Эти перемены, однако, не всем пришлись по душе. Однажды Эрих, зайдя перед утренней сменой в центральные мастерские, натолкнулся на взволнованного Шиншиллу.
Тот не ответил даже на приветствие.
— Это я только что обнаружил на твоем станке, в тисках было зажато. — И протянул Эриху какую-то записку.
«Долой выскочек! Хёльсфарт — дьявольское отродье», — прочел Эрих.
— А теперь я тебе покажу кое-что похлеще. Идем-ка.
Шиншилла привел Эриха в туалет. Там во всю стену экскрементами были намалеваны две свастики и написано: «Да здравствует Гитлер». Эрих не произнес ни слова. Лишь потом в цеху он сказал членам своей бригады:
— Эта сволочь взяла свою коричневую краску оттуда, откуда и выполз фашизм — из клоаки с нечистотами.
Комбинат бурлил. Кюнау и Дипольд ходили из цеха в цех и призывали рабочих к повышенной бдительности. Полиция начала расследование.
Спустя некоторое время с большим трудом удалось потушить ночной пожар в центральных мастерских, кто-то облил бензином и поджег целую груду старых автопокрышек. Сомнений в том, что это поджог, ни у кого не было.
Хальку мало занимали проблемы Эриха. Его беспокойство, его тревоги, его гнев по поводу того, что на комбинате повылезали из своих нор нацисты… Она думала только о том, что теперь у нее перед глазами ясная цель — она получит наконец квалификацию. Вот, поступила на курсы и завтра утром уже сядет в поезд. Она уезжает всего на несколько месяцев, и тут нет никакой трагедии. Придется Эриху с Берндом обходиться это время без нее. Да и уезжает она не на край земли, а в Тюрингию, в профсоюзный дом отдыха «Йон Шер», неподалеку от Веймара, и каждый второй выходной наверняка сможет проводить дома. В конце концов, она имеет право подумать и о себе. Ей уже двадцать один год. Фабрика расширяется, объявлена одним из первых в республике молодежных объектов. К ним теперь приходит много молоденьких девушек, окончивших среднюю школу, и, если она сейчас не поднажмет, ее быстро обставят. Почему же не использовать шанс? Эрих ведь должен помнить, каково ей было служить всеобщим посмешищем. Пока шла война, она в Литве даже толком немецкому не смогла научиться и потому не пошла воспитательницей в детский сад — хоть с детства об этом мечтала. Она была счастлива, что смогла найти работу хотя бы на этой старой фабрике, брошенной владельцами в таком плачевном состоянии, что, не будь она национализирована, ее пришлось бы просто закрыть. Поэтому Рыжий по старой памяти и называет фабрику «твоя шарашка». Он совершенно не желает видеть, что теперь они изготавливают не только резиновые сапоги да боты, а очень широкий ассортимент товаров: ленты для конвейеров, шланги, спортивную обувь для самых разных видов спорта, кстати, и для его любимой команды тоже. И Бернд, когда играл в ручной мяч, надевал их кеды — и ничего, не жаловался… Но для того, чтобы не остаться простой укладчицей, она должна освоить технологию. А он именно сейчас прожужжал ей все уши о ребенке. Об этом ведь можно и через полгода, после окончания курсов, подумать. У них еще вся жизнь впереди…
Когда Эрих вернулся домой, Халька укладывала вещи. По тому, как он снимал пальто, переодевал обувь, она поняла, что он недоволен всем на свете, и ею в том числе. Она быстро закрыла чемоданы и хотела запихнуть под кровать, чтобы их вид еще больше не испортил ему настроение, но не успела. Эрих стоял на пороге.
Его лицо, особенно на фоне ярко-рыжих волос, казалось пепельно-серым от переутомления, и ей вдруг стало так жаль его, что сердце защемило. Прислонившись к двери, он обвел комнату каким-то безжизненным взглядом, но не заговорил о ее отъезде, а тихо сказал:
— Сегодня ночью кто-то поджег мастерские.
Разумеется, Эрих заметил, что Халька упаковывала чемоданы. Но что он мог поделать? Она уже давно предпочла свою фабрику семье. Все аргументы и возражения, которые он только мог привести, отскакивали от ее упрямой головы, как резиновые мячики, которые делала ее треклятая фабрика. Он и ругался, и угрожал, и заклинал ее их любовью. Однажды даже с горя напился, а потом пугал ее тем, что будет так напиваться каждый вечер, если она уедет. Но ничего не смог придумать, чтобы привязать к себе свою собственную жену. Самую главную причину он ей, конечно, никогда не называл. Сейчас она уезжает повышать квалификацию, а потом ей и инженером захочется стать. Этому конца не будет, она просто помешана на образовании. А он? Второго такого слесаря на комбинате не найти, и к тому же голова у него всегда полна идей. На него тоже постоянно наседают, чтобы квалификацию повышал, но он даже мастером не хочет быть. Ему это ни к чему. Денег хватает, он их честно зарабатывает. Он чувствует себя в своей тарелке, а всякая бумажная дребедень ему не по душе. Он как огня боялся учебы даже по партийной и по профсоюзной линии. Едва только представлял себе, что придется месяцами просиживать в каких-то аудиториях, корпеть над книгами и ничего, кроме них, не видеть, его просто ужас охватывал. Книжку почитать, конечно, хорошо, но учебой он сыт по горло и не собирается снова давать учителям право командовать собой. А Халька, если так дело пойдет, станет ученой, и в один прекрасный день он окажется недостаточно хорош для нее. Найдет себе тоже ученого, с лысиной, в очках…
Бернд, возвратившийся вслед за Эрихом домой с очередной тренировки, увидел чемоданы и тотчас весело спросил:
— Тебе помощь не нужна, Халька? — Ему казалось очень забавным, что она снова садится за школьную скамью, и ее отъезд он не воспринимал трагично. — Ну смотри, если, когда вернешься, будешь так же «р» говорить — как козодой.
