Потому-то он и сидел сейчас в поезде, направлявшемся в Айзенштадт. Потому и перечитывал сочинения Мао Цзэдуна: ведь решение об обязательной связи с производством, которое так благоприятно отразилось на его судьбе, было заимствовано у китайских коммунистов.
Едва он ступил на платформу, в лицо ему ударил резкий холодный ветер со снежной крупой. Франк поднял воротник пальто, поглубже надвинул на лоб шапку, чтобы хоть немного защитить лицо от коловших, как иголки, льдинок, и поспешил к зданию вокзала. Здесь все изменилось, даже вокзал располагался теперь совсем в другом месте. Франк спросил у прохожего дорогу к комбинату, но, выйдя из здания вокзала, понял, что в этом не было никакой необходимости. Черневшие на фоне неба силуэты печей и каупера, трубы с огромными языками пламени, отбрасывавшими розоватые отблески на белый снег, видны были отовсюду.
Он давно не был тут и даже в близлежащем Граубрюккене, где когда-то жили его родители. С тех пор как они умерли, его ничто уже не связывало с этими краями. Слева и справа вдоль центральной улицы высились огромные новые здания, и улица тоже показалась ему незнакомой. Лишь когда за поворотом открылась лежащая в излучине Заале деревенька с церквушкой и низкими домиками под островерхими крышами, он узнал родные места.
Теперь здесь вовсю кипела жизнь. Несмотря на ранний час, мчались грузовики, ехали закутанные велосипедисты, борясь с ледяным январским ветром, попадались и пешеходы. Источником всей жизни здесь, несомненно, был комбинат.
Наконец он добрался до железных ворот, и вахтер занес его в списки посетителей. До времени, назначенного секретарем парткома, оставался еще час, и он решил повидать своих прежних друзей. По крайней мере Штейнхауэра он надеялся застать в редакции.
И не ошибся. Постучав в дверь, он услышал в ответ знакомый голос.
Ахим был один в комнате. Он сидел, склонившись над письменным столом, заставленным обычными для любого учреждения предметами: телефон, календарь, стопка бумаг. Вооружившись строкомером, линейкой и карандашом, Ахим монтировал первую страницу — это Франк увидел по наклеенному на листе заголовку: «Факел». Отдельно, на гранках он подсчитывал строки, отчеркивал жирными штрихами колонки в какой-то статье.
Ахим, погруженный в работу, хотя и ответил на приветствие Франка, но не узнал его; лишь когда в комнате воцарилось молчание, он поднял голову.
— Я вас слушаю.
Вошедший был ему не знаком, хотя… Нет, где-то он его видел. Но где? Незнакомец был в пальто, в шапке, надвинутой почти на глаза, на заиндевевших от мороза усах и бороде блестели капли… Нет, он не мог вспомнить.
Франка эта сцена забавляла. Он с трудом подавил усмешку, расстегнул воротник и снял шапку.
— Вы, — произнес он, делая ударение на «вы», — вы меня не…
В этот момент Ахим узнал его. Хотя он уже слышал, что Люттер переведен с факультета журналистики в редакцию «Вархайт», даже читал несколько его статей в областной газете он никак не ожидал увидеть его сейчас перед собой.
— Франк… — произнес он и встал, отодвинув бумаги, — Франк, прости, не узнал тебя, я и представить себе не мог… — «Ты ужасно изменился», — хотел он добавить, но не добавил.
Франк сунул перчатки в карман, снял пальто, повесил его на свободный стул. Он почувствовал, что его встретили с некоторой прохладцей, во всяком случае, не так, как он это себе представлял. В чем тут дело? В том, что они много лет не виделись, а может, воспоминания о прошлом не были так уж лучезарны, как ему бы хотелось? Но он все же раскрыл Штейнхауэру свои объятия и сказал:
— Давай-ка, друг, обнимемся по старой памяти. Как видишь, жив еще курилка, А теперь, я думаю, мы часто будем встречаться.
Нет, Ахим не упал со слезами умиления ему на грудь, однако он не видел причины, почему бы ему наконец со всей сердечностью не поприветствовать старого друга.
ВТОРАЯ ГЛАВА
Сто пятая история Уленшпигеля рассказывает о том, как по приказу магдебургского епископа он зажег огонь, который обратил в пепел самого епископа.
В Магдебурге был некий епископ Людвиг, предшественнику которого служил Уленшпигель. Когда однажды Уленшпигель снова появился на магдебургской земле, епископ приказал своим слугам разыскать его. Он как раз к этому времени закончил строительство нового роскошного дворца возле Грицене, где много лет трудились крепостные и батраки со всей округи. Сотни людей погибли, не выдержав непосильного труда. Их вдовы и сироты рассказали Уленшпигелю о своих бедах. Селения опустели, крестьяне изнемогали под тяжестью непосильных налогов.
Уленшпигель явился на зов. Дело было как раз на масленицу, и епископ объявил, что хочет отпраздновать новоселье в носом роскошном замке и созвать всю саксонскую знать из близлежащих мест.
