Почти месяц Эрих не решался заговорить с Халькой о том, что не давало ему покоя. Невольно он стал следить за нею и, чем больше следил, тем больше задумывался о словах Франка, тем подозрительнее казалось ее поведение — не только теперь, но и в прошлом. Как это он не придавал значения тому, что, когда вернулся из командировки в СССР, ночью она не подпустила его к себе и отвернулась к стенке?.. Перед глазами у него вставала отвратительная картина — Халька в постели с Гротом, и, как он ни силился отогнать ее от себя, она преследовала его вновь и вновь. В своей ревности он подмечал каждый Халькин шаг, дошел даже до того, что начал записывать, когда она уезжает на работу и когда возвращается, как часто вообще уходит из дому и куда… Близилось рождество, а это означало, что они должны были провести наедине несколько дней. И тогда он решил пойти ва-банк.
— Я хочу у тебя кое-что выяснить… Это правда, что ты изменяешь мне с Гротом?
Еще секунду назад была полнейшая семейная идиллия. Они справляли сочельник, пили кофе с испеченным Халькой пирогом, в углу горела елка…
Халька вздрогнула, побледнела и выронила чашку, которую подносила ко рту. Чашка разбилась, черная кофейная жижа растеклась по скатерти и Халькиному платью.
Эрих все понял без слов. И хорошо, что она молчала: любую ее попытку оправдаться он бы только расценил как новую ложь. Значит, все так и было, как говорил Люттер. Откинувшись на спинку кресла и закрыв лицо руками, Эрих простонал:
— Что же ты наделала, что же ты наделала…
Халька зарыдала, слезы буквально душили ее, она не могла взглянуть Эриху в глаза.
— Какая я дура! — выдавила она сквозь слезы. — Ненавижу себя! Можешь не верить, но у меня с этим человеком давно все кончено.
— Давно?
— С августа. С того дня, когда ты… — Она запнулась и вновь зарыдала.
— В таком случае объясни мне, почему тебя видели с ним в Лейпциге в ноябре?
— Не добивай меня! Ты мне должен помочь! Я люблю тебя одного! Можешь меня бить, обзывать последними словами — я это заслужила. — Она зажмурилась и подставила ему лицо, чтобы он ударил.
Эрих отвернулся. Помолчав, сказал:
— Когда мы поженились, я знал, что тебе еще рано замуж, но я думал, все уладится, с годами ты повзрослеешь и мы притремся друг к другу. Наверно, я отнял у тебя молодость. Что ж, тебя можно понять: тебе нужен был человек, с которым бы ты почувствовала себя опять молодой…
— Что ты говоришь, как старик! Уж не такая между нами разница в возрасте! Ах, Эрих, все так ужасно…
Она встала и, заливаясь слезами, ушла в свою комнату. Рождественские дни стали для обоих пыткой. И потому на следующий же день после праздников, когда Халька уехала на вечернюю смену, он, не дожидаясь ее возвращения, ушел к Штейнхауэрам.
Те его ни о чем не спрашивали, и он был им за это благодарен. Они сделали вид, будто это вполне в порядке вещей, когда их близкий друг просит приютить его на несколько дней. Ульрика отвела ему отдельную комнату, постелила свежее белье, освободила в шкафу полку для белья и сказала:
— Перво-наперво приди в себя, успокойся. Все станет на свои места.
Ему было хорошо с ними, хотя от него и не ускользало, что порой он сковывал их своим присутствием и, как ему казалось, был даже в тягость. Но стоило ему как-то заикнуться об этом, как оба в один голос заявили, чтобы он больше не говорил такой чепухи. Тем не менее, чтобы не чувствовать себя нахлебником, Эрих старался быть полезным в доме: поменял прокладки в текших кранах на кухне, провел свет в игрушечный домик, подаренный Юлии родителями на рождество, возил на мотоцикле Ульрику по магазинам, терпеливо ожидая на улице, пока она сделает покупки. Правда, он просил ее выезжать в город лишь в те часы, когда был уверен, что застрахован от встречи с Халькой, и даже на сей счет Ульрика выказывала понимание и такт.
Вечерами Ахим усаживался за письменный стол и работал — сочинял, как он говорил, прозу. По его словам, голая журналистика уже не доставляла ему удовлетворения. Она требовала следовать только фактам, делать упор на событийную сторону явлений, когда же он иной раз давал волю фантазии, пытался мыслить образами, его порыв немедленно гасил Бартушек, точь-в-точь как Кюнау.
Незадолго до Нового года, 30 декабря, Эриха неожиданно вызвал к себе в кабинет Фриц Дипольд. Никто на заводе еще не знал о семейной драме Эриха — Ахим, единственный, с кем он поделился своим горем, умел хранить чужие тайны, — так что вызов Дипольда никак не мог быть связан с его личными делами. Так, впрочем, и оказалось.
— Хочу с тобой поговорить, — сказал Дипольд. — Как-никак мы с тобой старые друзья, вместе здесь начинали, прошли, что называется, огонь, воду и медные трубы. Дело, видишь ли, довольно щекотливое…
Дипольд, заметно похудевший в результате жесткой диеты, сидел, сгорбившись, за письменным столом. Казалось, говорит он с большим трудом. Он несколько раз глубоко вздохнул и потер ладонью сердце.