— Козодой? — удивленно переспросила она.
— Ну да, это такая ночная птица. Как луна выходит, она начинает петь: ррри-рро-рри. Ну прямо как ты. Про козодоя мне Миха объяснил, мы его сейчас на речке слышали.
Она потрепала мальчика по белокурой голове.
— Вам без меня трудно придется? Будете скучать?
— Ну конечно, Халька. Я тебя очень люблю, и этот олух Эрих, наверно, тоже.
— Значит, ты не против того, что я опять учиться пошла?
— Я? Я только рад буду. Тогда, может, ты наконец поймешь, как трудно в школе бывает.
Она засмеялась и притянула его к себе. Этот мальчишка просто самим богом ей послан. Такой умный, милый, все понимающий. Глаза ее наполнились слезами.
Бернд уже давно спал, когда Халька сказала Эриху:
— Теперь две недели уж точно не увидимся, — и прижалась к нему.
Эрих отодвинулся.
— Мне не нужно формального исполнения супружеского долга.
Чтобы успеть на поезд, ей надо было встать в четыре утра. А стрелки циферблата уже приближались к двенадцати.
— Я могу и в автобусе выспаться, — сказала она, — это ведь наша первая разлука с тех пор, как мы поженились.
— Нет, — ответил он. — Я ужасно устал. И думать я могу только о том, что творится на комбинате и что ты бросаешь меня.
Вслед за Эрихом и Шиншилла, и Клейнод обнаружили на своих местах записки, где их призывали не идти за «красным дьяволом» Хёльсфартом. «Если вы настоящие пролетарии, уничтожьте того предателя».
Стилистическая ошибка в записках навела криминалистов на мысль, что это связано с особенностями диалекта и что автор, вероятнее всего, из Саксонии. Наконец его удалось раскрыть, он был активным деятелем «СА». Правда, к тому времени он уже успел скрыться на Запад. При обыске у него дома нашли несколько писем из Зальцгиттера — от его помощников, однако выявить их не удалось.
Прошло несколько недель. Эрих жил вдвоем с братом. Они, как могли, поддерживали порядок в квартире, мыли посуду, сами стирали и гладили. Халька появилась только один раз, а Эрих действительно стал часто напиваться по вечерам, не с кем было поделиться, некому высказать свою боль, тоску, свой гнев. Бернд был еще слишком мал, и Эриху не хотелось заражать его своей тоской, он стеснялся обременять и Ахима с Ульрикой, которым, как он заметил, хватало своих забот.
И все-таки перед собранием бригады Эрих постарался взять себя в руки.
— Ну что, ребята? — спросил он подчеркнуто бодрым тоном. — Будем играть в открытую? Станем работать дальше по нашему методу или испугаемся сортирных лозунгов, написанных смотавшейся на Запад сволочью?
— С меня довольно, — заявил в ответ Клейнод. — Я хоть и дал тебе слово, но сейчас ведь кое-что изменилось, верно? Я вам больше не компания. Нет, этот бывший нацист мне тоже не по вкусу. Но как он, думают многие. А я не хочу, чтобы меня считали предателем интересов рабочих.
Кривобокий Бейхель косился то на Эриха, то на Клейнода. Шиншилла побагровел. Жилы на его шее надулись так, словно он, как на соревнованиях, брал на грудь штангу.
Эрих уже знал, что Клейнод никакой не рабочий: до того как попал на комбинат, он был начальником отдела в каком-то учреждении и даже депутатом районного Совета, потом был осужден за растрату и после отбытия срока направлен на комбинат. Но Эрих не стал выводить его на чистую воду — было бы подло очернять другого, чтобы самому предстать в лучшем свете.
— Видите? — Клейнод демонстративно взял болт и гайку, лежавшие на верстаке, сначала соединил их, а затем снова разъединил. — Видишь, Рыжий. Все очень просто. И я поступаю так же. И Бейхель — верно? — последует моему примеру. Я создам свою собственную бригаду. В конце концов, у меня достаточная квалификация, и я с любым могу поспорить.
— Ну и где ты собираешься такую бригаду создать? Уж не тут ли, на комбинате? — спросил Эрих.
— Мы прощупали почву, — проблеял Бейхель. — Если не тут, так в Граубрюккене на тракторном заводе. Таких, как мы, с распростертыми объятиями примут. — Он достал из кармана комбинезона блокнот и карандаш. — На, забирай свои игрушки. Зеленый, красный, лиловый — мне вся эта писанина ни к чему.
— Вы думаете, в другом месте вам удастся отгородиться от социализма?
— Мы не против социализма, мы против твоей гонки, Хёльсфарт.
Бригада раскололась — четверо примкнули к Клейноду, и, поскольку комбинат постоянно испытывал нехватку рабочей силы, остро нуждался в каждой паре рук, руководство не могло отпустить тех, кто был не согласен с методом Эриха. Если из-за глупых свар квалифицированные рабочие начнут покидать комбинат…