нтересное… Так что ничего не попишешь — надо сдаваться. И он сказал:
— Вы только не думайте, товарищи, что у меня семь пятниц на неделе. Но вы меня убедили. Короче, я согласен учиться на мастера.
На том же собрании сдал свои позиции еще один лидер — Дипольд. Как директор он был обязан отчитаться перед коммунистами своего завода. Всем было памятно его сопротивление перепрофилированию, его утверждения, что республика еще горько пожалеет о ликвидации низкошахтных печей ради каких-то металлоконструкций…
Он встал, бледный после недавно перенесенной болезни, и печально произнес:
— Я признаю свою ошибку, товарищи…
Клуте Бартушек молчал. Он мог себе представить, какой ценой далось Дипольду это признание, что вообще творится в его душе.
Франк Люттер, однако, счел, что так просто Дипольда отпускать нельзя: надо устроить ему проработку.
— Ты поясни нам, что это за ошибка. Сознаешь ли ты, что превратился в тормоз — и перепрофилирования, и вообще? Партийная организация вправе иметь о тебе достаточно полное представление. Если хочешь, директоров заводов назначают в нашей стране не каждый день.
— Будьте великодушны, друзья, — сказал Дипольд. — Увольте меня от этого ответа. Я, извините за высокопарность, отдал жизнь свою низкошахтным печам. Они были моей радостью, моей гордостью… Но теперь я понимаю, что и печи эти устарели, и сам я стар стал. К тому же сердце у меня никуда не годится. Словом, позвольте мне уйти в отставку. Скажу прямо: с нынешними задачами мне не справиться. В конце концов, нет ничего предосудительного в том, что человек хочет прожить на несколько лет подольше.
Люттер хотел было задать Дипольду очередной каверзный вопрос, но Бартушек знаком велел ему молчать и сказал:
— Примем к сведению, Фриц. Ты потом зайди ко мне, мы вернемся к этому разговору.
…И вот они сидят друг против друга: Дипольд, как-то враз превратившийся в маленького, сухонького старичка, то и дело хватавшийся за сердце, и Бартушек, испытывавший явное облегчение оттого, что ему больше не надо напрягать голос на большой аудитории.
— Я все прекрасно понимаю, Фриц, — сказал он, как бы продолжая прерванную Мысль. — Мы хотим и должны тебе помочь. А на Люттера не обращай внимания: порой на него находит, как бы это сказать… чрезмерная ретивость. Но парень он неплохой. Мы войдем в окружное руководство с просьбой подыскать для тебя какое-нибудь хорошее место.
— Полагаю, что я это заслужил, — ответил Дипольд. — После стольких лет в нацистских застенках здесь я будто вторую жизнь прожил. Ты знаешь, я всегда жертвовал собой ради дела, а им было — давать стране металл. Но теперь… Все очень просто, конечно. В судьбе каждого рано или поздно настает день, когда приходится покинуть сцену, и лучше всего делать это вовремя.
— В одном можешь не сомневаться, Фриц: мы тебя не забудем.
Итак, с Хёльсфартом и Дипольдом проблемы были решены. Один только человек вносил диссонанс в общую гармонию: Ахим Штейнхауэр.
Он по-прежнему стоял на том, что в любом конфликте надо учитывать интересы всех сторон. Более того, он выступил со статьей, смысл которой сводился к призыву: люди, будьте людьми…
Как и все любящие супруги, с годами они срослись в неразрывное целое, так что чувства одного инстинктивно передавались другому. От Ульрики не скрылось, какие душевные муки испытывает Ахим. То, что с ним творится что-то неладное, она заметила еще несколько недель назад, может даже раньше, весной, когда, перебирая в памяти события недавнего прошлого, пыталась дознаться до причины его скверного настроения. В последние же дни он стал особенно раздражителен, от него, что называется, искры летели. Он почти не обращал на нее внимания и, даже когда она его обнимала, оставался каким-то холодным, неприступным. Ночами он лежал возле нее с открытыми глазами, все о чем-то думал, а когда ему казалось, что она заснула, тихонько вставал с кровати, усаживался за стол и при слабом свете ночника погружался в свои рукописи и курил, курил, курил…
Чтобы не мешать его работе, она не выдавала себя, следила за ним из-под прикрытых век, пока ее не смаривал сон, так что на следующее утро она вставала не менее разбитая, чем он. Ульрика сознавала, что рано или поздно должна будет спросить его впрямую, что с ним происходит, но всякий раз страх причинить ему боль удерживал ее от вопроса. Она видела, что под глазами у него появились мешки и что, едва проснувшись утром, он тотчас на голодный желудок хватается за сигарету, чего за ним никогда раньше не водилось. Да, сердце ее переполнялось жалостью к мужу, и все же она делала вид, будто ничего не замечает. Захочет — сам скажет, думала она.
Однако вопреки установленному у них правилу никогда ничего не таить друг от друга Ахим молчал. Много позже он признался почему: не хотел, чтобы, глядя на него, она усомнилась в принятом ею решении или, того хуже, вовсе отказалась от него. Решением же этим было — вступить в партию…
Но нет, даже если б Ульрика и узнала о неприятностях Ахима, она бы все равно не изменила сделанного ею выбора, ибо мысль стать коммунистом созрела в ней давно — много месяцев, если не лет, назад. Конечно, она не предполагала, сколь сложна процедура вступления в партию, а то, как строго наказывают за нарушение партийной дисциплины, она узнала только на примере Ахима, и все же принципиально вопрос этот был для нее давно решен. Такова уж была ее натура: наметив какое-то дело, она не остывала, пока не доводила его до конца.
