Халька принесла кофе. Он вспомнил, как в день их разрыва они вот так же пили кофе и как Халька уронила чашку, залив платье и скатерть.
— В ванной сломался выключатель, — сказала она, — месяц уже свет не горит.
— Так ты, стало быть, не знаешь, как сможешь посмотреть в глаза Бернду? — И он сам пристально поглядел на Хальку.
Она поставила чашку на стол: на сей раз рука у нее не дрожала.
— Знаю, — ответила она, выдержав взгляд Эриха. — Да, на мне большой грех, но между вчерашним и сегодняшним днем пролегла уже непреодолимая пропасть.
Упоминание о «вчерашнем дне» вновь всколыхнуло его ревность, уязвленное самолюбие, и он не удержался от грубости:
— Ты хотела со мной серьезно поговорить? Ну так сотри для начала штукатурку с физиономии. Смотреть противно.
Она встала, вышла и вернулась через несколько минут уже без макияжа, с распущенными волосами.
— Чего ты вообще от меня хочешь?
— Я понимаю, что не вправе ждать от тебя снисхождения и тем более сострадания. Ты ненавидишь меня, и правильно… Но знай: на всем свете я люблю тебя одного и ничьей любви, кроме твоей, мне не нужно.
Он потупился, никак не ожидая от нее такого признания. Последние слова Хальки совершенно обезоружили его.
— Не знаю, что тебе и сказать… — пробормотал он.
— А ничего говорить не надо. — Она расстегнула платье и обняла Эриха.
— Не томи меня, — прошептала она ему на ухо. — Я хочу от тебя ребенка.
Он понял, что она вернулась к нему навсегда…
Наступил апрель, разом преобразивший землю. Над долиной Заале ослепительно голубело бескрайнее небо, по лугам дул нежный ветерок, несший запахи пробуждающейся природы. С реки, только недавно освободившейся ото льда, тянуло холодом и свежестью, точно от горного ручья, и по утрам, когда на горизонте поднимался пылающий диск солнца, берега ее покрывались серебристой вуалью тумана. Деревья в садах и на бульварах были унизаны жемчугом распустившихся лепестков, казалось светившихся на фоне зеленого бархата молоденькой листвы. Сквозь тяжелую влажную почву буйно пробивалась трава, то тут, то там виднелась бледно-желтая мозаика мать-и-мачехи. В небе восторженно носились первые ласточки, трясогузки торопливо пробегали по земле, выискивая насекомых…
Вот и в это весеннее сказочное утро все настраивало на идиллический лад, как вдруг тишину нарушил властный грохот — по городу шла тяжелая строительная техника. Был понедельник, начало рабочей недели. Как выяснилось позже, чтобы поспеть к началу нового квартала, всю операцию подготовили заранее, и даже в выходные дни согласовывались последние детали. Люди же непосвященные были застигнуты врасплох и потому восприняли происходящее как нашествие страшной железной армады, сметающей все на своем пути. По всей вероятности, эти тяжелые строительные машины были завезены в Айзенштадт по железной дороге, ночью, а состав с ними до поры до времени стоял в тупике. Рано утром их разгрузили, и по улицам города с грохотом покатилась длинная колонна: гусеничные бульдозеры, тягачи, экскаваторы, грейферы и автокраны.
А в это время на большое васильковое поле, что было отведено под строительство нового цеха, стекались люди. Даже непонятно было, откуда они берутся: казалось, будто из-под земли бьет какой-то человеческий родник, постепенно затапливающий поле. Туда же держала курс и вышеупомянутая колонна. Тем, кто находился в этот момент на верхотуре — где-нибудь на каупере или башенном охладителе, — должно быть, оно казалось растревоженным муравейником, такая там царила суета и беготня.
Если для кого-то начавшаяся стройка и была неожиданностью, то только не для Эриха Хёльсфарта. Он узнал о ней еще неделю назад от строителей, бывших своих соседей по общежитию, так что нисколько не удивился, когда на утренней планерке получил задание перебазироваться со своей бригадой на стройплощадку, которая на некоторое время должна была стать основным местом их работы. Совсем иной была реакция людей неосведомленных, в частности Герберта Бухнера, Оскара Винтерфаля и Лизбет Гариш: для них стройка была как гром среди ясного неба. То есть они, конечно же, понимали, что перепрофилирование неизбежно, но то, что оно вдруг бесповоротно началось, повергло их в состояние ужаса и растерянности.
— Надо же что-то предпринять! — заявила Герберту Бухнеру Лизбет Гариш, в панике примчавшись к нему в цех. — Необходимо остановить стройку!
— Ты соображаешь, что говоришь? — несколько опешив от такого натиска, спросил Бухнер. — Ты что, хочешь с правительством бороться? Или, может, предлагаешь нам лечь поперек дороги, чтобы не пропустить машины? Все это без толку.
— Эх вы, а еще мужики называетесь, В мое время парни были не чета вам, размазням. Да я вам про совсем другое толкую: надо сделать так, чтоб считались с нашим братом, рабочим.
Все утро до самого обеда она носилась, как фурия, по цехам, подзуживая людей, мутила воду, постепенно заражая всех своим гневом.
— Толстуха права, — изрек наконец Винтерфаль. — Нехорошо это через наши головы такие дела делать. Печь только загрузили, так что до выпуска время еще есть. Айда, ребята, на стройку, сами во всем разберемся.
