А теперь Люттер попросту отказался от всех своих тогдашних слов, объявив Кюнау волюнтаристом. Какие причины побудили его к этому, зачем и его просил выступить против Кюнау в многотиражке? Ахим знал Люттера уже по меньшей мере пятнадцать лет и именно поэтому не доверял ему. Нет, он сам не способен сегодня говорить одно, а завтра совершенно противоположное, это не в его характере…
— Не хватало еще, — в сердцах сказал Дипольд, — чтобы мы начали рвать друг дружку на части, как будто у нас более важных забот нет. Я не понимаю, почему бы нашей печати не заняться более серьезными проблемами.
Ахим навострил уши. Фриц Дипольд никогда не бросался словами.
— Ты помнишь тех, что приезжали к нам сюда из Зальцгиттера и Дуйсбурга? Инженера Кестена, доктора де ла Мотте… Правда, между ними была очень большая разница. Но кто поручится за то, что этот де ла Мотте не изменился сегодня, не выполняет того, что ему приказывают. Они нарушают одно соглашение за другим, давно уже забыли о своей хваленой порядочности в делах, блокируют поставки…
Ахим смотрел на реку и думал: там, на Западе, снова хотят задушить нас. Не удался контрреволюционный мятеж, так теперь пытаются уничтожить нас с помощью экономического эмбарго.
— Ты мне скажи, почему об этом никто в газете не напишет?
— Как почему? — Взгляды их встретились, и Ахим понял, что они с Дипольдом — союзники. — Факты ведь у тебя, Фриц, а из у меня. Так давай, поделись ими. Я всегда был за то, чтобы не выдавать черное за белое. С рабочими надо говорить честно. Они лучше всего понимают нас, когда мы не обращаемся с ними, как со школьниками, которые только еще учатся читать.
Они вернулись в кабинет Дипольда, сойдясь в главном: нельзя допустить публичного шельмования Кюнау. Если и критиковать его, так на партийном собрании. А главные враги не по эту, а по ту сторону границы.
На комбинате тем временем благодаря кампании, развернутой в прессе, о шлаке говорили чуть ли не больше, чем о металле. Вокруг раньше никому не нужного шлака развернулись бурные споры. А тем временем Вильдбах, Бухнер и Хёльсфарт дни и ночи ломали себе головы над тем, как довести в нем до минимума содержание металла, тем более что Западная Германия прекратила экспорт высоколегированной стали.
Спасительная идея пришла к ним совершенно случайно, в теплый летний день.
Эрих отправился к Бухнеру в Брамби для серьезного дела — покупки поросенка. Держать его Эрих собирался в опустевшем хлеву Ханны Штейнхауэр, которая наконец последовала советам и избавилась от козы. Уже сейчас, когда Эрих представлял себе, как они зимой заколют его и устроят праздник, у него слюнки текли, и он прямо-таки чувствовал запах колбасного супа и свежесваренного мяса.
— Скверные настали времена, — жаловался им крестьянин, — еле сводишь концы с концами. Я теперь все, что могу, в деньги превращаю. Вот и свиней тоже. В следующем году будет ли опорос, кто знает, может, они к тому времени не только со свиней, с нас три шкуры спустят… А все твои дружки, Герберт, из кооператива.
— Ну-ну, — пробормотал Бухнер смущенно, — я только за свой металл отвечаю, а в ваши дела не вмешиваюсь.
— Ты ведь тоже красный.
Эрих хотел было врезать ему, да прикусил язык — сделка еще не состоялась. Наконец они столковались, и Эрих оставил задаток.
— Будем надеяться, не обманет, — рассуждал он вслух, уже сидя в саду у Бухнера в живой беседке из жимолости и наслаждаясь почти летним теплом. — А ты, кстати, мог бы не тушеваться и сказать ему пару слов.
— А ты почему смолчал?
— Со мной дело другое. Он ведь тогда еще цену не назвал.
— Вот видишь! — Бухнер ухмыльнулся. — Деньги портят человека. Сразу плюнул на политику: я с ним, значит, должен был в диспут вступать? Ты только забыл, что он мой сосед. Вы там в своих новостройках живете и не знаете, что в деревне происходит, когда коллективизация последние хозяйства к рукам прибирает.
— Как будто я сам не ездил по деревням агитировать!
Они сменили тему — больше, чем кооперативы, их волновала проблема, что делать со шлаком.
— А ты знаешь, — спросил Бухнер, — что происходит во время дождя?
— С чего это ты вдруг, солнце светит вовсю, на небе ни одной тучки… Кстати, я тут недавно перечитывал Джека Лондона… — Эрих, слушая Бухнера, думал о своем, — И когда читал про золотоискателей, Герберт, мне пришла в голову мысль…
— Подожди-ка, я хочу тебе рассказать, что я подумал, когда тут на днях была гроза. — Бухнер продолжал, не слушая друга: — Когда у нас ветер дует с юга, он приносит пыль со старого цементного завода в Нинбурге, и вся зелень покрывается серым налетом. Вот посмотри: и на кустах сирени, и на фруктовых деревьях, и на жимолости, разве не безобразие? Но когда идет дождь… Постой-ка, я тебе лучше покажу.
Он поднялся, подошел к колонке и наполнил лейку водой.
