Особенно тревожными и потому требовавшими повышенной бдительности были ночные патрулирования, но — что поделать! — как раз тогда-то и лезли в голову разные посторонние мысли, о приятном и неприятном, чем наполнена жизнь любого человека. Во всяком случае, Эрих часто спохватывался, что думает совсем не о том, о чем нужно думать патрульному, и, стряхнув с себя мечтательность, крепче сжимал приклад автомата.
Вчера он получил от Хальки письмо на нескольких страницах, звучавшее как-то очень уж ласково. Она понимает, писала она, что произошло, да и ее коллеги одобряют меры правительства, горячий ему, Эриху, от них привет, она гордится им, помнит о нем, и он не должен из-за нее беспокоиться… Каждая строка ее письма дышала вниманием и заботой. Вот уж точно, думал Эрих, нет худа без добра. Их внезапная и порядком затянувшаяся разлука, его служба на границе лицом к лицу с бандитами и провокаторами, постоянная опасность — все это только укрепило их брак. Не то что когда он ездил в Кузбасс, в страну друзей. И он подумал, что уж на сей раз, когда он вернется домой, она не поспешит расстаться с ним, а наоборот — встретит, как мужняя жена…
Он вспомнил Колю, его адрес: Новокузнецк, еще недавно именовавшийся Сталинском, улица Металлургов. Наверняка Коля в курсе происходящих здесь событий, тем более ему будет интересно узнать кой-какие подробности от очевидца. Сегодня же он и напишет, прямо из казармы, благо переводчик, Ахим, под рукой. Он стал обдумывать текст письма… Знаешь, Коля, Берлин был чем-то вроде проходной комнаты с открытыми настежь дверями. Представь, даже в собственной постели нет покоя, к примеру, только собрался обнять жену и вдруг видишь, как возле тебя возник совершенно незнакомый тебе человек, смотрит, ухмыляется, и откуда тебе знать, что у него на уме — может, он зарезать тебя хочет… Такое положение дел вполне устраивало наших врагов. И тогда мы попросту закрыли нашу квартиру, надежно заперли все двери, и теперь в своих четырех стенах я могу делать все, что вздумается, не опасаясь, что в любую минуту кто-то может ко мне вломиться…
Тревожная тишина ночи днем вновь сменялась истеричными воплями, несшимися с той стороны. Эриха не всегда ставили на Потсдамскую площадь, но, когда ему случалось дежурить здесь, это было сущее наказание. Здесь разыгрывались такие сцены, что даже он при всем своем хладнокровии не раз чувствовал, что вот-вот у него сдадут нервы. Дело было даже не в хулиганах — эти мигом испарялись, стоило ему навести на них автомат. Куда труднее было давать отпор… бабам, тоже старавшимся подлить масла в огонь и порой не стеснявшимся в средствах.
— О, как я хочу коммуниста! Иди ко мне, мой сладкий, переспать с красным — для меня дело чести.
Жгучая брюнетка с фигурой как у тех натурщиц, что красовались на обложках порнографических журналов, летевших через границу вместе с прочей идеологической отравой, прохаживалась перед Эрихом. Судя по ее загару, она только недавно вернулась с курорта. Раздевшись до купальника, она затем сняла и бюстгальтер, обнажив белые груди, выделявшиеся на черном теле.
— Ну что, рыженький, пойдешь со мной? Для тебя я исполню еще кое-что сверх программы. И бесплатно! Ну, давай же, иди!
В толпе хохот, подбадривающие крики.
Тут девица разошлась пуще прежнего: покачивая задом, стала выделывать непристойные движения. Порядком обескураженный, Эрих подумал: не дай бог она еще и трусики сбросит. Вот бы Ахим запустил через усилитель какую-нибудь музыку, да желательно погромче, чтоб не слышать хотя бы текстов этой шлюхи. Но как на грех звукомобиля нигде не было видно, точно агитаторы дезертировали с передовой. Эрих понял, что надеяться, кроме как на себя, ему не на кого.
— Вот что, дорогая, — сказал он, и голос его окреп. — Шла бы ты домой. Да не забудь, как придешь, зубы почистить. А то из твоего рта такие помои льются, что меня, ей-богу, сейчас вытошнит.
Он сплюнул.
Однако, когда день спустя к границе подкатила целая кавалькада сверкающих лаком лимузинов, в сопровождении так же надраенных до блеска полицейских автомобилей и из одного из лимузинов вышел престарелый господин, громкоговорящая установка была на месте — будто она тоже сопровождала важного визитера, но только по эту сторону стены. Тотчас на площадь выехало несколько бронетранспортеров, а бойцы рабочих дружин растянулись в цепь.
Сопровождаемый двумя молодыми, безукоризненно одетыми людьми, следовавшими по бокам от него на почтительном расстоянии, старик устремился к стене и замер в двух шагах от нее. Ветер шевелил его редкие волосы и раздувал светлый плащ. Отделенный от этого человека каким-нибудь десятком метров, Эрих отчетливо видел его морщинистое, дряблое лицо с тяжелыми мешками под глазами, — лицо, показавшееся ему почему-то знакомым. Позднее, когда в громкоговорителе-раздался голос Ахима, Эрих понял почему. Да, на газетных фотографиях, сильно подретушированных, человек этот выглядел куда привлекательнее, чем в жизни. Исторический момент, подумал Эрих, ты должен запомнить его во всех деталях.