— Давай короче, Фриц, — сказал Эрих. — О чем речь? О перепрофилировании?
— Да нет… Будто другой темы на свете нет. Для вас это перепрофилирование как красная тряпка для быка.
— Именно так оно и есть. А что ты хочешь, когда три тысячи человек чувствуют себя в подвешенном состоянии, боятся, как бы их за ворота не выбросили?
— А то я не знаю! Ладно, уж ты-то не сей панику. Можешь не волноваться: все это перепрофилирование еще вилами на воде писано. Тут другая имеется закавыка: не знаю, как с одним человеком быть…
— С каким человеком?
— Да с Клейнодом, черт бы его побрал.
Эрих отмахнулся, настолько неинтересен был ему этот субъект. Единственное, что его удивляло, так это то, что им занимается сам директор.
— Клейнод сам заварил кашу, пусть теперь и расхлебывает, — сказал Эрих. — Пойдет под суд как миленький. Ему это не впервой.
— Он уже осужден. На полтора года, за попытку подкупа представителя власти.
— Понятно. А при чем здесь я?
— А вот при чем. Мы хотим взять его на поруки, дать последний шанс вернуться в общество. Куда ж его еще определить, как не в твою бригаду? Ведь ты же с ним не один год проработал. Пусть он под твоим началом и докажет, что готов добросовестным трудом искупить вину перед коллективом.
Чего-чего, а этого Эрих никак не ожидал. Чтобы Клейнод, изменник родины, вновь оказался в его бригаде?! Нет, ни за что!
— Об этом и речи быть не может, — отрезал Эрих. — Я что, нянька, что ли? Будто у меня своих забот нет!
— Что ж, если не хочешь… В таком случае кого бы ты мог предложить вместо себя?
— Не об этом сейчас думать надо, а о том, что с заводом будет, как перепрофилирование отодвинуть. Пока здесь ничего не прояснится, никого я в свою бригаду не возьму. Даже тебя.
— Ты все в одну кучу не вали: завод заводом, а люди людьми, И тут мы должны быть особенно чуткими. Ответь, разве Клейнод, что бы он ни натворил, не рабочий, не отличный слесарь?
— Допустим.
— Ну так и негоже совсем забывать о нем. Давай протянем ему руку помощи. Для меня это вопрос решенный. Короче, бери его под свою опеку и действуй.
Всякий, кто имел дело с Дипольдом, знал, что значит это «действуй»: спорить бесполезно, надо идти и выполнять.
Чем больше Ахим размышлял о событиях на комбинате, тем мелочнее ему казалась склока между сторонниками и критиками перепрофилирования внутри заводской парторганизации. Неужто нельзя найти общий язык, думал он, неужто кто-то обязательно должен бить себя в грудь и утверждать, что он-то и есть истинный коммунист, тогда как его оппонент — противник линии партии? Неужели и впрямь, хотя в партийном уставе и намека нет на подобное деление, одни из спорящих «хорошие» коммунисты, а другие — «плохие»? А самое главное: что значит эта кухонная свара по сравнению с той великой исторической задачей, которая стоит перед всеми и только общими усилиями может быть решена, — освобождение человека и человечества?
Ахим вновь задумался над всем этим, когда в новогоднюю ночь Эрих рассказывал ему о своем разговоре с Дипольдом. Значит, Фриц мыслил так же, как он, Ахим. Каковы бы ни были масштабы экономических перемен, пусть даже насущно необходимых, нельзя терять из виду отдельного человека. Наоборот, диалектика подсказывает: чем круче меняются формы хозяйствования, тем больше должно быть внимания человеку. Потребности экономики должны совпадать с потребностями людей. По мнению Ахима, социалистический способ производства может раскрыться во всей своей полноте, только если создать человеку условия, при которых он сам бы мог полнее раскрыться. Взаимные же наскоки, интриги содействуют чему угодно, но только не этому, и печальная история с Кюнау, когда одним амбициям были противопоставлены другие, служит более чем красноречивым примером…
Стало быть, рассуждал Ахим, пока Эрих созреет для того, чтобы взять Клейнода в свою бригаду, надо помочь ему самому. Но кто же еще может это сделать, как не он? Вот уже неделю его друг жил у них, вместе они встречали Новый год. И наконец момент настал.
В то самое время, когда Эрих изливал душу Ахиму, Ульрика неожиданно встретила Хальку. Ахим уже начал тревожиться, куда запропастилась жена, и успокаивал себя тем, что она, верно, задержалась в школе на педсовете, хотя и странно — педсовет в первый же день после зимних каникул! Он и без того весь вечер был с ребенком, забрал Юлию из детского сада, накормил ужином и теперь старался уложить ее спать, чему она, впрочем, упорно сопротивлялась. Она хныкала, капризничала, требовала мать, которая делает все не так, как он. После довольно продолжительного единоборства, закончившегося в пользу Ахима, он наконец закрыл дверь детской, сел возле Эриха и сказал:
— Ох и тяжела отцовская доля… Конечно, ребенку непросто после стольких дней вольной жизни вновь войти в режим. Нам самим трудно, только в отличие от детей мы не позволяем себе таких воплей.
Что же касается Ульрики, то по пути из школы домой она решила пройтись по магазинам и на одной из торговых улочек неожиданно столкнулась с Халькой.