— Могу представить себе, что вы обо мне думаете, — потупясь, сказал Винтерфаль. Он явился на комиссию в промежутке между выпуском металла, огнеупорный фартук спускался до грубых ботинок, в руках он вертел каску. — Знал бы я, чем обернется та свара на стройплощадке, я бы, клянусь, вообще молчал как рыба.
Он глянул на Эриха, ища у него поддержки.
— Уж ты-то, Рыжий, знаешь меня как облупленного. Какая моя жизнь? Батрачил у помещика, потом воевал. Дошел до Москвы и обратно, сам не пойму, как уцелел. Был в плену, потом вот стал металлургом. Скоро мне пятьдесят, считай, до пенсии всего ничего осталось. Вы уж будьте так добры, дайте мне работу по душе. А я не подкачаю…
Следующей была Лизбет Гариш. Она буквально ворвалась в зал столовой и с вызовом оглядела комиссию.
— Вот что я вам скажу, товарищи дорогие! Мне уж третий раз приходится в жизни менять профессию. В конце войны, еще девчонкой, я работала продавщицей в обувном магазине, потом пришла сюда, на комбинат, освоила профессию шихтовщицы, а теперь вот бригадиром на колошниковом подъемнике. И больше жизнь свою менять не собираюсь. Я вам не вещь, чтоб вертеть мной по своему усмотрению, я — самостоятельный человек. И женщины из моей бригады просили передать то же самое. Короче, у нас два условия: во-первых, никто из нас не должен потерять в зарплате, а во-вторых, бригада наша — имени Анны Зегерс — при любой погоде останется вместе. Если нет, учтите, будем писать прямо нашей писательнице. И, наконец, в-третьих, лично я больше не хочу работать во вторую смену, поскольку являюсь матерью-одиночкой, а детей у меня целых двое. Дочка и сын. Оба в том возрасте, когда за ними пригляд нужен, так что по вечерам, как хотите, а я должна быть дома. Мои дети обязаны вырасти порядочными людьми, чтоб мне потом не было за них стыдно. Усекли?
Мюнц не удержался от улыбки. Женщина определенно понравилась ему, и в который раз он спросил себя: каким вышел бы в газете отчет о подобной «встрече с трудящимися»?
Оскару Винтерфалю предложили работу диспетчера автоклавного цеха, и он согласился. Лизбет Гариш пообещали, что в будущем всю бригаду переучат для работы в газобетонном цехе. Уже без прежней агрессивности она сказала, что обдумает это предложение, но, прежде чем дать окончательный ответ, должна узнать мнение своих подруг.
Одним из последних явился на комиссию Бухнер, сам неизменный член всевозможных комиссий. Он только что отстоял смену и потому сказал без дальних слов:
— Давайте не будем тратить время, я, слава богу, калач тертый. Ясно, что против перепрофилирования не попрешь, так что я согласен осваивать новую профессию. Если можно, то газобетонщика. Вот, собственно, все, товарищи.
Но тут неожиданно встрял Эрих, дав выход давно копившемуся в нем раздражению:
— Экий ты сговорчивый стал, Герберт. Не ты ли вместе со мной обещал отказаться к чертям собачьим от ордена, если здесь и впрямь все порушат?
— Ты уж прости, Эрих, но я передумал. А заваруха на стройке и вовсе меня отрезвила. Да и знаешь… Не ожидал я, что тут все так по-человечески будет. С каждым беседуют, учитывают его желания, начиная от простого ученика и кончая инженером. Никому из нас не надо бояться за свое будущее — без работы никто не останется. А если с кем-то и возникла заминка, так это дело нормальное. Ничего, все утрясется.
Эрих вскочил, с грохотом отодвинул стул и вышел.
На душе у него было препаршиво. Он чувствовал себя бесконечно одиноким, преданным и проданным. Выйдя на улицу, он закурил. Дождь ослаб и перешел в занудливую морось. Эрих поглядел вдаль — на четко очерченный на фоне закатного неба силуэт комбината с его гигантскими трубами, башенными охладителями и печами. Неужели это творение рук человеческих, символ нового времени, скоро будет разрезан автогенами и превращен в гору металлолома?.. Где-то высоко в небе на одной из труб ярко горел, развеваясь на ветру, факел. Он всегда реял над Айзенштадтом, как знамя победы…
Сзади послышались шаги. Эрих обернулся. Это был Мюнц.
— Вот что я тебе скажу. Второй раз такая выходка дорого тебе обойдется. Что же ты творишь? Бухнер встал на нашу сторону, а ты ведь прекрасно знаешь, как много значит для других его и твое отношение к перепрофилированию, как прислушиваются люди к вашему мнению. Или ты что, поперек партии намерен идти?
— Ты мне, Маттиас, тут мораль не читай и на сознательность не дави, — буркнул Эрих в ответ. — Может, ты и в ЦК работаешь, а мне ты не начальство. Уж позволь мне решать самому, что в интересах партии, а что нет. Лизбет Гариш тебе уже сказала: «Я — самостоятельный человек», и я могу повторить то же самое. А что касается затеянного вами перепрофилирования, то как же ты хочешь, чтобы не болела душа у тех, кто начинал тут на голом месте, вкалывал день и ночь, только чтобы дать стране металл?
