— Это ты хорошо сказал. Мы изгоняем крыс.
— И первый, кем я займусь, — это Бухнер…
— Но Бухнер — один из лучших бригадиров.
— Конечно. Однако у него всегда есть тайные резервы, которые он использует, когда нужно подсчитывать выполнение нормы. Да, Бухнер один из лучших бригадиров, на него многие равняются. И именно поэтому он должен теперь определить свою позицию.
— Нет, тут я тебе не помощник. Не хочу, чтобы он подумал, будто у нас с тобой против него заговор.
— Не бойся. Тут дело в принципе. И за то, что я публикую в газете, отвечаю прежде всего я сам.
Проехав мост через Заале, Ахим увидел указатель: Брамби. Деревушка лежала у подножия горы и была окружена высокими тополями и старыми полуразрушенными стенами, сложенными несколько веков назад из огромных валунов. Взгляд Ахима зафиксировал три самые приметные точки ландшафта: высокую башню средневекового замка, массивную церковь и, наконец, внушительную мельницу. Сквозь ветровое стекло проникал сильный запах лука, хотя его, должно быть, только что высадили на поля. Значит, именно сюда он спасся бегством, когда на бывших луковичных плантациях началось строительство комбината… Овец уже выгоняли на пастбища, и небольшая отара заставила его притормозить. Он долго ждал, пока животные неторопливо, с протяжным блеянием пересекут шоссе. На фоне розовых вечерних облаков уже носились первые ласточки, кружили только что возвратившиеся в эти края коршуны.
Ахим взял в заводском гараже старый, дребезжащий «вартбург», который, однако, здорово смягчил толчки мощенной булыжником деревенской улицы.
Ахим ехал для того, чтобы убедить Герберта Бухнера, бригадира плавильщиков, члена парткома, поддержать Хёльсфарта. Ахим опубликовал уже целую серию статей об эффективности нового метода и тех препятствиях, которые возникают на его пути. Серия называлась «Игра с открытыми картами», и в конце очередной статьи сообщалось, о чем пойдет речь в следующем номере.
Ахим въехал в деревню. У судачивших на площади женщин он тотчас узнал, где дом бригадира.
Бухнер был занят обрезкой фруктовых деревьев.
— Вообще-то я знал, что ты ко мне заявишься, — сказал он. — Правда, я думал, что разговор состоится на комбинате. Он сунул в карман садовые ножницы и процитировал по памяти: «В следующем репортаже нашей серии разговор пойдет о том, почему бригадир шестой печи Герберт Бухнер до сих пор не открывает своих карт…» Честно говоря, реакция у меня, Штейнхауэр, была только одна: ты хочешь меня взять за горло, но я дам тебе по рукам.
— Итак, теперь ты имеешь полную возможность это сделать.
— Мы же с тобой в деревне, не где-нибудь. Ты мою жену поди спроси: она продавщицей работает, и все покупатели ее теперь спрашивают, что там, на комбинате, против меня имеют. И если я тебя сейчас на порог не пущу, это только новую пищу для сплетен даст. Моя жена считает, что ты из тех, кто на все способен, значит, можешь написать и о том, как тебя отсюда выставили.
Ахим слушал его, не перебивая, пусть для начала выпустит пар.
— Что молчишь? Вот так бы взял и врезал тебе по физиономии.
— Попробуй! Но я хочу предупредить, хотя бы ради твоей жены, она, видно, неглупая женщина, что когда-то я довольно серьезно занимался боксом.
— И ты еще угрожаешь? — Бухнер перешел на крик. — Сам меня публично позоришь, чуть не догола перед всеми раздеваешь…
— Это только твоя вина. Почему ты не хочешь работать по методу Хёльсфарта? Тогда не надо будет раздевать тебя перед партией, товарищ член парткома.
— Вот оно что! Решил, значит, таким образом на меня воздействовать.
— А как с тобой можно иначе?
Бухнер сбавил тон и даже пригласил Ахима сесть на садовую скамью у толстой, сложенной из валунов стены, над которой жимолость образовала живую изгородь. Ахим, дипломированный биолог, не преминул высказать все, что он знал об этом растении, начиная с латинского названия.
— Да-а, в этом деле ты разбираешься, — одобрил Бухнер. — Я вообще поражаюсь, сколько ты всего в голове держишь. Слушай, а почему ты не стал садовником? Это подошло бы тебе гораздо больше, чем роль неистового репортера. Тогда ты мне, может, посоветовал бы, как на теневой стороне — тут у меня сосед-богатей каменный амбар воздвиг — получить хороший урожай с фруктовых деревьев или как с сурками справиться, которые вон те овощные грядки разоряют, — он махнул рукой в сторону.
— Вот-вот, так и у нас на комбинате крысы орудуют.
— Зачем ты так говоришь?
Разговор принимал другой оборот. Герберт Бухнер стал гораздо спокойнее, все чаще задумчиво проводил рукой по торчащему ежику волос, явно прислушивался к словам Ахима.
Уже на обратном пути, поздним вечером возвращаясь домой, Ахим думал о том, почему в ходе разговора поведение Бухнера так изменилось. Может быть, в нем все-таки совесть заговорила? А может, сыграло роль то, что он напомнил ему о партийности? Или отчуждение между ними исчезло, едва они заговорили о ботанике? Или объединил общий гнев против деревенских богатеев, которые обращались со всеми остальными так, словно те по-прежнему их батраки и батрачки?
