Пора было спускаться вниз. Он достал из письменного стола пистолет, зарядил его, согласно предписанию, хоть и не очень верил, что он ему понадобится — обстановка в стране на 13 августа 1961 года была совсем не та, что в июне пятьдесят третьего. Он сбежал по лестнице вниз и увидел подъезжающую машину.
Звездное небо накрыло Берлин своим громадным куполом.
Это поворотный момент, подумал Мюнц, поворотный момент в классовой битве на немецкой земле между социализмом и капитализмом. Республика выставила щит перед своими врагами, она защищается. Наконец-то страна вздохнет с облегчением.
ДЕВЯТАЯ ГЛАВА
В 20.00 по лагерю во Флеминге, где проходили летние сборы командиров рабочих дружин, внезапно была объявлена тревога. Только что кончился ужин, и все разбрелись по казармам, предвкушая завтрашний отдых — последнее воскресенье в лагере. Еще неделя, и они наконец-то смогут вернуться к своим семьям, к своей работе. Как обычно, в этот вечерний час за окнами комнаты, которую делили Ахим Штейнхауэр и Эрих Хёльсфарт с двумя парнями из Лейпцига, кричал сыч, должно быть возвещая о вылете на ночную охоту. Но на сей раз к сычиному крику добавился пронзительный вой сирены. Прозвучали команды офицеров.
Все пришло в движение: в считанные секунды была вновь надета форма, только что повешенная в шкаф, разобраны из козел автоматы. Построились на плацу. Командиры зачитали перед строем приказ о выступлении, и уже вскоре в сгущавшихся сумерках из ворот лагеря выехали машины, увозя личный состав в неизвестном направлении…
Монотонно гудели моторы. Насколько можно было разобрать в темноте, колонна двигалась в обход населенных пунктов, какими-то окольными путями, во всяком случае, деревни попадались крайне редко, а городов и вовсе не было видно. В свете фар проплывали нескончаемые леса, и лишь однажды они проехали туннель под автострадой. Но где же они едут? Один бывший штурман из Ростока, избороздивший моря и океаны и знавший толк в навигационном деле, уверял, что, судя по звездам, они движутся на восток.
В ранце у Эриха лежал транзисторный приемник, который он успел захватить с собой. Эрих достал его и покрутил ручку настройки. Была полночь, и большинство станций передавали новости, но в них не содержалось ничего такого, что как-нибудь соотносилось бы с этим ночным броском.
— Видать, нам просто устроили небольшой пикничок, — сострил кто-то. — Чтоб мы потом лагерь добрым словом вспоминали. А может, в столицу везут отовариваться, к открытию магазинов.
Все расхохотались, хоть и были порядком утомлены от долгой тряски. Вскоре кое-кто уже начал засыпать. Но у Ахима сна не было ни в одном глазу. Нет, думал он, все-таки дыма без огня не бывает, без серьезной причины не стали бы нас срывать с места. Политическая обстановка в Европе с каждым днем накаляется все сильнее. Правительство ФРГ проводит на границах ГДР и Чехословакии одни военные маневры за другими, все чаще и чаще заявляет о неких чрезвычайных обстоятельствах и назревающих катастрофах. Ахим был готов к худшему — к войне, как ни страшно звучало это слово. Не приходилось сомневаться: если враг посягнет на суверенитет республики, то она будет драться за свою независимость, драться не на жизнь, а на смерть, пусть даже ценой великих жертв… Он вспомнил об Ульрике, о Юлии. В последнем письме жена написала ему, что собирается съездить в Хандсхюбель, поскольку ее отец совсем плох. А если и впрямь начнется война? Увидит ли он когда-нибудь вновь свою дочь и жену? Он попытался себя успокоить: да не психуй ты раньше времени, паникер ты эдакий, нельзя же так поддаваться страху неизвестности. В конце концов, пока что это только тревога, которая к тому же еще может оказаться учебной…
Незаметно для себя Ахим уснул. Спал он недолго, часа два-три, неглубоким из-за постоянной тряски сном.
Когда колонна остановилась, он проснулся. Со всех машин на землю спрыгивали люди.
Сквозь черные, точно выполненные силуэтной техникой ветви сосен просвечивало серое небо, уже озарявшееся светом поднимавшегося солнца. Ахим спохватился: скоро будет пятичасовой выпуск последних известий, пора включать приемник.
И тут все остолбенели. Медленно, чуть ли не торжественно диктор зачитывал решение Совета Министров.
Теперь конечный пункт их маршрута ни у кого не вызывал сомнения: БЕРЛИН.
Слушая текст правительственного решения, все хранили гробовое молчание. Но едва диктор умолк, все разом заговорили:
— Наконец-то! Давно бы пора так!
— Уж теперь-то наши границы будут на замке!
— Ух, и взбесятся же капиталисты!
— Пусть бесятся! Собака лает — ветер носит…
Вновь погрузившись на машины и продолжив путь, они запели песню. На душе у всех было если не празднично, то легко.
Новость эта мгновенно облетела мир, и следом за сухим телеграфным сообщением в эфир хлынул поток всевозможных комментариев — от исполненных злобы и ярости до нейтральных.
Халька Хёльсфарт включила радио чисто автоматически. Как никогда, она была уверена, что это утро — а за ним и весь день — пройдет без происшествий, и на то у нее были достаточные основания: Эрих на сборах и должен вернуться в конце будущей недели, а жена ее друга (или, быть может, его следовало называть более романтично — возлюбленным?) пребывала со вчерашнего дня на курорте в далекой Болгарии.
