Ей вдруг сделалось ужасно смешно. Боже мой, сколько еще в нем наивной романтики!
— Ах, Миха, дорогой мой…
Здание гостиницы по-прежнему было украшено великолепными мозаичными панно, все вокруг ничуть не изменилось, только теперь это была уже не гостиница, а, как гласила вывеска, Клуб работников торговли, куда вход посторонним был воспрещен.
Юлия удивленно взглянула на родителей. Она увидела на дверях большой замок и не могла понять, зачем они сюда пришли.
— Мама, почему ты смеешься?
— Знаешь, это очень длинная история. Здесь много лет назад мы жили с твоим папой и очень любили друг друга. Папа захотел, чтобы мы приехали сюда с тобой, потому что тебя ведь тогда еще не было на свете. Но, к сожалению, он забыл, что жизнь не может застыть, как в королевстве спящей красавицы, пока она спала. Все меняется — и дома, и люди. Ты поняла, детка?
Конечно же, Ульрика обращалась не к Юлии, а к Ахиму. Еще когда они только свернули на улицу, ведущую к гостинице, в ней с невероятной отчетливостью ожили воспоминания. Вспомнились и те пятьдесят западных марок, которыми она подкупила хозяйку, о чем Ахим до сегодняшнего дня не подозревает. И патруль народной полиции, проверявший ночью документы у всех постояльцев… Она точно знала, что своего первого, неродившегося ребенка зачала именно здесь. Ее вдруг охватил озноб, как тогда, почему-то вспомнились строки из классической баллады про пасторскую дочку из Таубенгейма, погибшую от несчастной любви.
Огорченный Ахим обошел зачем-то вокруг дома, надеясь все же найти вход, потряс запертую дверь, заглянул в окно. А Ульрика стояла не двигаясь и смотрела на него.
Она на секунду прикрыла глаза. Да, ей пришлось не слаще, чем героине баллады, пасторской дочке из Таубенгейма. Даже хуже, наверное, пришлось. Потому что она не превратилась в светлячок у ручья. Ей надо было продолжать жить. Когда Ахим, вконец расстроенный, подошел к ней, она сказала:
— И все-таки я благодарна тебе, Миха. Но теперь давай пойдем скорее в ресторанчик на рыночной площади. Может быть, там есть еще свободные места. Мы замерзли, и нам бы не повредила тарелка горячего супа.
Что-то странное прозвучало в ее словах. Нечто большее, чем просто разочарование по поводу запертых дверей в давнем приюте их любви. Но что это было? Грусть? Не понял он и что она имела в виду, употребив словечко «все-таки». За что благодарила его? За поездку в Кведлинбург, к гостинице «У розы», или за путешествие в прошлое, в тот день и в ту ночь одиннадцать лет назад, когда они впервые стали мужем и женой? Он чувствовал по тону Ульрики, что она сказала не то, что хотела, понял это и по внезапно потемневшим глазам, и по тому, как она быстро отделалась от него, сказав какую-то банальность про горячий суп…
Ульрика знала, что он видит ее насквозь. И, поскольку была убеждена, что между ними не должно оставаться недоговоренностей, уже сидя в ресторане, она думала, как рассказать ему о том, что до сих пор было ее секретом. Ульрика раскрыла меню и, якобы занявшись выбором блюд, произнесла:
— Мы ведь с тобою однажды решили, что должны быть предельно честными по отношению друг к другу… Солянка. Что вы думаете по поводу солянки? — Теперь понадобилось срочно объяснить Юлии, что такое солянка. — Видишь ли, Миха… Они тут даже дичь с шампиньонами предлагают… Я тогда не могла тебе сказать, что у меня от тети Гульды… Ты ее помнишь? Я еще ездила за покупками в Западный Берлин, и у меня осталось пятьдесят марок… А может, ты возьмешь свиные ножки с гороховым пюре и кислой капустой? Цена в зависимости от веса… Я потом это забыла и только сейчас вспомнила…
— Послушай, Ульрика, — перебил он, заглядывая ей в глаза, — что-то я тебя не пойму.
— Вот как? — с наигранным удивлением переспросила она. — Просто ты меня перебиваешь, и я теряю нить. Я ведь как раз собираюсь тебе все объяснить. Короче говоря, теми пятьюдесятью марками я подкупила хозяйку, и она скрыла нас от полиции, когда ночью проверяли документы.
Он удивился, но что теперь скажешь, и потому он только спросил:
— Ты и сейчас стала бы так же действовать, за моей спиной?
Ульрика возмутилась. Во-первых, ее хитрость была вынужденной. Ведь с ним во времена его красной юности невозможно было разговаривать. Ему даже в звяканье западных пфеннигов слышалось бряцание оружия классового врага. А так благодаря ее маленькой хитрости они хотя бы несколько часов могли быть счастливы. Или я не права? Разговор продолжался уже по дороге в замок Шлоссберг. Миха, послушай, я поняла, что мы не можем делать вид, будто в годы разлуки с нами ничего не происходило. Быть может, в этом заблуждении и корень всех наших взаимных обид. Ведь когда мы снова встретились, я тоже думала, что нам просто надо связать концы там, где оборвалась нитка, и все будет хорошо. Просто вернуться к тем пасхальным дням в Кведлинбурге. Но это оказалось невозможным. Мы оба изменились за годы разлуки. У тебя была своя жизнь, у меня — своя. Я по-прежнему люблю тебя, но иначе, чем когда-то здесь, в Кведлинбурге. Теперь мы окончательно должны избавиться от всяких иллюзий. Если мы хотим всегда сохранять любовь и уважение друг к другу, мы должны не время от времени, а всегда быть откровенными, стараться понять друг друга каждый день заново. Только так можно жить вместе всю жизнь. Что касается меня, я к этому готова.