— Мы приветствуем первого в истории Германии канцлера, презревшего единство немцев, — прогремел над площадью басок Ахима. — Или, может, это не так, господин Аденауэр?
«Науэр… науэр», — отозвалось эхо.
— Перелистаем страницы давнего и недавнего прошлого. Декабрь восемнадцатого года. Вы были тогда обер-бургомиетром Кёльна. Вот что дословно вы говорили французскому майору Даниэлю Берже: «Мы готовы отделиться от Пруссии… Я уполномочен просить вас сделать соответствующее предложение. Со своей стороны гарантирую полное сотрудничество». О чем шла речь? Уже в те годы вы выступали во главе сепаратистов, действовавших в интересах промышленных магнатов Вестфалии и Пфальца и пытавшихся основать под протекторатом Франции так называемую Рейнско-Вестфальскую республику… Между прочим, одним из ваших тогдашних компаньонов по этому неблаговидному делу был Теодор Хейс, до недавнего времени президент Боннского государства…
Лицо Аденауэра вытянулось. Он смущенно оглянулся по сторонам, видимо желая что-то пояснить своим спутникам, но голос Ахима, стократно усиленный динамиками, помешал ему.
— С тех пор вся ваша деятельность была подчинена одной цели — расколу Германии, в котором вы видели средство затормозить общественный прогресс в стране. Именно вам принадлежат печальные лавры основателя того сепаратного государственного образования, что именуется Федеративной республикой. Да-да, это вы вновь заверяли 21 августа 1945 года комиссара французской зоны Франсуа Понсе, цитирую: «Не забывайте, что я единственный германский канцлер, предпочитающий единству собственного отечества единство Европы». Спустя два месяца, скрепив своею подписью Парижский договор, вы сделали окончательный раскол Германии свершившимся фактом. Тем самым вы отдали Западную Германию на откуп НАТО, этому агрессивному военному пакту, где заправляют американцы…
Аденауэр заметно занервничал, да и горлопаны на той стороне площади поутихли. Лишь изредка, в паузах, которые делал Ахим, раздавались отдельные, и то довольно робкие, выкрики.
— Разумеется, у вас были единомышленники, господин Аденауэр! Но кто они? Вы сами являетесь членом совета наблюдателей «Немецкого банка» и еще двух десятков крупных концернов. Родственники вашей бывшей жены, урожденной Цинсер, тоже те еще финансовые воротилы. Назвать вам их? Пожалуйста! Джон Шерман Цинсер, директор расположенной на Уолл-стрит «И. П. Морган, и компани» и «Цинсер кемикал компани», Льюис Дуглас, вице-президент крупнейшего химического концерна «Америкен цианид компани», и, наконец, Джон Маклой, главный акционер компании «Жиллет», в недавнем прошлом не кто иной, как комиссар американской зоны оккупации. Вы и детей своих, и племянников даже пристроили на тепленькие местечки в штаб-квартиры крупных монополий…
Гробовая тишина воцарилась над площадью. Звучал только голос Ахима. Эрих же про себя восхищался той оперативностью, с какой его товарищ подготовил свою речь. Но потом вспомнил, что уже читал примерно то же самое в «Вархайт» и «Факеле». Ну-ка, врежь еще этому кровососу, подумал он. Пусть весь Берлин слышит!
— Так что нам доподлинно известно, в чьих интересах вы проводите свою политику. Она подчинена интересам вовсе не немецкого народа, а немецкого империализма, уже дважды ввергшего мир в пучину ужасных войн. Неужели нужны еще какие-то примеры, характеризующие вашу личность?
Ахим умолк. Молчала и толпа на той стороне Потсдамской площади, должно быть ожидая от канцлера опровержения этих обвинений. Но сказать тому было нечего. Тишина стала гнетущей. Эрих отчетливо видел, как затряслись его старческие щеки. Чтобы как-то разрядить обстановку, Аденауэр подошел к стене, потрогал кладку, раздавил пальцами несколько капель еще не высохшего раствора и тихо произнес:
— Какой позор, какой неслыханный позор!..
Повернувшись, он пошел к своей свите, сел в черный лимузин и отбыл.
На следующий день, 23 августа — Эрих точно запомнил эту дату, ибо такое остается в памяти на всю жизнь, — в районе Кёпеникерштрассе произошел опасный инцидент: с западноберлинской стороны на стену устремился на полном ходу американский танк…
За неделю до этого, совершив провокационный марш по транзитным автострадам, в Западный Берлин прибыл пользовавшийся дурной славой 18-й пехотный полк американцев и, едва расквартировавшись, немедленно начал столь же провокационные маневры напротив Восточного вокзала, на другом берегу Шпрее. А дурную славу этот полк снискал себе тем, что еще в Мангейме терроризировал население хулиганскими выходками, пьяными дебошами в ресторанах, нападениями на таксистов и изнасилованиями. Об этом писали в свое время даже шпрингеровские газеты, теперь, конечно же, называвшие американских вояк ангелами-хранителями, защитниками свободы и демократии — в западном, естественно, понимании этих слов.
Эрих узнал о военных игрищах американцев еще в казарме, из рассказов сменившихся с дежурства товарищей. По их словам, «наши в долгу не остались»: к Кёпеникерштрассе были подтянуты танки и зенитки, находившиеся в третьем эшелоне. Стало известно, что советские войска также приведены в состояние повышенной боевой готовности.