Он холодно попрощался и ушел. И тут только Мюнцу стало ясно, что за какие-то считанные годы в республике выросло поколение, которое хочет само быть хозяином своей судьбы, само распоряжаться делами государства.
ПЯТАЯ ГЛАВА
Лето 1962 года стало в Айзенштадте, городе металла, временем подведения итогов. Сейчас, с высоты наших дней, легко судить, кто был прав и кто не прав, а тогда? После катастрофы на стройплощадке (а это была самая настоящая социальная катастрофа, пусть и в локальном масштабе) партийным и профсоюзным собраниям не было конца. Не то чтобы все еще отыскивали зачинщиков, но — настаивал Мюнц — необходимо было раз и навсегда разобраться в этом происшествии, столь прискорбном и постыдном в условиях социалистического государства. Известную роль сыграло и то обстоятельство, что в связи с подготовкой к VI съезду СЕПГ уже в середине августа в первичных организациях должна была начаться отчетно-выборная кампания.
Партийные дела привели на комбинат и Франка Люттера. И вот они вновь собрались втроем: он, Эрих и Ахим, — сидели, как в старое доброе время, в ресторанчике на берегу Заале и вспоминали годы своей дружбы, насчитывавшей столько же лет, сколько и мир в этой стране (если воспользоваться сравнением Франка, определенно питавшего журналистскую слабость к высокопарным выражениям). За открытым окном мерно текла река, на другом берегу в золотистых лучах опускавшегося за горизонт солнца вздымалась громада старого, полуразвалившегося замка, особенно живописного на фоне зеленых полей колосящейся ржи.
После одиннадцатой или двенадцатой кружки пива, когда жажда была уже давно утолена, Эрих затянул песню:
Там, где плещут волны Заале,
Замки гордые стоят…
Франк перебил его угрюмо:
— Да, волны Заале… Теперь это просто сточная канава. Как нам недавно сообщили, рыбы в ней вообще не осталось. Всю потравили.
— А я вспоминаю Томь, предгорье Алтая, — сказал Эрих. — Веришь ли, там форелей голыми руками ловить можно.
Слушая этот хмельной разговор, Ахим думал о своем: надо бросать к черту эту многотиражку. Вот бы опять заняться наукой, а на досуге писать биографии великих людей…
Да, разными они стали за последние годы, все дальше и дальше расходились их пути. И вскоре сама жизнь им это доказала.
С появлением Мюнца в Айзенштадте Франк с удвоенной энергией взялся доводить перепрофилирование комбината до победного конца. Его раж объяснялся двумя, даже тремя причинами. Во-первых, ему хотелось побыстрее отрапортовать в Берлин. Во-вторых, его воодушевляло личное присутствие инструктора ЦК и оказывавшаяся им поддержка. В-третьих, аппарат окружного комитета, конечно же, прослышал о скорой смене первого секретаря и о том, что наиболее вероятная кандидатура на этот пост — Мюнц. Разумеется, Франк умел находить общий язык с Францем Бюргманом, хотя и не был в его непосредственном подчинении — лишь изредка предоставлял кое-какие справки. В конце концов, именно Бюргман и назначил его заведующим экономическим отделом. Но при мысли, что вскоре его шефом станет Мюнц, человек, с которым он знаком бог знает сколько лет и который к нему благоволит, у Франка сладостно замирала душа.
…Переполняемый радостью оттого, что дела его на службе идут наилучшим образом, он бодро шагал домой. Ощущение счастья усиливала и та любовь, то почтение, какими он был окружен в семье: даже его восьмилетний сынишка, понятно, не без наущений матери, и то выказывал какой-то недетский пиетет. Последнее время каждый вечер Франк делился с Ильзой своими ожиданиями и надеждами, а она слушала его и радовалась, не забывая, однако, подогревать его честолюбие.
— Франк, — сказала она однажды, — хватит витать в облаках. Как говорится, на бога надейся, но и сам не плошай. Раз у тебя сейчас такая удачная полоса, то надо взять максимум. Сам ведь знаешь, что фортуна в любой миг может перемениться.
— Ты о чем?
— Надо ловить момент! Тебе необходимо защитить диссертацию. Ту, что ты писал до сих пор, можешь смело выкинуть в помойку. Ты уж доверься мне, на такие вещи у меня нюх. Как я никогда не давала тебе плохих советов по части твоего гардероба, так и здесь, поверь, плохого не посоветую. Конечно, ты волен поступать по своему усмотрению, и в любом случае последнее слово останется за тобой, и все же прислушайся к жене…
Он вскинул голову и посмотрел на нее, пока еще не очень придавая значение ее словам. Что у нее на уме? Еще не хватало, чтобы она вертела им!
За окном была ясная звездная ночь. Он вернулся довольно поздно, задержавшись на совещании, где обсуждался срыв дессауским цементным заводом экспортных поставок в страны «третьего мира», прежде всего в Египет и Бирму. Его дети, Роберт и Клара, уже спали. Ильза сидела с ногами на диване, в капроновой комбинации, сквозь которую просвечивала загорелая кожа с мелким черным пушком, будившая в нем желание. Придя с работы, он даже не успел принять душ и вот сидел, разморенный пивом, которое ему заботливо подливала Ильза.
— Давай конкретно. Что ты хочешь всем этим сказать?
Она задумалась, а потом медленно произнесла: