Клуте Бартушек очень скоро раскусил Кюнау. Он нутром чуял такие, как он говорил, «виляния хвостом» и объявил Франку Люттеру, что на металлургическом комбинате устранение нежелательных явлений, как гласило недавно вошедшее в обиход неуклюжее выражение, идет крайне медленно. Франк отправился к Ахиму.
— Как ни прискорбно, мой дорогой, но ваша партийная организация, похоже, пребывает в глубокой спячке. Если мне не изменяет память, ты уже несколько лет назад выступал с публичной критикой заводского руководства, а воз, как говорится, и ныне там…
— Ты, что ли, не выступал? И не далее как несколько месяцев назад.
— Что было, то было. Но я извлек из этого полезный урок. С высоты сегодняшнего дня я бы назвал ту свою позицию нереалистичной, максималистской. Теперь, как видишь, исправляюсь, потому-то и пришел к тебе. Ведь ты их лучше знаешь, как-никак работаешь вместе.
— Ты о ком?
— О Кюнау, о ком же еще. Ну и, естественно, о Дипольде.
Ахим опешил: какие могли быть претензии к Дипольду? Еще год назад, когда появились признаки того, что поставки металла из западных стран могут прекратиться, Дипольд первым забил тревогу, призвал во всеоружии встретить назревающий экономический бойкот. Он и теперь, не слушая колеблющихся и сомневающихся, убежден, что комбинат отнюдь не исчерпал всех своих возможностей. Он верит в успех исследовательской группы, которую вновь возглавили инженер Вильдбах и бригадир плавильщиков Бухнер. Если б им удалось создать новый сорт чугуна, это бы позволило получить те тридцать тысяч тонн, что до сих пор ежегодно закупаются за границей, сэкономить одиннадцать миллионов валютных марок!
— Ладно, не будем касаться Дипольда. Но что ты можешь сказать о Кюнау?
— Что могу сказать? На нашем комбинате развелось много людей, которые просто-таки благоговеют перед западной техникой, причем настолько, что забывают об элементарном чувстве собственного достоинства. Уровня этой техники, утверждают они, нам вовек не достичь. Узнав о бойкоте, они замирают, как кролик перед удавом, у них самый настоящий паралич мысли. Надо ли говорить о гибельности этого комплекса неполноценности, этого неверия в свои силы? Собственно, об этом я и хотел написать в «Факеле». Но Кюнау зарубил мою статью.
— И чем он это мотивировал?
— Тем, что писать об этом пока преждевременно. Пусть сперва начальство на самом верху придет к какому-то одному, определенному мнению.
— Странно… А расскажи-ка, что произошло между вами, когда ты его продернул в одной из своих заметок?
Ахим медлил с ответом. У него было такое ощущение, будто Франк не спрашивает, а допрашивает его, и Ахим не стал таиться.
— Чего ты добиваешься, Франк? Ты под Кюнау копаешь, да? Но ведь после того случая столько времени прошло. Да и не ты ли сам, правда, когда дело касалось лично тебя, как-то сказал: «Никто не застрахован от ошибок»…
Франк понял: знает наперед, что любое его слово станет фактически доносом на секретаря парткома, — и попытался развеять эти подозрения.
— Клянусь честью, старина, весь этот разговор останется между нами. Пойми меня правильно: мне поручено разобраться в ситуации.
— Если коротко, то я скажу так: Кюнау хотел приспособить людей к социализму, я же — социализм к людям. Честно говоря, сегодня я не знаю, какая из двух позиций верная.
Не густо, но уже кое-что, подумал про себя Франк. Кой-какая информация уже набирается.
Утром следующего дня, едва Франк вошел в свой кабинет, на столе затрещал телефон. Звонил Бартушек. Его хриплый голос звучал возбужденно.
— Слушай, Люттер, брось все как есть и спускайся вниз. Я сейчас заеду за тобой. Считай, что я уже выехал.
— Что-нибудь случилось?
— Ах да, ты же еще ничего не знаешь… Авария на комбинате. С полуночи все пять печей второго цеха загашены…
У него было такое ощущение, будто на голову обрушилась барабанная дробь. Виски сжимало, и, открыв глаза, он не сразу понял: то ли это все еще длится мучительный сон, то ли он уже проснулся. Наконец сообразил, что происходит. В дверь беспрерывно стучали и трезвонили. На лестничной площадке кто-то выкрикивал его имя. Стряхнув с себя остатки сна, он с удивлением обнаружил, что находится в собственной постели, у себя дома, а не в далеком Кузнецке, в гостиничном номере, который делил с Ойгеном Вильдбахом. Тотчас ему вспомнилось все то, что не давало покоя со вчерашнего дня, и прежде всего — Халька… Встреча их была короткой: почти на ходу она чмокнула его и убежала. За тридевять земель от дома, на краю света, он испытывал неизбывную тоску, страстное желание поскорее увидеть ее вновь. Как только мы обнимемся, успокаивал он себя, все образуется, станет на свои места. И вот они встретились — и что же? Она спешила в Граубрюккен, на свою фабрику, где уже была мастером, бормотала что-то насчет важного собрания, куда ни в коем случае нельзя опаздывать. Простившись с нею, он сразу принялся ее ждать, ждал до позднего вечера, пока его не свалил сон.
Эрих протянул руку к Халькиной половине кровати, но она оказалась пуста. Затем включил свет. В дверь продолжали настойчиво звонить. Он вскочил с постели в ужасе: должно быть, что-то случилось с женой. Его взгляд упал на будильник: два часа ночи. Да, сомнений не было никаких, с Халькой беда. Иначе разве стали бы его беспокоить в такое время? Он бросился открывать дверь.