Наконец-то им представилась долгожданная возможность встретиться, так сказать, капитально, никуда не спеша, не нервничая. За те полгода, что уже длился их роман, она не раз говорила: знаешь, чего бы мне хотелось больше всего на свете? Провести с тобой целую ночь и проснуться вместе в одной постели… Да, отвечал Хальке Вольфганг Грот, было бы славно. А однажды сказал: моя жена взяла на август путевку в Болгарию. Так что готовься. Постараюсь сделать из тебя настоящую женщину, обучить всем тонкостям искусства любви. Погляжу, такая ли ты будешь смышленая и прилежная, как по части других наук…
Грот работал инженером на том же заводе, что и Халька, и как специалист с высшим образованием по вечерам помогал ей готовиться к экзамену на мастера. Теперь же Хальке предстояло освоить камасутру. Он показывал ей фотографии фресок из индийских храмов, где были изображены сплетавшиеся в эротическом экстазе тела. Всякий раз, когда Халька смотрела на эти фотографии, ей передавалось состояние какой-то невесомости, растворения в стихии чувств.
Она приехала в Граубрюккен ранним утром, так подгадав поезд, чтобы встретиться с Гротом прямо на вокзале, где он провожал свою жену — тощую, невзрачную коротышку в очках. Стоя на перроне, Халька незаметно помахала ему, дав знать, что она уже здесь. Наконец поезд, в котором сидела жена Грота, тронулся, и Грот повернул к выходу. Идя по платформе, он замедлил шаги, чтобы Халька могла догнать его. Поравнявшись с Гротом, Халька едва удержалась от того, чтобы не взять его под руку, но вовремя сообразила, что не стоит этого делать на людях.
Грот жил на окраине, в новом микрорайоне. Для конспирации они условились, что он поедет вперед и будет ждать ее у себя на квартире, оставив входную дверь незапертой, а Халька подойдет через десять минут. И вот она переступила порог его дома… Сердце ее бешено колотилось, когда он обнял ее. От волнения подкашивались ноги. Он отнес ее на постель, дал сперва воды, а потом налил бренди. И едва она пришла в себя, как он расстегнул ее платье, осыпал поцелуями и стал приказывать.
Он вел себя, точно изголодавшийся самец. Нет, такой страсти в Эрихе она не знала. Порой она спрашивала себя, не страдает ли Грот какими-то извращениями, нет ли в нем некой ущербности. Но всякий раз, хоть и не без помощи горячительных напитков, она освобождалась от внутренних тормозов и подчинялась его воле. И все же мысль об Эрихе никогда не покидала ее до конца, заставляла испытывать угрызения совести. Ты не имеешь права, говорила она себе и больше всего желала, чтобы на месте Грота был Эрих.
Весь день они провели в постели, то засыпая, то вновь предаваясь любви. Халька восхищалась этим мужчиной, который знал сотни способов удовлетворения ее страсти. А какие чувства вызывала она у него? «Наконец-то я нашел женщину с темпераментом и в теле, а не какое-то полено», — говорил он с самодовольным видом.
…Она проснулась, когда уже давно наступило утро. Рядом сладко спал Грот. Она осторожно встала, стараясь не разбудить его, и пошла на кухню готовить ему завтрак. Подумала: пусть это будет для него приятным сюрпризом. Она зажгла плиту, разбила на сковородку два яйца и включила попутно радио. И тут услышала новость: члены рабочих дружин встали на защиту границы. Тотчас она вспомнила об Эрихе, который, по всей вероятности, тоже находился в Берлине. И внезапно эта ночь показалась ей чем-то вроде предательства. Она схватила сковородку и выбросила почти готовую яичницу в помойное ведро. Затем быстро оделась, собрала свои вещи и ушла, так и не разбудив Грота.
Громоздкий, в деревянном корпусе, довоенный приемник, который Ахим презрительно именовал «гробом», давно уже отслужил свой срок и использовался Ханной лишь в качестве разделочной доски. В сущности, его давно пора было выбросить на свалку, но он был дорог Ханне тем, что напоминал о Роберте, который частенько сиживал возле радио и, приложив к нему ухо, слушал Би-би-си с ее характерными позывными из «Аиды». Последний же раз этот приемник включал Ахим, еще в те времена, когда жил в деревне и готовился поступать в Лейпцигский университет. Ханна никогда всерьез не задумывалась о покупке нового приемника, тем более после того, как выложила кругленькую сумму за телевизор — точно такой, каким, на зависть всем соседям, обзавелись в свое время Минна и Менне Моосшвамм. Но и телевизор Ханна не особенно жаловала. Ее потребность в информации с лихвой удовлетворяла газета «Фольксштимме», хоть и не выходившая по воскресеньям.
Однако в это воскресенье Ханне было не до новостей внутренней и международной жизни. Иное событие владело ее воображением: вчера был заасфальтирован последний отрезок некогда разбитой, ухабистой деревенской дороги, и таким образом давняя мечта сельчан, обретшая форму гладкой, ровной асфальтовой ленты, стала явью. Деревня весело отметила окончание строительства, не забыв пригласить к столу и дорожных рабочих, и решила приурочить к столь знаменательному событию детский праздник, традиционно проводившийся в одно из воскресений августа. Счастье Ханны было бы совсем полным, когда бы на этом празднике она смогла увидеть и Юлию. Но увы — ее взяла с собой Ульрика, поехавшая в гости к родителям, впервые после долгих лет взаимного отчуждения. Обо всем этом Ханна узнала из письма Ахима, присланного из лагеря во Флеминге, со сборов рабочих дружин. Он писал, что тесть его тяжко болен и желает, быть может в последний раз, увидеть дочь и внучку.