— Не кажется ли тебе, что есть смысл выбрать для диссертации другую тему, а именно — перепрофилирование? Тема может быть сформулирована примерно так: «Борьба за перепрофилирование на Айзенштадтском металлургическом комбинате и ее отражение на страницах периодической печати». Насколько мне известно, никто еще эту проблему не затрагивал. Ты будешь первым.
Он опешил. Его поразила безукоризненная логика Ильзы, и он спросил себя: как это ему самому раньше не пришла в голову такая блестящая мысль?
— Ты просто гений, — сказал он, нежно притянув ее к себе. — Что бы я делал без тебя?
Не откладывая дело в долгий ящик, Франк поделился своей идеей с коллегами из окружного комитета, с секретарем по экономике — своим непосредственным начальником — и, получив их одобрение, списался с профессором Нидерхалем, давним руководителем его дипломной работы, который и без того укорял Франка, что тот после университета не подает о себе никаких вестей. Он отправился в Лейпциг и, сидя в тряском поезде, испытывал столь огромное удовлетворение собой, что оно читалось во всем его облике. Он возвращался в университет победителем! В годы учебы его однокурсники, и особенно несколько берлинцев, державшиеся со столичным апломбом, а потом как полные ничтожества канувшие в лету, третировали его, провинциала, строили против него подлейшие козни. Они добились своего: он попал на брикетную фабрику, что было равносильно ссылке и служило наказанием за его взгляды на социалистический коллективный труд, несколько отличные от сталинских. Минули годы, и вот он стал большим человеком, да не каким-нибудь там завкафедрой или директором, а руководителем отдела в высшем партийном органе своего округа. Хотел бы он посмотреть, смог ли кто-нибудь из его сокурсников повторить его карьеру или, скажем, кто-нибудь из доцентов или профессоров, сильных только по части теории и ничего не смыслящих в практике, да, да, той самой практике, в области которой он и проявил себя специалистом экстра-класса.
Поднимаясь по лестнице в кабинет Нидерхаля, Франк чувствовал, что в нем с каждым шагом растет волнение: как встретят его в стенах alma mater, как будут держаться с ним бывшие однокашники? В то же время он повелел себе быть деликатным, никоим образом не выдавать своего превосходства, ибо помнил, что когда-то нажил здесь своей надменностью немало врагов и сильно осложнил себе жизнь.
Секретарша — как ему показалось, чуть подобострастно — попросила его немного подождать. Профессор, сказала она, читает лекцию, с минуты на минуту будет перемена, и он придет.
Франк отлично помнил эту старую деву, превратившуюся теперь совсем в старушку. В студенческие годы они называли ее меж собой «леденец», поскольку имя ее было Леда, а фамилия — Нетц. Теперь она уже не отваживалась говорить ему «ты». Это его вполне устраивало. Чтобы как-то убить время, он решил кое о чем ее расспросить.
— Как поживает Ильгнер? Был бы рад его повидать.
— Должна вас огорчить, товарищ Люттер, — отвечала она, прячась за пишущую машинку, — он уже давно живет не в Лейпциге. Нашел место ответственного секретаря в какой-то провинциальной газете, не то в Зуле, не то еще где.
— Понятно, — сказал он, сообразив, что говорить с нею, в сущности, совершенно не о чем. Да и вообще здесь не осталось почти никого из тех, с кем он когда-то сходился в ожесточенных спорах, кто бы ему напомнил о годах молодости. Кроме Нидерхаля — тот по-прежнему был деканом факультета журналистики, что, впрочем, хорошо, ибо человек он достойный и по самому большому счету заслуженный. Франк, во всяком случае, сохранил к нему уважение…
После того как они обсудили вопрос о диссертации, профессор заметил:
— Мы тебя недооценили, Франк, и были к тебе несправедливы. Я рад, что ты не держишь на нас зла. И все же для нашего факультета это постыдная история, а для меня как преподавателя — поучительный урок…
Нидерхаль одобрил тему. Таким образом, перепрофилирование приобрело для Франка еще одно качество: не только дело большой общественной значимости, но и его личной заинтересованности. «Перепрофилирование народных предприятий как проявление научно-технической революции при социализме в зеркале прессы (на примере металлургического комбината «Нижняя Заале») — так гласило условное название его диссертации, предложенное Нидерхалем. Тяжеловесность заголовка несколько смутила Франка, но тут уж ничего не попишешь — наука!
Необычайно довольный результатом своей поездки, Франк по возвращении домой тотчас приступил к работе над диссертацией. Собирая материал, он, понятно, сосредоточился главным образом на «Вархайт» и особенно «Факеле», как заводской многотиражке, имевшей к проблеме перепрофилирования самое непосредственное отношение.
То, что уже успел подметить Мюнц, не ускользнуло и от внимания Люттера, а именно: по вопросу перепрофилирования комбината редакция многотиражки занимала явно нейтральную, если не сказать — выжидательную, позицию. Вместо того чтобы активно пропагандировать перепрофилирование и продергивать его противников, Ахим Штейнхауэр использовал газетную площадь для своих весьма сомнительных литературных упражнений. Вот и опять он напечатал свою новеллу, хотя со времени публикации предыдущей прошел всего месяц с небольшим.
