Глядя на бесконечную синь неба и снежные вершины на горизонте, Эрих впервые ощутил жгучую тоску по родине, по Хальке. Безлюдье ивняковых и березовых рощ с их серебрившейся на солнце листвой усиливало в нем меланхолическое настроение, а тут как на грех еще и Коля затянул на своем непонятном языке какую-то песню с грустной мелодией. На глаза у Эриха навернулись непрошеные слезы…
Больше всего его волновало состояние каскадного желоба, изобретенного им в соавторстве с Бухнером и использовавшегося ныне для удаления шлака уже на всех печах комбината. Осмотрев желоб, Эрих порадовался, что тот от аварии не пострадал.
От души немного отлегло, но все разно было тревожно. Его мысли вернулись к Хальке. Если с ней что-то случилось, то как он узнает об этом здесь, в цеху, а самое главное — сумеет ли вообще перенести страшное известие?.. Ну ладно, не паникуй ты, успокаивал он себя, все будет нормально. Все важные совещания, а именно на такое, по словам Хальки, она и спешила, имеют один большой минус: длятся слишком долго, и, возможно, как раз поэтому она не успела на последний поезд. Неприятно было и то, что он ни с кем не мог поделиться своей тревогой. Что бы он сказал? Что не знает, где проводит ночь его жена? Нетрудно представить, какими бы насмешками его наградили и какие начались бы пересуды за его спиной. Нет, он и мысли не допускал, что Халька ему неверна. Но почему она в таком случае, зная о его возвращении из командировки, не попросила кого-нибудь заменить ее? Не может быть, чтобы никто не пошел ей навстречу — при такой уважительной причине. А кроме того, неужели Халька сама не соскучилась по нему, тем более что за все эти годы они еще никогда не разлучались так надолго? Эрих вовсе не был избалован женским вниманием; рыжий, конопатый, он и сам сокрушался, глядя на себя в зеркало. И потому, когда судьба свела его с Халькой, это был счастливейший момент в его жизни. За себя он мог поручиться, что будет верен ей до гробовой доски. Собственно, иначе он семейную жизнь и не мыслил, чем был обязан прежде всего своим родителям. Вот кто действительно являл собой пример супружеской преданности! Когда отца в очередной раз забирали нацисты, мать оставалась одна, с детьми на руках, под неусыпной слежкой шпиков и доносчиков. Уйди она от него, гестапо тотчас бы оставило ее в покое… Но если Халька сейчас, мягко говоря, ведет себя странно, чего же можно ждать от нее, когда он отправится на сборы командиров рабочих дружин, назначенные через месяц?..
Мысли об этом не выходили у него из головы. Точно назойливые осы, они не давали ни секунды покоя, изводили, жалили его. Единственным облегчением для Эриха было то, что рядом с ним сейчас находился Оскар Винтерфаль, человек не менее надежный, чем Бухнер.
Перво-наперво им надо было вытащить из каркасной стенки старый, треснувший люрман: операция очень непростая, а главное, требовавшая исключительной осторожности.
— Герберта как раз и жахнуло, когда он начал перекрывать доступ дутью, — рассказывал Винтерфаль. — Знаешь, впервые в жизни я не пожалел, что был на фронте, пусть это и звучит дико. Но честное слово, то, что здесь происходило, напомнило мне сражение на Курской дуге. Там такая стояла пальба, аж чертям было тошно. Танки против танков. Сотни, тысячи. Мы зарылись в окопы, не смея носа высунуть. Ох, и была же мясорубка: кому ногу оторвало, кому руку, кому позвоночник перебило. Отовсюду только и слышно было, что стоны, молитвы, проклятия. Я санитаром служил, так едва успевал перевязывать раненых. Не будь у меня фронтовой закалки, думаю, вряд ли бы я сумел спасти Герберта. Как только я его перевязал, подкатили машины «Скорой помощи» и увезли всех пострадавших в больницу. Слава богу, что не задержались.
Выслушав Винтерфаля, Эрих облегченно вздохнул. Все-таки его рассказ звучал не так безнадежно, как давешнее сообщение мастера.
…С Колей они практически никогда не говорили о войне: оба были слишком молоды, чтобы оказаться по разные стороны линии фронта и стрелять друг в друга.
Их делегация, возглавлявшаяся Госсекретарем министерства тяжелой промышленности и состоявшая из работников ряда металлургических предприятий, имела два задания: одно от правительства, другое от профсоюзов. Инженеру Вильдбаху надлежало изучить технологию автоматизированной плавки чугуна, Эриху — познакомиться с опытом социалистического соревнования в СССР, а Дипольду — провентилировать в Москве и Ленинграде возможности увеличения поставок стали, которые помогли бы республике противостоять бойкоту Запада.
Эрих вместе с Колей проехал по всей территории Кузнецкого бассейна, раскинувшегося на тысячи километров, выслушивал объяснения производственных процессов, присутствовал при словесных дуэлях на планерках, к которым здесь относились гораздо серьезнее, чем у него на родине, а однажды побывал даже у Коли дома. Правда, как и тогда в Айзенштадте, вновь мешало обоюдное незнание чужого языка, так что им приходилось объясняться, как говорится, на пальцах, пользуясь расхожими немецкими и русскими словами.
