Она испекла слоеный пирог и рождественский пряник. Ахим украсил елочку (собственно, это была сосна) стеклянными шарами и золотым дождем. Вечером зажгли свечи и под негромкую музыку, доносившуюся из радиоприемника, вручили друг другу подарки.
Однако мирного семейного праздника не получилось. Настроение у Ульрики портилось с каждой минутой, Ночь она проспала в гостиной на жесткой софе, было неудобно, да и Юлия то и дело будила ее плачем. Утром Ульрика встала раздраженная, с головной болью. Воды в доме не было, приходилось носить с колонки. Уборная — дощатая будка между курятником и загоном для козы…
Ульрика чувствовала, что матери Ахима неприятно даже смотреть, как она кормит малышку грудью, — в эти минуты она всякий раз исчезала на кухне.
— Не могу больше, — сказала Ульрика, — сегодня же уеду домой, в теплую и уютную квартиру, где дочка ни в чем не будет нуждаться.
Мать умоляюще посмотрела на Ахима. Ему не хотелось ссориться ни с матерью, ни с женой, он разрывался между ними и не знал, как уладить конфликт.
Ульрика, конечно, настояла на своем. У матери в глазах стояли слезы, но, когда Ахим, увидев это, хотел уже отругать Ульрику, она сказала:
— Все-таки у нас было прекрасное рождество. И пожалуйста, прошу вас, не надо ссориться.
Когда наконец после утомительной дороги они снова оказались в своей квартире, у Ахима возникло ощущение, будто не только они сами, но и их чувства заледенели. У него оставалась только надежда, что ему удастся растопить этот лед в минуты близости. Ахим не хотел торопить Ульрику, боялся за ее здоровье, ждал, чтобы она сама сделала первый шаг. Но втайне он с нетерпением считал дни, вспоминал ее полуоткрытые губы, нежный взгляд, слова, которые она шептала ему в пылу любви. Ему казалось, что после рождения маленькой Юлии они стали еще ближе друг другу. Когда он смотрел, как Ульрика прикладывает малышку к своей налитой молоком груди, на него накатывала волна нежности.
Он понимал, Ульрику мучают мысли о работе. Ее декретный отпуск кончался, и ей предстояло выйти на работу еще до Нового года. Она боялась, что все повторится снова: станут навешивать ярлыки, говорить о протаскивании буржуазных теорий, припомнят ей и то, что она еще в Галле нарушила свой профессиональный долг в угоду личным интересам — уволилась, бросила учащихся в середине учебного года и тем поставила школу в чрезвычайно трудные условия.
Но когда Ульрика после первого дня занятий вернулась из школы (у Ахима была ангина, и он сидел дома), сняв пальто, она бросилась в кресло и стала хохотать как безумная. Даже маленькая Юлия испугалась и заплакала.
— Что с тобой? — спросил Ахим. — Отчего такая истерика? Успокойся, пожалуйста.
— Да ты знаешь, что сегодня произошло? — спросила она.
Ахим пожал плечами: откуда ему знать, что у них там произошло?
— Этот инспектор с калининской бородкой, который меня травил, сбежал на Запад. Всего за двадцать пфеннигов, на берлинской электричке. Интересно, как он там будет бороться с буржуазными теориями?
Да, уже второй случай подряд, подумал Ахим.
Механизм интриги, приведшей к тому, что шеф плавильного цеха покинул республику, оказался крайне прост. Фриц Дипольд организовал расследование, и скоро выяснилось, что средства воздействия были весьма примитивны. Доктор де ла Мотте, глава западногерманской делегации, был безусловно честным партнером и действительно не заметил того, что делалось за его спиной. Можно сказать с почти стопроцентной уверенностью, что организатором этой акции был шофер якобы сломавшегося «опеля»: деятельность его не ограничилась доставкой западногерманских инженеров в Айзенштадт и поисками мастерской, то есть поиски, разумеется, были, но иного рода.
Удалось установить следующее.
Между Дортасом и западногерманской фирмой «Клекнер-Гумбольдт-Дейтц АГ» существовали деловые связи. Дортас был знаком с некоторыми представителями фирмы по лейпцигским ярмаркам и потому во время визита западногерманских инженеров сопровождал их повсюду, проводил с ними все вечера. Однажды, когда они засиделись за полночь, водитель «опеля» предложил подвезти его до дому, в другой раз и вовсе доверил Дортасу руль служебной машины. Все знали, что Дортас страстный автолюбитель, в свободное время без конца возится со своей машиной и, разумеется, восхищается новыми моделями, выпускаемыми в капиталистических странах. Он с интересом слушал западных немцев, объяснявших ему технические преимущества новых марок, об этом сообщил на следствии директор гостиницы в Мегдешпрунге. Когда все западногерманские специалисты, кроме Кестена и шофера, ушли уже в свои номера, разговор с обсуждения марок машин перешел на случаи отравления газом и суд, состоявшийся по этому поводу. Директору гостиницы, подававшему им в этот момент вино, отчетливо запомнилась фраза Кестена: «А вы в самом деле не опасаетесь, что вынесенное судом порицание не скажется отрицательно на вашей карьере? У нас такие вещи немыслимы. Если бы мы строили столь крупное предприятие, как ваше, несчастные случаи были бы, так сказать, заранее запланированы», шофер добавил, что на его месте он чувствовал бы здесь себя довольно скверно…
Всякий раз, когда Эрих вспоминал о Герде Беккере, а это происходило почти ежедневно, у него сжимались зубы, хотелось зашвырнуть куда-нибудь подальше инструмент, который он в этот момент держал в руках, и такая волна горечи поднималась в душе, что он едва сдерживался… Порой Эрих ловил себя на том, что хочет окликнуть Беккера. Он никак не мог примириться со смертью напарника, уж очень его не хватало. С ним Хёльсфарт всегда советовался, его первого посвящал в свои планы. Порой достаточно было взгляда, еле заметного жеста, они ведь давно понимали друг друга без слов. Как же Герд необходим был Эриху именно сейчас, когда он, чего бы это ему ни стоило, решил применить на практике свою идею.
