по экономике такая насмешка простительна), а в остальном держал себя в руках, и даже антипатию удалось скрыть. Так у него часто бывало. Как только начнет выстраивать концепцию в соответствии со строгой логикой фактов, становится спокойнее, увереннее, ощущает свое превосходство над собеседником. Да, он был корректен, пожалуй, чересчур корректен, но это не помешало. Наоборот, позволило переадресовать все упреки, содержавшиеся в статье, ее автору, показать ему, что это он сам не умеет правильно вести себя с людьми, не понимает, как должны коммунисты относиться друг к другу.
Пока секретарь парткома говорил, Ахиму казалось, что на него наваливаются все эти тысячи тонн металла. Он вдруг представил себе, что они с Кюнау едут в разных автомобилях. Оба остановились на перекрестке. Только Ахиму надо налево, а секретарю направо, и поэтому Ахим должен пропустить его. Бросив друг на друга беглый взгляд, дабы убедиться, что оба соблюдают правила, они разъезжаются…
Минуту они сидели молча, наконец Кюнау не выдержал:
— Ну, что скажешь?
— Все, что ты говоришь, никак не противоречит главной мысли моей статьи: нужны аргументы, а не приказы.
— Господи! Опять отговорки. Разве я неясно выражался? Необходимо понимание практики, реальности, а ты им не обладаешь.
— Это тебе так кажется. Ты просто прячешься за цифрами и сводками, ты убежден, что за них все тебе спишут. Но ведь Беккер погиб. Хёльсфарт просил, чтобы вы задумались над тем, почему такое могло произойти. А ты отделался от него пустыми фразами. Оплел паутиной правильных слов, даже переубедить сумел — теперь я вижу, тут ты мастер! Дело ведь идет не только о металле. Погиб человек, отец пятерых детей. Наверняка будут и другие жертвы, если ты, если я станем видеть в этом только несчастный случай, винить только судьбу… Нет! И одна человеческая жизнь — слишком дорогая плата.