— Слушай… Я твой фройнд…
— Дружба, да, да. Мы — водка. Ты понимать, Коля? Чок-чок, пить.
Коля ставил на массивный стол бутылку и два граненых стаканчика, наливал их доверху и, улыбаясь, несколько раз пощелкивал себя по кадыку — жест, имеющий, должно быть, одинаковое значение у всех народов мира…
Осторожно разбив обмуровку люрмана и расшатав его, он взялся за крюк и с помощью Винтерфаля попробовал вытащить двухстенную трубу из кирпичного каркаса. Уже в самолете, по пути домой, в небе над Обью он дал себе слово сохранить дружбу с Колей и как минимум переписываться с ним. Но как это сделать при полном незнании русского? На ум ему пришел Ахим. Вот кто будет переводить письма, которые он будет посылать в далекий Кузнецк.
Когда сгоревший, оплавившийся люрман подался и рухнул на пол, Эриха обдало горячей волной: печь хоть и была загашена, но, как оказалось, еще не успела остыть полностью. В этот момент двое рабочих из бухнеровской бригады как раз подкатили тележку с новеньким, сверкающим люрманом.
— Шабаш, — сказал Эрих. — Перекур.
Рассвело. Солнечные лучи проникали в цех, и постепенно электрические лампы были выключены совсем. Ночная смена подходила к концу, но Оскар Винтерфаль решительно заявил, что уйдет из цеха не раньше, чем в печь будет загружена первая шихта. Это его долг перед Бухнером. Будь он сейчас здесь, он бы поступил точно так же.
— Смотри, тут еще работы непочатый край, — предупредил Эрих. — Может, до вечера провозимся.
— Ну а сам-то ты, Рыжий, чего пришел, почему дома, в постельке с супругой, не остался?
И опять у Эриха защемило сердце. В спешке он позабыл оставить Хальке записку с объяснением, где он и почему ушел. Должно быть, она приехала с первым утренним поездом и теперь мечется по квартире, испуганная его загадочным исчезновением…
Точно прочтя его мысли, возле печи появился Ойген Вильдбах.
— Только что звонила твоя жена. Просила передать, чтоб ты не волновался: она уже дома. Всю ночь, говорит, просидела на вокзале в Граубрюккене.
Значит, все было так, как он поначалу и предполагал. Камень свалился у него с души, но одновременно с облегчением он испытывал и легкий стыд оттого, что мог подозревать Хальку в чем-то нехорошем. Конечно, по натуре своей она человек темпераментный, порой, быть может, даже слишком. Ей ничего не стоило, выпив рюмочку-другую на какой-нибудь вечеринке, отплясывать канкан на столе. В этом не было никакого распутства — просто так она давала выход своей энергии. Он же, напротив, был скромник, стеснялся танцевать, да и не чувствовал в этом никакой потребности. Что вальс, что фокстрот, что недавно вошедший в моду рок-н-ролл, напоминавший своими бросками и кульбитами помесь гандбола с борьбой, — ему все было едино. Когда начинались танцы, он обычно отходил в сторонку, потягивал пиво и смотрел на плясавшую Хальку. Ревности он не ведал…
Перекур кончился.
— За работу, парни.
— Раз-два, взяли!
Подхватив люрман с помощью нескольких рабочих, Эрих водрузил его на положенное место, обмуровал и затем подключил к системе охлаждения.
Вскоре в цехе неожиданно появился Франк Люттер, а с ним тот хриплый человек, что пару месяцев назад снимал стружку с Кюнау за нерациональное использование шлака. Франк сразу взял быка за рога.
— Каким образом случилась авария? — спросил он Эриха. — Кто несет за нее ответственность? Уж не ваше ли начальство, с его порочными методами руководства?
Зажечь печи удалось лишь к позднему вечеру. Подобно Оскару Винтерфалю, большинство рабочих добровольно отработали три смены кряду, пока наконец последствия аварии не были полностью ликвидированы.
В тот день Ахим тоже побывал в цехе, чтобы своими глазами увидеть происходящее. Он считал для себя необходимым написать репортаж об аварии, воздать должное самоотверженности рабочих, мастеров и инженеров, действовавших с тем энтузиазмом, который Ленин называл ВЕЛИКИМ ПОЧИНОМ. В последнее время, недовольный собой, Ахим все чаще подумывал о том, как сделать газету привлекательней, читабельнее, поднять ее литературный уровень, покончить с казенной трескотней, отчетами о бесконечных заседаниях, служивших иным чинушам единственным оправданием их существования.
Ахим стал смелее: начал публиковать такие материалы, последствия которых были совершенно непредсказуемы.
Сто шестая история об Уленшпигеле повествует о том, как, находясь в Хельмштедте и продав одному дуралею два гульдена за десять, Уленшпигель посчитался с тамошним менялой.
Случилось так, что однажды судьба забросила Уленшпигеля в город Хельмштедт, где держал лавочку некий меняла, живший тем, что на севере и юге, западе и востоке Германии были в обращении разные деньги — всевозможные гульдены, дукаты, геллеры, пфенниги, серебряные талеры. Хельмштедтский меняла драл с людей безбожные проценты, не брезговал и ростовщичеством, словом, был еще тот живоглот. Ремесленники и крестьяне были на него в большой обиде.