Место Беккера занял в бригаде Гарри Клейнод, который, надо отдать ему должное, был слесарем очень высокой квалификации. Однако прошло уже несколько месяцев, а в бригаде так и не привыкли к нему. Виноват в этом был прежде всего сам Клейнод. С такой же педантичностью, с какой он выполнял любое задание, он относился и к своим коллегам. В первое время даже обращался к ним на «вы», что, разумеется, вызывало у всех недоумение и протест. Один из членов бригады, прозванный Шиншиллой потому, что никто не мог правильно произнести его фамилию — один Эрих знал, как она пишется: Прсцбилла или что-то в этом роде, — однажды ответил на его приветствие словами: «Добрый день, господин граф», а на какую-то просьбу — «Будет исполнено, ваше высочество», и так весь день, пока Клейнод наконец не понял, в чем дело, и не сказал: «Хорошо, с сегодняшнего дня я буду с вами на «ты». Но вы не должны обижаться. Жизнь научила меня осторожности». Такие вещи он говорил часто, ссылаясь на опыт прежней жизни. Как-то раз, когда срочно понадобился электрик, Клейнод тотчас пришел на выручку и вполне профессионально справился с делом. Бейхель, маленький жалкий человечек с вечно обиженным лицом — может быть, это впечатление усиливала его кривобокость, — с удивлением уставился на него: «Как, ты и это умеешь?» Клейнод ответил: «А ты знаешь, кто сегодня должен быть слесарем-ремонтником? Человек, который может все».
В каком-то смысле, думал Эрих, этот Клейнод — находка для бригады. Чудак, конечно, но в дисциплине и в аккуратности ему не откажешь. Эрих был даже рад, что в их бригаде есть такой мастер на все руки.
Центральные мастерские представляли собой комплекс из трех цехов с огромными, на полстены, окнами, в которые было видно небо и бегущие облака. Мастерские располагались в центре комбината, что было весьма разумно — бригады ремонтников быстро добирались до объекта. Слесари обсуждали здесь бригадные дела и распределяли работу, а все остальное время сновали по комбинату, появлялись то здесь, то там. «Опять цыгане пришли, — так в шутку говорили на комбинате о бригаде Хёльсфарта. — Запирайте шкафы, снимайте белье с веревок». Погодите-ка, скоро вам будет не до шуток, думал Эрих. Мы вам дадим жару…
— Ну что? — спросил он у членов бригады. — Начнем?
Эрих раздал всем членам бригады блокнотики, где каждый должен был записывать время, затраченное на рабочий процесс.
— Вот, взгляните. Страничка разделена красной полоской на две части: в одну заносим время, затраченное на работу, в другую — тут, ребята, будем внимательны, речь идет о наших деньгах, — время простоя. Сюда входят и поиски необходимого инструмента, износ или, скажем, поломка сверл. Ведь тут нашей вины нет, верно? Вынужденное безделье — если кран подводит. Или, например, если какой-нибудь мастер отмахивается от вас, а вам нужно срочно получить от него какие-либо инструкции.
— А где я возьму красный карандаш, чтобы линию прочертить? — спросил кривобокий Бейхель.
— Да не все ли равно, какой угодно возьми — черный, зеленый, хоть лиловый, — ответил Эрих.
Но Бейхель этим не удовлетворился, а, глянув на полки, где хранился слесарный инструмент, спросил:
— А может, мне тут какой-нибудь карандаш выдадут?
Они сидели полукругом на табуретах, стоявших между станками. Посверкивали голубые искры сварочных электродов. За окнами видно было, как ветер гонит по небу темные, уже не дождевые, а снеговые тучи. Рядом из кузнечного доносились равномерные удары молота.
Шиншилла, в недалеком прошлом борец-тяжеловес, недоуменно пожав своими необъятными плечами, заявил:
— Все эти писульки — ерунда. Ты же знаешь, Рыжий, что я даже собственную фамилию с трудом пишу.
— Болтовня это! — высказался наконец и Клейнод, и вся бригада тотчас навострила уши. — Для меня важно только одно: будет нам от этого какая-либо польза или нет. Ты все время говоришь о надбавке. Объясни, пожалуйста, Хёльсфарт, поточнее, что это значит? Это ты один придумал или кто-нибудь еще?
— Но ведь до сих пор все предложения Рыжего себя оправдывали, — произнес кто-то из членов бригады.
Шиншилла согласно кивнул, впрочем, он согласился хотя бы уже потому, что бригадир был ему во много раз симпатичнее, ч