Ахим был недоволен собой. Не так он говорил, как надо. Слишком взволнованно, слишком страстно.
Кюнау переменил позу. Он был такой длинный, что, когда выпрямлял скрещенные ноги, казалось, будто он развязывает какой-то узел. Бели только что он был само спокойствие, то теперь ясно чувствовалось плохо скрытое раздражение.
Ладно, подумал Ахим, хоть этого добился, заставил маску сбросить, а то он просто упивался собой.
— Теперь я понимаю, откуда ветер дует — это твой дружок Хёльсфарт заразил тебя своими настроениями, — Глаза у секретаря парткома еще больше сузились.
— Какое это имеет отношение к сути моих критических замечаний?
— Постой! — Кюнау понял, что победы ему одержать не удалось, и надо бороться за каждое слово, иначе весь этот разговор будет напрасным. — Теперь вижу, как глубоко ты заблуждаешься. И хочу тебя предостеречь. Потому что Хёльсфарт сейчас плохой советчик. У него еще слишком силен шок от пережитого. Это мешает ему взглянуть на вещи реально. А ты в своей статье опираешься целиком на него, помня его бывшие заслуги. В этом-то и заключается твоя ошибка. Как будто на заводе не существует других людей, с кем ты мог бы побеседовать. Тех, кто работает на колошниках и на плавке… Почему ты не хочешь прислушаться к их мнению? Давай поговорим с ними. Я пойду вместе с тобой.
— Что ж, давай. Я хочу докопаться до истины.
Они вышли на улицу. Дул резкий, пронизывающий ветер. Он гнал по небу серые тучи, подстерегал за каждым углом, швырял в лицо дождевые капли, смешанные с пылью и копотью. Ахим наглухо застегнул плащ, туже завязал под подбородком ремешки каски, которую дал ему Кюнау, и поглубже засунул в карманы окоченевшие руки. Секретарь парткома был экипирован совсем иначе — в резиновых сапогах, в куртке из плотной водоотталкивающей ткани, он шел так быстро, что Ахим с трудом поспевал за ним. Разговаривать было невозможно. Лишь иногда, полуобернувшись, Кюнау на ходу бросал:
— Осторожно.
Камни, обломки металла преграждали им путь, ноги то и дело соскальзывали в лужи. Очень скоро полуботинки Ахима промокли насквозь. Высоко над их головами протянулся огромный транспортно-отвальный мост, по которому скользил грейфер с известью.
Кюнау нервничал. Сейчас он, черт побери, покажет этому умнику, за кем тут последнее слово. Только за партией. Уж об этом он позаботится. Нет, он докажет, что не зря ему доверили этот пост, эту работу, с которой не справились его предшественники. А все почему? Потому что испугались, потеряли голову, и, может быть, именно из-за таких вот клеветнических статей в газетах. Нет, он сделан из другого теста, он сам недавно еще был рабочим, он справится с этим бумагомаракой, который и завода-то не нюхал.
Они добрались до каупера, согнувшись, прошли под трубами, где гудел горячий воздух, и поднялись вверх по лестнице, которая вела прямо в цех, к шестой печи. На первый взгляд могло показаться, что люди здесь суетятся, мечутся без толку, если бы их покрытые черной копотью, блестящие от пота лица не были столь сосредоточены и каждый жест не говорил о том, что они заняты привычным делом. Только что из лаборатории были получены результаты первой пробы: для обеспечения необходимого качества чугуна требовалось больше марганца и меньше серы. Мимо них, едва не сбив с ног, пробежал плавильщик и тут же начал сыпать соду на край желоба, В эти минуты, от которых зависел результат всей работы, к плавильщикам нельзя было приставать с вопросами. Они просто отмахнулись бы, а может, и обругали. Ахим понимал это так же хорошо, как Кюнау. Партсекретарь протянул ему темное стекло, чтобы можно было наблюдать за происходящим.
В то же мгновенье в выпускном отверстии выбили затычку. Желтым светом полыхнуло пламя. Печь с грохотом освобождалась от своего кипящего груза. Разбрасывая искры, жидкий металл тек в желоб и с бульканьем и шипеньем раскаленной добела струей лился в ковш литейной ямы. Исходивший от него жар обжигал кожу, стягивал губы.
Сколько бы раз Ахим ни наблюдал плавку, он не мог привыкнуть к этому зрелищу. Какая мощь! Казалось, это пламя вырывается из ноздрей сказочного дракона. Но еще больше поражала ловкость и сила, с какой люди управляли пламенем. Огненная стихия, как в волшебной сказке, покорялась их воле.
Когда ковш наполнился до краев, его подцепил кран и из литейной ямы перенес на ленту транспортера. Там под струей воды налитый в формы металл застывал, и цвет его, вначале светло-оранжевый, понемногу становился темно-красным.
Гул в цехе не умолкал. Кюнау довольно-таки бесцеремонно тряхнул Ахима за плечо, чтобы вывести из задумчивости и напомнить, зачем они сюда пришли. Не для того ведь, чтобы на огонь глазеть.
— Герберт Бухнер! — крикнул Кюнау ему в ухо, стараясь заглушить машины. — Бригадир! Активист! Передовик!
Ахим увидел человека в каске и длинном, по щиколотку, кожаном фартуке. Сняв огнеупорную рукавицу, он протянул Ахиму руку.