Перед ним в кожаной куртке и мотоциклетном шлеме стоял один из мастеров.
— Ну ты и спишь! Легче покойника разбудить, чем тебя.
— Что случилось? Что-нибудь с… — «с Халькой» хотел спросить он, но осекся, вовремя сообразив, что в этом случае вряд ли бы явился этот малый. Однако тот и сам перебил его:
— Авария. Дело дрянь. Быстрей одевайся. Нужна твоя помощь.
— Я сегодня и двух часов не спал. Только недавно с поезда, разбит совершенно. Чья сегодня смена? Клейнода?
— Ну и что ж, что Клейнода. Он уже вкалывает со своей бригадой, да только им без тебя не справиться. А кроме того… Неужели ты бы поручился за него в этой ситуации? Странный он какой-то, к тому же ты, наверно, не хуже меня помнишь его прежние «подвиги». В общем, одевайся и поехали. С тобой оно вернее будет.
Пока они мчались на мотоцикле на комбинат, мастер рассказал сидевшему сзади Эриху, что стряслось.
Час назад на второй станции внезапно остановились все насосы, и печи второй батареи остались без охлаждения. Пока искали причину, стальные корпуса печей раскалились докрасна, сгорело несколько фурм, кое-где лопнули и даже взорвались воздуховодные трубы. Отлетевшими кусками железа, точно снарядными осколками, были серьезно ранены несколько человек, среди них Бухнер. Осколок угодил ему в шею, перебил ключицу, задел артерию…
Прибыв на место аварии, Эрих узнал, в чем было дело. По непонятной причине в башенном охладителе заело шибер, так что доступ воды оказался практически перекрыт. Вместе с Бейхелем Гарри Клейнод на головокружительной высоте пытался сдвинуть злополучный шибер с мертвой точки.
Эрих поднялся к ним по железной лестнице и, выслушав подробности об отказе шибера, злобно процедил:
— Вот сволочь! Простая железка, а сколько бед натворила!..
Клейнод повернул к Эриху свое чумазое лицо и, как ему показалось, не без злорадства сказал:
— Железка, говоришь? Эту железку уже давным-давно пора было заменить. Проржавела насквозь. Но где ж взять новую в этой нищей стране? Мы только и горазды, что старье латать. Для новых-то шиберов металла нет. Точнее, есть, но только на Западе, а он нам кукиш показал. Как видишь, Рыжий, тонка у социализма кишка против Запада, одна гордость и есть, а из-за нее люди гибнуть должны…
Эрих хотел выдать Клейноду, но в последнюю минуту сдержался. Какой смысл говорить громкие слова, когда требуется дело, а Клейнод — специалист экстра-класса. Сам Эрих вряд ли бы докопался до неисправности быстрее. Незачем с ним пререкаться, подумал он, надо и мне скорее приниматься за работу.
Он спустился вниз и пошел в цех, представлявший собой, хоть и удалось предотвратить худшее, довольно страшное зрелище. Кругом валялись обломки разрушенных фурм, многие воздуховодные трубы напоминали орудийные стволы, в которых разорвался снаряд. Здесь, где обычно все фыркало, шипело, грохотало, стояла непривычная, жутковатая тишина, сама по себе свидетельствовавшая о чрезвычайном происшествии. И тем не менее восстановительные работы уже начались. Сменные мастера, плавильщики, заливщики, шихтовщицы, покинув свои рабочие места, убирали битый кирпич, искореженный металл, несли запчасти — короче, хватались за любое дело, лишь бы быть полезными. К ним присоединились рабочие из других цехов, освободившиеся после смены, однако при всем при том, что люди трудились не жалея сил, зачастую они не столько помогали, сколько мешали друг другу. Неизвестно, как долго бы еще продолжался этот хаос, если бы не явился инженер Вильдбах, так же как и Эрих, поднятый с постели. Под глазами у него были темные круги — следы недосыпания и усталости после многодневного путешествия из Кузнецка в Айзенштадт.
Разобравшись в ситуации, Вильдбах первым делом попытался как-то скоординировать людей, направить их работу в организованное русло. Распоряжения его звучали по-военному строго и четко. Эриху он велел заменить пришедший в негодность люрман шестой печи. Несмотря на всю серьезность положения и невероятную усталость, он все же сохранял чувство юмора.
— Думал ли ты, Эрих, неделю назад, когда ловил форелей в Томи, что тебя ожидает еще и это удовольствие? — сказал он, улыбнувшись.
Услышав название сибирской реки, Эрих вспомнил их поездку на Алатау, с такой отчетливостью увидел перед глазами дорогу, точно все это было лишь несколько часов назад. Ему вспомнился Коля, бурят, а может, тувинец или хакас… Эрих так и не понял, какой национальности был его советский друг, ведь Кузбасс населен десятками народностей. В предпоследний день командировки он пригласил их на прощальную рыбалку. На старенькой, дребезжащей, не внушавшей доверия «победе», показавшей, однако, недюжинную выносливость, они заехали в такую глушь, в такие девственные леса, что трудно было поверить, что где-то сравнительно недалеко воздух пахнет гарью и небо черно от дыма. Правда, последние пять километров бездорожья «победа» осилить не смогла — пришлось ее оставить и идти пешком к долине, где по отполированным валунам, между пологим зеленым и высоким песчаным берегами несла свои бурливые воды горная река Томь.