— Ты лучше меня послушай, — сказал Эрих, когда Бухнер вернулся. — Золотоискатели сначала использовали примитивные миски, чтобы мыть в них песок, но потом один изобрел так называемую люльку…
— Подожди, Рыжий. Я хочу тебе показать. Видишь пыль на листьях? А сейчас я устрою дождик…
— Эта люлька устроена так: ящик с ситом вместо дна установлен на закругленных полозьях. Глина и песок стекают с водой, а вот крупинки золота…
Тем временем Бухнер вылил содержимое лейки на кусты. При этом с верхних листьев цементная пыль смывалась, но внизу и в глубине куста действие воды становилось гораздо менее эффективным. С нижних листьев стекала уже только вода, а серая грязь оставалась и даже собиралась в комочки.
— Металл, — Эрих гнул свое, — конечно, тяжелее песка и потому остается на сите. — Тут наконец до него что-то дошло, и он прервал свои рассуждения: — Так что там у тебя с лейкой получается?
— Не видишь, что ли? Вода стекает на землю, а пыль остается и даже, наоборот, на нижних ветвях в комки собирается.
— Герберт, дружище! Так, может, тут-то и зарыта собака?
Бухнер, занятый лейкой, тоже слушал Эриха вполуха.
— Так как, говоришь, того парня из Лондона звали? Чем он там в Аляске золото мыл? С ситом, говоришь, штука? И золото, поскольку оно тяжелее земли, остается на дне?
В этот момент оба бригадира вдруг начали догадываться, что между книжками Джека Лондона о золотоискателях и дождем, смывающим цементную пыль с кустов жимолости, должна существовать какая-то связь… уклон! Вот что было нужно. Вода текла как бы по ступеням, а почему бы горячему шлаку, который легче, чем содержащееся в нем железо, не течь подобным образом?
— Мы должны спускать шлак в литниковую чашу через кокили, установленные каскадом! — торжественно заключил Хёльсфарт.
Когда они на следующий день явились с этой идеей к Вильдбаху, тот внимательно выслушал их. Его глаза из-под защитной каски смотрели на бригадиров со все возрастающим интересом. Он слушал молча, да и вообще инженер Вильдбах никогда не принимал поспешных решений, однако, если брался за какую-нибудь задачу, работал упорно. И это несмотря на его молодость — Вильдбах только недавно закончил институт. Его спокойствие и осмотрительность многие, например Кюнау, принимали за неуверенность.
Эрих и Герберт попросили его подойти вместе с ними к шлаковому желобу. Рядом с этими двумя великанами он казался маленьким, хлипким и каким-то робким. Но вдруг Вильдбах сорвал с головы защитную каску, и густые, слипшиеся от жары волосы упали ему на лоб. Лицо его прояснилось, и он сказал решительно:
— Мы должны немедленно собрать всю группу и обсудить ваше предложение.
Позже, когда их идея стала постепенно претворяться в жизнь, Бухнер и Хёльсфарт, подтрунивая друг над другом, говорили: та свинья, что мы покупали, не подложила нам свинью.
Они встретились на вокзале случайно: Ульрика взяла недавно введенный ежемесячный «день для ведения хозяйства» и уже с самого раннего утра решила отправиться в Магдебург, чтобы пройтись по магазинам. Ей хотелось заглянуть в только что открывшийся магазин женской одежды. А Халька возвращалась из Граубрюккена после ночной смены. Она была бледная и усталая, но, может, это только казалось из-за зеленой блузки. На ней была широкая юбка, под которую, по последней моде, она надела еще и нижнюю. Ульрика удивилась, как модные вещи преобразили Хальку, и подумала, смогла бы она явиться в школу на занятия в таком виде или нет.
— Привет, — поздоровалась Ульрика, — давно не виделись.
— Разве? А на пасху…
— Ну, когда это было. Раньше чаще встречались.
— Ты ведь знаешь, я на мастера сдаю.
И тут Хальку прорвало. Она всегда с трудом скрывала свои чувства, она была из тех, у кого что на уме, то и на языке. Эрих… Сколько раз она пыталась объясниться с ним, наладить отношения. Но он с каждым днем становится все упрямее. Теперь во что бы то ни стало хочет ребенка. А она нет. Он хочет ее заставить, и она знает почему. Чтобы помешать ей продвигаться дальше, повышать квалификацию. Ему бы только привязать ее к Айзенштадту, к дому, в Золушку превратить. А теперь ему еще взбрело в голову свинью откармливать, будь она проклята. Каждую свободную минуту садится на мотоцикл и мчится в Лерхеншлаг, ведь он ее в хлеву у твоей свекрови держит… Надеялся, наверное, что Халька будет ее откармливать. Но она даже пальцем не пошевелит. Совсем рехнулся. Торчит на комбинате с утра до ночи, какой-то каскад разрабатывает. А она тем временем должна заботиться о его младшем брате, кормить, обихаживать. Но Бернд хоть помогает ей, особенно по математике и по химии. Когда он школу кончит и в военное училище уйдет, ей совсем будет одиноко. Наверное, они с Эрихом слишком рано поженились. Ребенка хочет, а самого даже по воскресеньям в постель не затащишь. Устал, измучен. Вместо того чтобы вечно с какой-то ерундой возиться, сел бы сам за парту, получился хоть немного, может, тогда бы тоже понял кое-что… А то — свинья! Ты только представь себе! А недавно вернулся от какого-то своего приятеля, который в деревне живет, и размечтался, как бы свой садик завести. Да он только и может, что вкалывать. Думаешь, он заметил, что на мне за юбка? Он что у меня под юбкой, и то забыл…