Ее слова взволновали его. Теперь она не отделывалась пустыми фразами, как это было в ресторане. Ульрика говорила то, что уже давно обдумывала. И снова он убедился, как ни банально это звучит, в глубоком родстве их душ.
Юлия убежала вперед и, влетев во двор замка, возилась в огромном сугробе. Ахиму вдруг захотелось поцеловать Ульрику, прямо здесь, на заснеженной улице. Он привлек ее к себе и с трудом нашел ее губы — она была закутана теплым шарфом, воротник шубы поднят. Губы у нее были холодные, но он почувствовал, как они сразу потеплели и раскрылись навстречу его губам. Но тут снова в его голове мелькнуло: у тебя своя жизнь, а у меня своя… Вспомнился тот студент из Цвиккау…
У него опять стало тяжело на сердце, но в этот миг Ульрика высвободилась из его объятий и спросила:
— А что ты скажешь о Лине Бонк, которая приходила на Новый год к Люттерам?
Нет, нельзя больше делать вид, что ничего не было. И он стал рассказывать ей, как жил те четыре года, когда каждый из них думал, что они расстались навсегда.
Но Ульрика не желала слушать никаких подробностей, она прижала к его губам свою руку в мягкой перчатке. Она ведь знала обо всем, что было с ним в Лейпциге, не знала только имен. Значит, это была Лина Бонк.
— Я завидую ее волосам, — только и сказала она.
Ее слова привели Ахима в такое раздражение, что он не сдержался.
— Пожалуйста, Ульрика, брось ты свои глупые комплексы! Она же сама бросилась ко мне на шею и сказала, что Новый год — это начало новой жизни и конец прошлой. Оставь свою жену, давай начнем все заново. Это продолжалось ровно десять секунд, пока ты не подошла. Ее слова звучали так заученно, будто она их много раз уже произносила. Разве ты не видела, что я постарался сразу же избавиться от нее? Кроме того, мне было неприятно, как Ильза все это обставила. Реакцию Франка ты видела. А я был настолько шокирован, что даже рюмку разбил. Мне кажется, Ильза это специально подстроила, чтобы тебе досадить. Она настоящая интриганка.
Теперь настала ее очередь рассказывать. Ульрика все эти недели ни на минуту не забывала о разговоре в зоологическом саду, о порке, которая досталась сынишке Люттеров. В ее ушах еще звучало каждое слово, сказанное Ильзой, а ее дружеские, как она много раз заверяла, советы казались Ульрике издевательскими.
Они уже сидели в старинном кабачке, из окон которого была хорошо видна средневековая часть города и каменистые склоны Гарца, пили кофе с вишневым тортом. Юлия успешно справлялась с косточками и все-таки одну или две проглотила.
Боже мой, думал Ахим, что за глупые намеки, угрозы, почему их любовь должна зависеть от членства в партии? Если бы все члены партии так же серьезно относились к своим убеждениям, как Ульрика! Даже Брехт называл себя беспартийным коммунистом. Так что же, эта Ильза хочет превратить партию в религиозную секту? Ахим никогда не агитировал Ульрику вступать в партию. Было время — Ульрика даже порвала его анкету, когда он сам написал заявление. И все-таки через несколько недель после того случая они поехали сюда, в Кведлинбург, где разыгрывали молодоженов, и, хотя вместо паспортов им пришлось предъявить лишь пятьдесят западных марок, они провели здесь свою первую брачную ночь, Так почему же сегодня, когда их не разделяет классовая принадлежность и политические убеждения, когда они давно женаты и у них есть дочь, отсутствие партбилета может играть какую-то роль в их отношениях? Конечно, Ильза хотела запугать ее.
— А я ответила, — сказала Ульрика, — что в отношениях между мужем и женой важнее всего любовь и взаимопонимание.
— Молодец, Ульрика! — сказал он. — Ты ответила как надо. И заслужила поэтому тысячу поцелуев.
— Значит, ты не будешь требовать от меня, чтобы я вступила в партию?
— Только если ты сама решишь, что тебе это необходимо. И наших будущих детей мы будем зачинать, сняв партийный значок с груди.
— Ты все время смеешься надо мной.
— А тебе не приходило в голову, что я просто тебя люблю?
В дом отдыха они возвратились уже под вечер. На вокзале в Балленштадте их вновь ждал возница с санями. Уже смеркалось. Солнце почти скрылось за горами, лишь иногда оранжевый шар просвечивал сквозь заснеженные верхушки елей. Юлия спала. На обратном пути Ахим устроился рядом с ними на заднем сиденье. Ульрике было холодно, и он обнял ее, крепко прижав к себе. Ночь была ясная, на небе сверкали звезды. В такт стуку копыт звенели колокольчики. Им казалось, что в этот день произошло что-то очень важное для них обоих. Разговаривать не хотелось, они боялись банальностью слов заглушить то, что родилось в их душах. Она была, есть и будет для меня единственной, думал он. Когда взошла луна и над лесом повис ее узкий серп, а вдали показался черный силуэт замка Франкенштейн, ей снова вспомнились строки баллады, но думать хотелось теперь совсем о другом: о том, что нельзя проецировать свое «я» на того, кого любишь, искать в нем, как в зеркале, лишь свое собственное отражение…