Вышло так, что этим летом в пионерском лагере они оказались вместе с Марленой Бартушек. Вечерами после отбоя, когда в палатках смолкали ребячьи голоса и дети засыпали, Ульрика и Марлена подолгу сидели на скамеечке, говорили о жизни, обсуждали многие общественные проблемы. В последнее время они очень сблизились и уже поверяли друг другу кое-какие секреты, хотя порой и боялись оказаться в тягость друг другу, а посему «бабские» темы не поднимали вовсе.
В лагерь Ульрика уезжала в прекрасном настроении. Ей было отчего ликовать: ее ученику Петеру Хавелангу было позволено поступать в консерваторию, значит, ее усилия не пропали даром. Она одержала полную победу, тогда как директор школы и товарищ Лешер, напротив, получили от своего начальства по мозгам…
Как весело обе они расхохотались, когда Ульрика употребила это весьма странное в ее устах выражение. Они сидели на берегу озера у гаснущего костра и, глядя на оранжевое отражение луны, вспоминали свою борьбу за Хавеланга, поскольку Марлена тоже приложила руку к удачному исходу дела. По крайней мере она одной из первых поддержала ее на педсовете, да и в дальнейшем выказывала всяческую солидарность.
— Все понимаю, Ульрика, кроме одного: с чего это на нас так Бузениус обиделся? Даже здороваться перестал.
— Ничего, отойдет. Ради такого дела я могла бы пустить в ход свои женские чары. Представляешь наше любовное свидание?
Обе прыснули.
— Но серьезно: если кого надо благодарить, так это твоего мужа. Вот молодец! Небось у него на заводе своих забот полон рот, а все ж таки нашел время поговорить с кем нужно…
— Тут более глубокая причина. Он всегда питал слабость к музыке, а после операции на гортани — особенно. — В голосе Марлены послышалась легкая печаль. — Знаешь, студентом он очень неплохо пел, причем вовсе не только комсомольские песни. Представь себе, он пел даже оперные арии! И порой так громко, что соседи стучали нам в стенку. Ох уж эти враги искусства!
Несмотря на ее шутливый тон, Ульрика поняла, что настроение у Марлены переменилось, стало грустным. Как бы прочтя Ульрикины мысли и не желая нагонять на подругу тоску, Марлена сказала:
— Но что сейчас об этом говорить… Сколько воды утекло с тех пор. А Клуте и точно молодец: ни в каких испытаниях не падает духом. Вот с кого надо брать пример!
Стояла уже глубокая ночь, но им не хотелось расходиться, так бывает, когда просто знакомство начинает перерастать в дружбу. Тут Ульрика и решила поделиться с Марленой своей идеей, а заодно обратиться к ней с просьбой. Она долго обдумывала, в какой форме это подать, но, так ничего и не придумав, сказала напрямик:
— Послушай, Марлена… Я хочу вступить в партию. По-моему, ты меня знаешь, как мало кто другой. Могла бы ты дать мне рекомендацию?
И Марлена согласилась.
Вернувшись из лагеря, Ульрика рассказала об этом Ахиму — в тот вечер, когда у них в гостях был Люттер, точнее, после его ухода.
— Что ты такая сердитая? — спросил Ахим, когда они остались одни.
— А то не знаешь, — буркнула Ульрика. — Во-первых, я твоего Люттера терпеть не могу, во-вторых, ты его позвал, не спросив меня, а в-третьих, он чуть ли не всего угря умял!
— Виноват, виноват, — засмеялся Ахим. — Впредь такого не повторится.
— А теперь я хочу поговорить с тобой серьезно, — сказала Ульрика. — Я подаю в партию. Марлена уже обещала мне рекомендацию.
Ахим просиял. Он обнял Ульрику и с какой-то даже торжественностью поцеловал ее.
— Ты не представляешь, как я рад, — сказал он. — Согласись, что это отчасти и моих рук дело, а я не думаю, чтобы такое решение тебе далось легко. На мой взгляд, ты уже давно созрела для вступления в партию. Нельзя стать коммунистом вне партии, во всяком случае, в теперешнее время. Настоящий коммунист не тот, кто, наблюдая со стороны, брюзжит да ворчит, а тот, кто занят черновой работой и не страшится железной партийной дисциплины. Если хочешь, я знаю коммунистов куда менее достойных этого звания, чем ты. Порой от них просто тошнит…
Ульрика вздрогнула, высвободилась из его объятий и посмотрела ему в лицо, но он отвел глаза в сторону. Кого он имел в виду? Не сквозили ли уже тогда в его словах нотки горечи и обиды?
Он посоветовал ей обратиться за второй рекомендацией к Хёльсфарту. Эрих, хотя и сам пребывал не в лучшем настроении, с радостью согласился. «Хоть одно приятное событие среди этих черных дней», — сказал он, и его слова прозвучали странным отголоском того, что говорил Ахим.