Сто седьмая история об Уленшпигеле повествует о том, как сей пройдоха повстречал в саксонском городе Галле такого же, как он сам, плута и как члены магистрата обвели обоих вокруг пальца, лишив причитающегося им заработка.
Уленшпигель явился в город на брегах Заале, где оставил по себе весьма недобрую память своими проделками, жертвой коих был среди прочих и местный доктор. Судьба, однако, распорядилась так, что доктор стал членом муниципалитета и когда узнал о появлении Уленшпигеля в Галле, то решил с ним поквитаться, о чем и уведомил других отцов города. Выслушав доктора и его план, те согласились.
Итак, Уленшпигеля вызвали в магистрат, где от имени городских властей ему было сделано заманчивое предложение: за солидную мзду соорудить костер для выжигания угля, дабы местные солеварни смогли надолго запастись этим необходимым в их деле топливом.
Что же касается Уленшпигеля, то он спустил все имевшиеся у него деньги и пребывал в довольно плачевном состоянии, так что был рад любой возможности заработать на жизнь. Вот он и принял предложение магистрата, благо за время своих странствий успел познакомиться и с ремеслом углежога.
— Один вопрос, достопочтенные господа, — сказал он, — где прикажете разложить костер?
— Понятно, не в городе, — ответили ему. — Спуститесь в долину, в деревушку Санкт-Гертруд, и как раз на том месте, где намечено вырыть колодец, будете жечь уголь. Только учтите: для вашего же блага работать вы должны лишь при свете дня, а то тамошние суеверные жители еще, чего доброго, примут вас, с вашим черным от сажи лицом, за дьявола и отправят обратно в преисподнюю, то бишь на тот свет.
Уленшпигель поблагодарил за добрый совет и собрался в путь.
А между тем в городе околачивался другой пройдоха по имени Фрайхальс, так же как и Уленшпигель не имевший ни гроша в кармане. Его тоже пригласили в магистрат и попросили вырыть для нужд города колодец, пообещав заплатить сполна.
— А где прикажете копать?
— Понятно, не в городе, — ответили ему. — Спуститесь в долину, в деревушку Санкт-Гертруд, и как раз на том месте, где найдете кострище, начнете копать. Только учтите: для вашего же блага работать вы должны лишь ночью, не то днем вы будете мозолить местным жителям глаза, а они известны своим крутым нравом, могут поколотить вас.
Итак, оба — и Уленшпигель, и Фрайхальс — принялись за работу, не подозревая о существовании друг друга. Днем Уленшпигель сложил костер для выжигания угля: по всем правилам составил вместе три здоровенных кола, обложил их доверху поленьями, а вокруг насыпал дерну. Придя ночью на то же самое место и увидав готовый костер, Фрайхальс развалил его и начал копать колодец. Однако на следующее утро сюда вернулся Уленшпигель. Немало подивившись кем-то вырытой яме, он засыпал ее и вновь сложил костер.
Так продолжалось несколько дней кряду — яма сменяла костер, а костер — яму, пока однажды под вечер оба работника не столкнулись нос к носу. Только тут они узнали друг друга, поскольку каждый из них, слывя знаменитостью по части плутней, был наслышан о другом. Разобравшись, что к чему, они пришли к выводу, что слишком буквально поняли свое задание.
— Вот что, — изрек Уленшпигель, — чтобы нам скинуть с себя это дело и поскорее получить наши денежки, ты копай левее, а я буду класть костер правее.
Сказано — сделано.
Когда же они, кончив работу, явились за деньгами в магистрат, отцы города разразились оглушительным хохотом, а доктор сказал:
— Эх вы, два олуха, не соблюли вы наши условия. Колодец должен был быть вырыт как раз там, где полагалось стоять костру, а костру полагалось находиться аккурат на срубе колодца. Вы хоть и потрудились изрядно и труд ваш пригодится, однако за работу не получите ни гроша.
Уленшпигель тотчас сообразил, что впервые в жизни сам оказался в дураках, а посему решил побыстрей покинуть этот негостеприимный город. Но на прощание прочел им стишок Вийона, слышанный от школяров в Париже, где он тоже пробовал учиться, только слегка переделал на свой лад:
Всю эту свору подлецов
Я бы поспал на эшафот.
Обидели меня… Ну что ж, я — Тиль!
И потому не их, моя возьмет!
Так писал Ахим, прозрачно намекая на то, что не хочет выступать в роли былых отцов города Галле. В отличие от него Эрих — особенно после стычки с Мюнцем, к которому, конечно же, питал глубочайшее уважение, — сознавал, что его все больше и больше загоняют в угол. Он чувствовал, что, как бы он ни противился перепрофилированию, государство не будет с ним чикаться: в лучшем случае не обратит на него внимания, а в худшем — раздавит. То же самое внушал и Люттер.