— Расскажи нам о том, что пришлось тебе не по вкусу. — Голос Кюнау срывался от напряжения. Он закашлялся, на шее вздулись жилы. — Вот скажи ему свое мнение… Как ты отнесся к его статье…
Ахим разозлился: этот Бухнер явно заранее подготовился к встрече и заучил свой ответ наизусть — и закричал:
— Тут ничего не слышно, даже собственных слов не разберешь. Разве так можно разговаривать?
С этим нельзя было не согласиться. Они вместе с Бухнером вышли из цеха на улицу. В лицо снова подул сырой, холодный ветер.
— Я хотел бы узнать, — спросил Ахим, — что ты и твои коллеги думаете по поводу отравлений газом?
— Паршиво, конечно, но пока трудно что-нибудь изменить. Приходится мириться. Стране нужен наш чугун. — Бухнер улыбнулся, белки глаз и зубы на вымазанном копотью лице сверкнули, как у негра, и добавил: — Если товарищ журналист когда-нибудь соберется нас снова посетить, советую не являться в полуботиночках и таком фасонистом плаще.
Кюнау тоже усмехнулся, только его усмешка получилась не такой дружелюбной, как у бригадира.
— Хорошо, Герберт, — произнес он, — пришли к нам Оскара Винтерфаля.
Бригадир попрощался и вновь натянул рукавицу. Как по заранее отрепетированному сценарию, спустя всего несколько минут появился плавильщик, тот самый, что недавно сыпал соду в желоб.
— Что это вы у меня в цеху все время под ногами путались? — проворчал он. — Какие ко мне вопросы?
— Да вот товарищ, — начал было Кюнау, — из редакции…
— Знаю я его.
— А статью про нас, которую он в позавчерашней газете напечатал, видел?
— Нет, — Винтерфаль покачал головой.
— Жаль. Он, видишь ли, считает, что те, кто работает на колошниках, подвергают себя опасности не добровольно.
— Ты забыл добавить, — вмешался Ахим, — что речь идет о ядовитом газе.
— Гм, — пробурчал Винтерфаль, — это все не моего ума дело — я вкалываю ниже этажом. У нас тоже не сахар. Но что поделаешь? Металл-то надо давать.
Прощаясь, он приложил два пальца к каске и уже на ходу, обернувшись, сказал:
— Хочу тебе, товарищ журналист, дать один совет. Не наряжайся так, когда на комбинат приходишь. К тебе даже подойти страшно.
На губах у Кюнау вновь заиграла усмешка, вероятно, у него наготове была уже следующая кандидатура, но Ахим не дал ему и рта раскрыть.
— Прекрати этот спектакль! — резко бросил он. — Я уже после разговора с Бухнером понял, кого ты мне сейчас будешь демонстрировать. Хорошо же ты их выдрессировал. Пляшут под твою дудку, а я с самого начала, хотя бы из-за своих полуботинок, кажусь им подозрительным. Теперь я сам буду спрашивать, и кого захочу.
В ответ секретарь парткома только молча пожал плечами. Пожалуйста, если он так настаивает. Все равно в дураках окажется. Он, Кюнау, выиграл первый раунд, и в следующем победа тоже будет за ним. Без всякого сомнения. Рабочие поддержат его — секретаря парткома, а не какого-то неизвестного журналиста.
Они уже довольно высоко поднялись по лесенке на колошниковую площадку, как снизу их окликнул женский голос:
— Товарищ Кюнау! Эй! Товарищ Кюнау!
Кюнау перегнулся через перила. Ахим тоже посмотрел вниз. Там у погрузочной рампы он увидел женщину в бесформенном грязно-синем комбинезоне. Она изо всех сил махала им рукой.
— В чем дело? — крикнул Кюнау.
— Нам надо с тобой поговорить!
Кюнау спустился с лестницы. Ахим, разумеется, без приглашения последовал за ним.
Женщина в комбинезоне была плотной, коренастой, на вид лет пятидесяти, но, возможно, это впечатление было обманчиво: копоть на лице, рабочая одежда старили ее. Из-под нахлобученной шапки выбивалась черная прядь, и ветер трепал ее. Лицо казалось серым от сажи, размазанной дождевыми каплями.
Назвав женщину по имени — Лизбет, — Кюнау спросил, какое у нее к нему дело и кто эти «мы», что хотят с ним поговорить.
— Сейчас узнаешь. Вон ждут у бункера.
Все это она произнесла довольно агрессивным тоном, и, чтобы как-то сгладить его, Кюнау попытался обратить разговор в шутку:
— Только не пугай меня, Лизхен. Что это вы там собираетесь со мною сделать?
— Нужен ты нам больно — кожа да кости, — она хрипло засмеялась. — Вот товарищ Штейнхауэр — совсем другое дело.
Откуда она меня знает? — удивился Ахим. Он поймал на себе косой взгляд Кюнау, но ему было все равно.
— Смотри-ка, такой молодой.
По дороге Лизбет рассказала ему, что работает на шихтовке, где только женщины. Она вдова — муж погиб на войне, — и эту судьбу делит с ней в бригаде каждая вторая женщина. Лизбет растит двоих детей: дочка учится в восьмом, а сын в седьмом классе. Значит, все-таки она была моложе, чем это вначале показалось Ахиму. Они хотят попросить у писательницы Анны Зегерс, которая пишет такие замечательные, доходящие до сердца книги, разрешения присвоить бригаде ее имя. В обед они ходили в управление, хотели поговорить с секретарем парткома, но им сказали, что Кюнау сейчас у плавильщиков.
У бункера их тотчас окружили женщины, мастер был тут единственным мужчиной. Кюнау не успел даже поздороваться, как на него буквально выплеснулось возмущение работниц.