«Есть обычай на масленицу, — сказал епископ, — чтобы мы, дети божьи, с веселием и танцами прощались со всяким обжорством и чревоугодием. Ты много ездил по свету, сейчас прибыл к нам из Рима, и ты поможешь нам устроить так, чтобы на праздник наш замок и ночью сиял и сверкал, чтобы в нем было светло, как днем, и тепло, как летом. Но на следующий день, в первый день поста, все должно снова погрузиться в холод и мрак, чтобы не кощунствовали мы перед богом. «Memento quia pulvis es et in pulverem reverteris, — добавил епископ. — Помни, что ты прах и в прах возвратишься».
«Дай мне немного подумать», — сказал Уленшпигель.
Но это время он использовал для того, чтобы принести в замок факелы со смолой, притащить вязанки с хворостом и трут. Когда праздник был в самом разгаре и вся приглашенная знать кружилась в танце, Уленшпигель поджег хворост. Вскоре весь замок был объят пожаром.
«Боже, спаси! — закричал епископ. — Уленшпигель, что ты наделал?»
«Ваше преосвященство, — ответил тот, — разве вы не просили меня сделать так, чтобы во всех уголках вашего замка стало светло, как днем, и тепло, как летом? Я выполнил только то, что вы приказали, и думал о том, что вы созданы из праха и сейчас снова станете прахом».
Все бароны и графы обратились в бегство, но епископа спасти не успели. Он упал с лестницы, разбился, и труп его сгорел в огне. Потом все в округе говорили, что это был божий суд.
Этот свой рассказик Ахим прочитал Франку и Эриху в маленьком ресторанчике Мегдешпрунге. Пока Франк отрабатывал в бригаде Хёльсфарта обязательный месяц, трое друзей часто встречались в Мегдешпрунге, в заводской гостинице, где жил Франк. Как много лет назад, они сидели за столиком, смотрели в окно на замерзшую реку и развалины замка на противоположном берегу.
Им было о чем поговорить, порасспросить друг друга, много воды утекло в Заале с тех пор, как пути их разошлись.
— Я вижу, ты снова пишешь, как в прежние годы, — сказал Франк, — и не только статьи в газету.
— Да, это доставляет мне удовольствие.
— И стихи пишешь, как раньше?
— Иногда и стихи.
— Почитай-ка.
— Нет, стихи читать не буду.
— А ты не хочешь обратиться к современности?
— Если найду большую тему, как Шолохов или Хемингуэй, когда решается вопрос, быть или не быть. Но пока не нашел…
Он не хотел продолжать этот разговор. Слишком уж серьезной была тема для ресторана.
И Франк не стал настаивать, тем более что Эриха все эти проблемы не интересовали.
Они перешли на общих знакомых.
— Как поживает Хайнер Мургалла? — спросил Ахим.
— Учился в Грейсвальде, стал военным врачом. Теперь, кажется, уже в чине капитана. Женат, двое детей, — сказал Франк.
— А Марион? Лина Бонк? — продолжал Ахим.
— Про Марион я ничего не знаю, а вот Лина… Она так и не оправилась после того, как вы расстались. Работает редактором на лейпцигском радио, постарела…
— Вот, значит, какие дела…
— Но то, что с Гердом Беккером случилось, — это просто чудовищно, — сказал Франк.
— Да, ты прав. И самое чудовищное, что Кюнау подает это как пример рабочего героизма.
— С вашим партийным секретарем, — заметил Франк, — мне еще, вероятно, придется столкнуться.
Даже когда Ахим поздно возвращался домой, Ульрика не ложилась спать, дожидаясь его. Она не могла уснуть, если его не было рядом. Чаще всего она читала, телевизор смотрела, только если показывали какой-нибудь хороший фильм или интересный спектакль, на всякую чепуху ей не хотелось тратить время. Она любила репортажи с зимних спортивных соревнований: прыжки с трамплина, от которых замирало сердце, и фигурное катание.
Нет, она не обижалась на Ахима за то, что, когда он встречался с друзьями, приходилось коротать вечера одной. Мужчине, считала она, необходима время от времени мужская компания. Сама она в женском обществе никакой потребности не испытывала. Правда, иногда навещала своих коллег или Хальку Хёльсфарт, но дамский кружок за чашкой кофе с пирожными и взбитыми сливками вызывал у нее смертельную тоску. Она хорошо помнила подобное времяпрепровождение в Данциге, Граубрюккене и Хандсхюбеле.
Наконец явился Ахим, и по тому, как он вошел, как возился, раздеваясь в коридоре, она поняла, что он выпил. Нет, она не станет его упрекать, только попросит, чтобы он постелил себе в другой комнате на диване.
— Прости, Рике, — сказал Ахим, входя в комнату. — Я опять сегодня поздно. На Франка никакого угомона нет. Неудивительно, он только кофе пьет, ни капли спиртного. Сколько угодно готов сидеть, ему спать не хочется.
Ульрика молчала, В сегодняшнем номере областной газеты она прочитала статью Люттера, и ей не давала покоя одна мысль…
Он уселся напротив нее в кресло и спросил, как малышка.
Ульрика, подняв глаза от книги, рассказала, В городе была эпидемия гриппа, и она боялась, как бы девочка не заразилась в саду.
— Ладно. Давай ложиться спать.
— Постой, Миха, у меня к тебе разговор.
Она отложила книгу — роман Стендаля о Жюльене Сореле и мадам Реналь — и взглянула на него.
— Люттер тебя обманывает. — (Он резко повернулся к ней.) — Ты разве еще не читал его статью?