Нет, в ответ на такое он не мог смолчать. И потому произнес достаточно резко:
— Я вижу, вы нас не понимаете. Чего бы вы добились, если бы воспитывали лишь таких учеников, а главное, таких учителей, которые открывали бы рот лишь тогда, когда вы разрешаете им это сделать, которые слушались бы вас, как неразумные цыплята наседку? Разве из них получились бы настоящие революционеры?
— Общество, в котором мы сегодня живем, совсем иное, чем во времена моей молодости. Я думаю, это вам не нужно доказывать?
— Конечно, нет. Но ведь вы… вы должны радоваться, что мы мечтаем иметь право сказать то же самое нашим детям.
— Вашу самоуверенность просто трудно вынести. Я вижу, вы мало отличаетесь от своей супруги. Нет, нам не найти общего языка. — Хельмдуккер в ярости сжал ручки кресла и откатился обратно к столу.
— И все-таки, — Ахим встал, собираясь уходить, — я хотел бы сказать вам еще одно. Не думайте, что у всех людей вашего поколения и вашей судьбы такое же, как у вас, отношение к молодым. Я знаю многих товарищей, которые думают иначе. Это — во-первых. А во-вторых, мы тоже за эти годы выросли, у нас тоже есть заслуги, и без нас государство просто не могло бы существовать. Вы, несколько тысяч коммунистов, переживших ужасы концлагерей, не смогли бы построить социализм, если бы мы не участвовали в строительстве со всей страстью и убежденностью. Конечно, мы вам за многое благодарны, вы дали нам научное мировоззрение. Но это не лишает нас права отстаивать свою точку зрения. Наоборот. И что касается меня, никто не может помешать мне критиковать те явления, которые отбрасывают нас назад.
Вот тут он и услышал:
— Не трудитесь, молодой человек, убегать меня в вашем антропоморфизме. Что вредно, а что полезно для социализма, будут решать в первую очередь те, кто, как я, прошел через пытки и в условиях фашистской диктатуры доказал, что ради победы революции готов пожертвовать собственным здоровьем, даже жизнью.
Ахим вышел из кабинета с горьким привкусом во рту, отнюдь не только от крепкого чая. Он так ничего и не выяснил. А может быть, все-таки выяснил? Во всяком случае, он понял, что очень виноват перед Ульрикой.
Они вновь стали очень близки. Хотя Ахим еще не до конца вылечился от своей ужасной ревности, но он теперь твердо знал, что в конфликте со школьной инспекцией он должен быть на ее стороне. Он отрезвел, старые коммунисты перестали казаться ему такими уж непогрешимыми. Этот школьный советник создал себе памятник из своего прошлого, он считал, что теперь уже не подлежит никакой критике. Разве это достойно коммуниста?
С тех пор прошло четыре года. И вот теперь появление Люттера, как считает Ульрика, несет угрозу им обоим. Почему-то она не верит, когда он говорит о неизменности дружеских чувств, а ведь у нее нет на то никаких оснований. Ну хорошо, Франк в своей статье использовал тот самый образ лисы в винограднике, но, в конце концов, автором был Эзоп, и его басни уже более двух с половиной тысяч лет являются достоянием всего человечества, каждый может им воспользоваться, в том числе и Франк.
Франк Люттер выполнял свою работу с большим усердием, даже с радостью. Он редко в последнее время чувствовал себя так хорошо, как в бригаде Хёльсфарта. Эрих еще в самом начале сказал ему:
— Я должен тебя предупредить… мы с тобой знакомы не первый год, и я знаю, что могу на тебя положиться. Но мои товарищи по бригаде будут очень внимательно следить за тобой, поэтому ты должен все силы приложить, иначе они меня со свету сживут…
В тот первый день, получив от Кюнау наставления, Франк отправился в центральные мастерские. Однако Хёльсфарта он встретил не сразу — тот появился лишь перед концом смены. Они не обнялись, нет, слишком много лет прошло.
Эрих тщательно вымыл выпачканные в машинном масле руки, оттер их пемзой, заглянул в жестяной чайник — не осталось ли чаю — и, обнаружив, что он пуст, в сердцах чертыхнулся. Он был измучен и зол.
— Извини, — сказал он Франку. — Я хотел с тобой встретиться еще сегодня утром, но у нас уже несколько дней черт знает что творится. Теперь вот копер разливочную машину блокирует… Ты тут пока хоть осмотрелся?
Франк кивнул.
— Я был вон там, — он махнул рукой, — у твоих коллег. Клейнод, кажется, фамилия того бригадира.
— Ну и как тебя приняли?
— Ну не то чтобы особенно приветливо. Нормально. «Давайте работайте, товарищ функционер, — сказали, — может, и пригодитесь».
— Смотри-ка! Ты нам в самом деле сейчас нужен, Франк, Ты ведь разбираешься во всех формулировках. Мы хотим бороться за звание бригады социалистического труда. Для этого надо принять обязательства. Было бы хорошо, если бы ты помог нам составить текст.