Когда разговор коснулся проблем механизации и автоматизации, Бухнер тотчас согласился, что это необходимо. Он ведь не с луны свалился, прекрасно понимает, что означает ручной труд на шихте и у печей, как он тяжел и безрадостен. Он ведь и с Дортасом, этим проходимцем под маской самого что ни на есть добропорядочного человека, обсуждал необходимость электрической подвесной дороги. Что в результате вышло, всем хорошо известно. Сначала прекрасные слова, а потом поманили блестящими игрушками, и потеряла республика еще одного крупного специалиста. Спрашивается, чего же стоит в таком случае интеллигенция?
Не только он, Бухнер, но и все члены бригады чувствуют себя преданными и проданными. И в этом пункте он с Хёльсфартом согласен: жизнь должна продолжаться. Мы должны доказать ренегатам, что мы и без них способны многого добиться. Только в одном Бухнер не может согласиться ни с Ахимом, ни с Эрихом Хёльсфартом, как бы им того не хотелось.
Они уже сидели в доме, потому что на деревню вместе с луной, выглянувшей из-за молочно-белых облаков, опустилась темнота. Жена Герберта, рядом с этим великаном казавшаяся маленькой и изящной, как Дюймовочка, открыла банки с домашними консервами, принесла бутерброды с мясом и колбасой. Вероятно, с ее стороны это был шаг к примирению.
— Ну и с чем же ты не можешь согласиться? — спросил Ахим.
— Борьба с простоями, ладно, пусть так. Но мы же не слесари, а плавильщики. Мы не старьевщики-побирушки, у которых там винта не хватает, тут гайки. Мы варим металл. И это значит, что, когда у нас выпуск, мы и так не можем терять ни секунды, у нас просто не бывает пустой беготни. Только если печь стоит… Но тогда это не простой, а катастрофа.
Они все говорили, говорили и кружились на одном месте. Ахим видел, что Герберт Бухнер и в самом деле не понимает, как этого и опасался Эрих, что новый метод должен проложить дорогу механизации и автоматизации.
Даже жена Бухнера оказалась более дальновидной.
— Я, правда, понимаю лишь половину из вашего разговора, — сказала она, — но, если твои товарищи так ломают себе голову над этим и рассчитывают на твою поддержку, Герберт, почему ты упрямишься?
И, уже загнанный в угол, он наконец ответил:
— Ну, если говорить серьезно, партийное руководство никаких указаний, а тем более решений по этому поводу не принимало. И потому, если я не участвую в вашей, как вы это называете, охоте на крыс, я только соблюдаю партийную дисциплину, а как бригадир — исполняю волю коллектива.
На следующее же утро Ахим отправился к Кюнау. Во всех подробностях рассказал ему о своей встрече с Бухнером и спросил, есть ли у Кюнау какие-либо возражения против новой статьи, написанной им для «Факела», ведь каждую публикацию Ахим должен был по-прежнему согласовывать с секретарем парткома.
Манфред Кюнау покачал головой:
— Нет, никаких возражений не имею.
Против обыкновения на этот раз он молча выслушал Ахима, не перебивал. В этом спокойствии Ахиму почудилось даже что-то зловещее. Порою Кюнау удовлетворенно кивал, приветливо улыбаясь, как добрый деревенский дедушка. Ахиму сделалось не по себе. Таким секретаря парткома он никогда не видел.
— А что ты скажешь, если мы усилим давление через газету? — спросил Ахим.
— Давайте, давайте… Пиши обо всем, что у тебя накипело, что считаешь необходимым. Об электрической подвесной дороге, о подъемниках…
— А о методе Хёльсфарта?
— Разумеется. Сейчас уже готовится приказ руководства по этому поводу.
В это просто невозможно было поверить! Почему вдруг так внезапно переменился ветер? Но едва Ахим оправился от удивления, в кабинет вошел Фриц Дипольд.
— Увидел тебя и решил предупредить: в ближайшем номере оставь место для моего сообщения. Преодолены все препятствия, дан зеленый свет. Уже сегодня получим все необходимое для установки реле, к нам направлены и специалисты по монтажу. Наконец мы сможем построить распределительную подстанцию и автоматизировать подвесную дорогу. Это будет для комбината вторым рождением.
Кюнау торжествующе улыбнулся, словно речь шла о его личной заслуге. Фриц Дипольд тоже улыбнулся своей простецкой улыбкой, обнажив широкие зубы, и похлопал Ахима по плечу:
— Что, Миха, доволен теперь?
Еще бы! Это была настоящая победа.
Спустя несколько недель никто не смог бы отрицать, что комбинат и вправду родился заново. Увеличился объем продукции, выросла производительность труда. Старая, но еще отнюдь не отслужившая свой срок подвесная дорога срочно реконструировалась, здесь сновали слесари, сварщики, электрики, монтировался пульт управления, и уже недолго осталось ждать той поры, когда транспортер с вагонетками станет автоматизированным. Женщины, работавшие на шихте, помолодели, похорошели, чаще заигрывали с мужчинами — они надеялись, что скоро их грязной и тяжкой работе придет конец. И даже Герберт Бухнер, который был авторитетом для плавильщиков после пламенной статьи, опубликованной Штейнхауэром, объявил, что не станет дольше отсиживаться и попробует применить метод Хёльсфарта в своей бригаде.