Призыв этот с быстротой молнии облетел цеха, и уже через считанные минуты из дверей валом повалил народ. Окружив стройплощадку, сотни людей растерянно глазели на скопление техники, уже начавшей рыть котлован под фундамент будущего сооружения.
Одновременно с экскаваторщиками и бульдозеристами в сторонке плотники собирали из готовых конструкций бытовки для строительных рабочих. Когда толпа подошла к полю, бригадир плотников Хайнц как раз проверял по нивелиру и дюймовой линейке перпендикулярность стен очередного домика. Появление непрошеных зрителей озадачило его. Он вообще терпеть не мог, когда во время работы кто-то стоял у него над душой, и уж тем более ему действовала на нервы куча народа, угрюмые взгляды…
— Это еще что за экскурсия? — с трудом сдерживаясь, обратился он к толпе. — Вам что, больше заняться нечем? Идите, откуда пришли, а если вы там, около своих печей, совсем взопрели, то остудитесь — вон, в реке: вам, похоже, это сейчас больше всего надо.
— Прикуси язык, ты, энтузиаст чертов! Из-за таких, как ты, мы можем без работы остаться! — крикнул ему Мулле Вамсбах, также стоявший в толпе.
— Не останетесь. А вот оскорблять я себя никому не позволю…
— Продажная шкура — вот ты кто!
Тут Хайнц бросил нивелир и дюймовую линейку, выхватил из-за пояса молоток на длиннющей рукоятке и, потрясая им, словно кистенем, с грозным видом двинулся на Вамсбаха.
— А ну повтори, что ты сказал! — в бешенстве прохрипел Хайнц. — Повтори, повтори, ты… — Он запнулся, подыскивая оскорбление пообиднее.
— Кактус! — услужливо подсказал кто-то из толпы, чтобы подлить масла в огонь.
Но в ту же секунду, сообразив, какую реакцию вызовет у Вамсбаха ненавистное прозвище, вперед вышел Бухнер. Все ж таки он был членом партбюро и сейчас счел себя в какой-то мере ответственным за порядок. Расставив ноги и набычившись, одним своим видом осаживая Хайнца, он веско, впрочем, достаточно миролюбиво, произнес:
— Не дури, браток, успокойся. Ты ведь тоже должен нас понимать. Коль ты нашего, рабочего, роду-племени, кончай свою работу. С нами никто из начальства не посоветовался.
— Ну а я-то здесь при чем? — воскликнул Хайнц. — Мое дело маленькое. Нас сюда прислали, чтоб к осени был готов цинковальный цех. А мой закон таков: взялся за дело — доводи до конца, и это так же верно, как то, что меня зовут Хайнц по прозвищу Свистун.
С этими словами он вложил два пальца в рот и оглушительно свистнул. В мгновение ока его окружили плотники из его бригады.
Конфликт принимал угрожающий оборот, и достаточно было малейшего неосторожного слова или движения, чтобы началось бог знает что. Подобно витязям двух войск, сошедшихся на ратном поле, замерли друг против друга Вамсбах и Хайнц, каждый непоколебимо убежденный в правоте своего дела и готовый не посрамить своих рядов.
— Ну и потеха! — засмеялась Марго. — Такое и за деньги не увидишь. Ты на кого ставишь, Лизбет?
Лизбет, однако, было не до смеха.
— Помолчи, дуреха. Я уж и сама не рада, что заварила такую кашу…
В это время к полю на грузовике подъехала бригада слесарей Эриха Хёльсфарта, везя в кузове весь необходимый инструмент. Они соскочили с машины, готовясь приступить к работе на стройке, как то им было предписано. Хотя их и удивило скопление людей на поле, они и предположить не могли, чем оно вызвано, а кто-то даже пошутил:
— Уж не народные ли тут гулянья?
Словом, не чуя худого, они поздоровались с коллегами, откинули борта грузовика и уж собрались сгружать свои причиндалы — всякие там тиски, верстаки, шлифовальный станок и прочее, — как вдруг толпа загудела, награждая их комплиментами и оскорблениями, посылая приветы и проклятия, точно они попали в сумасшедший дом.
— Предатели рабочего класса!
— Молодцы! Добро пожаловать на стройку!
— Катитесь, откуда приехали!
— Эрих, старина! Мы знали, что ты с нами!
— Неужели и ты, Эрих, заодно с бюрократами?!
— Давай, ребята, подсоби строителям! Мы каждому рады!
— Где твоя совесть, Хёльсфарт?
— Не дрейфь, ребята! Плевать нам на этих горлодеров!
— Штрейкбрехеры! Желтый профсоюз!
— От таких и слышим!
— Кто за перепрофилирование, тот против рабочих!
Гвалт стоял невообразимый. Эрих слушал эти дикие вопли, но так и не мог понять, чего, собственно, от него хотят.
— А ну кончай базар! — наконец крикнул он. — По-людски-то вы говорить можете?
Тотчас толпа утихла, и почти одновременно к нему устремились Бухнер и Хайнц.
И тут до Эриха дошло. Он перевел взгляд с одного на другого, понимая, что от него ждут поддержки и четкого ответа.
— Твоя правда, Герберт, — сказал он, и от волнения во рту у него пересохло. Затем, повернувшись к своей бригаде, проговорил внезапно севшим голосом: — Шабаш, ребята. Не будем разгружаться.