Погода в ту зиму стояла неустойчивая. Дули сильные ветры, порою превращавшиеся чуть ли не в ураганы, и хозяйничали безо всяких преград на плоской равнине, то заваливая все снегом, то сковывая морозом, то нещадно поливая дождем. Отвалы угля и известняка впитывали в себя воду, как губка, но, едва менялся ветер и становилось морозно, промерзали так, что грейферам приходилось буквально вгрызаться в них. Были привлечены взрывники, крестьяне из близлежащих деревень, которым рабочие комбината помогали летом во время уборки урожая. Да и на комбинате все, кроме тех, кто не мог покинуть рабочее место, киркой и лопатой разбивали смерзшийся кокс и известняк.
Бригада ремонтников работали днем и ночью. Клейнод со своими людьми следил за тем, чтобы функционировали хотя бы подъездные пути. В литейном цеху ураган снес чуть ли не половину крыши. Рухнувшие при этом деревянные балки повредили провода. Из-за нарушения электросети отключилась электрическая подвесная дорога, насосы; слесари-ремонтники уже не знали, куда кидаться, кто в них больше нуждается. Хёльсфарт и все члены его бригады вообще не уходили теперь домой, ночевали прямо в мастерских. Работали по шестнадцать, семнадцать, двадцать часов, иногда по три смены подряд.
Вот в такую заваруху попал Франк Люттер. Одна авария следовала за другой. Люди на комбинате ценой огромных усилий, даже мук, чинили, налаживали. Почему, зачем? Разве им принадлежал металл, который они здесь делали? А может быть, все-таки им?
— Всего четыре действующие доменные печи были на всю страну, когда кончилась война. Ты же знаешь, что значит металл для любого государства, особенно для такого, где строится новое общество. Те, на Западе, со своим Руром ничего нам, конечно, не подарят. Наоборот, они, как нынешняя зима, хотят нас доконать.
Эрих выглядел измученным, резче выступили скулы, темные круги залегли под глазами, оброс щетиной — не брился несколько дней.
— Послушай, ты должен выспаться, ты себя уморишь. — Франку стало жаль старого друга.
— Весной, — отмахнулся Эрих, — когда тут все наладится.
Даже подошедший к ним Клейнод посоветовал Эриху передохнуть.
— Когда видишь, как вы себя доканываете, и самим отдыхать совестно. Но мои люди устали. Они хотят домой, к семьям, выспаться в своих постелях…
— Ну и сваливайте!
— Только после того, как ты наконец уйдешь, Хёльсфарт…
Но он и не думал уходить. Вся бригада укладывалась спать прямо в мастерской, на надувных матрасах. Франк устроился рядом с Эрихом. Тот мгновенно заснул, а Франк еще долго прислушивался к его шумному дыханию.
ТРЕТЬЯ ГЛАВА
Наверное, было нечто невероятно притягательное в этой и в самом деле бившей ключом жизни, не профильтрованной через мелкое сито теории, если такие люди, как Люттер и Штейнхауэр, пришли сюда, бросив науку, а Хёльсфарт не желал садиться за учебники.
— Жизнь, — говорил Франк, — как кофе: гораздо лучше на вкус, когда сварен по-турецки. Хоть и гуща в рот попадает, все равно знаешь: это из настоящих зерен, которые созрели на солнце, прожарены на огне, промолоты в мельнице.
Именно поэтому спустя какое-то время, когда Франку предложили стать заведующим экономическим отделом «Вархайт», он, посоветовавшись с Ильзой, почти сразу же согласился. С университетом отношения не складывались, а Мюнц, который уже окончательно перебрался в Берлин, дал ему самые лучшие рекомендации, да и новый главный редактор, бывший заместитель Мюнца, очень ценил Франка. Конечно, в таком случае защиту диссертации придется отодвинуть, но степень никуда от него не убежит.
Теперь он должен показать, на что способен.
Он верил, что перед ним открывается путь к еще более блестящей карьере.
К середине лета кабинет Манфреда Кюнау был увешан картами различных масштабов: был тут и план завода, и округа Унтерзаале со сразу бросавшимся в глаза ярко-красным кружком Айзенштадта, и карта всей республики — от Балтийского побережья до зеленых лесов на границе с Чехословакией. Но на центральном месте висела топографическая карта района — от Магдебурга на севере до Бернбурга на юге, добытая в штабе рабочих дружин.
Сейчас Кюнау стоял перед ней, как полководец, и давал в командирском тоне указания Франку Люттеру. Кюнау нравился этот журналист, во всяком случае, он казался более дельным и симпатичным, чем Штейнхауэр, который даже специального образования не имеет. Биолог — так и изучай свои цветочки. У них же с Люттером у обоих есть соответствующие работе дипломы: Франк закончил факультет журналистики, он — экономический. Между ними с самого начала возникло взаимопонимание, они говорили на одном языке.
После бесконечных зимних аварий всем стало ясно, что совершенно необходимо построить шоссе от Магдебурга до Айзенштадта. Погодные условия не должны больше препятствовать грузовикам доставлять на комбинат необходимые грузы. Кроме того, многие рабочие жили в разбросанных по всей округе городках и поселках, не связанных с Айзенштадтом железной дорогой, поэтому добирались до комбината на автобусах, а у некоторых, как у бригадира плавильщиков Бухнера, были даже личные автомобили.
Решение о строительстве дороги правительство утвердило, но где и как ее проложить — это проектная комиссия отдала на усмотрение местных властей.