Профессор молчал.
– Вероятно, это связано с моей посадкой, – добавил я. – С тем, что я решил собственными ногами пройтись по Луне, взять то, что нашел последний дистантник, а смог я это сделать потому, что в грузовом отсеке был скафандр с посадочной ступенью. Его засунули туда на всякий случай, и я им воспользовался. Правда, не помню, что со мной происходило, когда я опустился собственной персоной. И помню и не помню. Дистантника я нашел, но это, кажется, был не тот – молекулярный. Помню, что знал, зачем опускаюсь: не для того, чтобы спасать его, это было и невозможно и бессмысленно, а для того, чтобы взять что-то. Какие-то пробы? Пробы чего? Не могу припомнить. И хотя самой каллотомии я не почувствовал или не запомнил, словно при амнезии после сотрясения мозга, вернувшись на борт, я запихал свой скафандр в особый контейнер, и, припоминаю, весь он был покрыт мелкой порошкообразной пылью. Какой-то странной пылью, сухой на ощупь, мелкой, как соль, но ее трудно было стряхнуть с рук. Радиоактивной она не была. И все же я счел нужным умыться так, словно был облучен. Позже я и не пытался выяснить, что это за вещество, правда, у меня не было случая задавать такие вопросы. Когда я понял, что у меня разделен мозг, что я так бездарно влип, то уже даже мысленно не возвращался в ту долину на Луне, ибо у меня были заботы посерьезнее. Может, вы слышали об этом порошке? Порошком от клопов он наверняка не был. Что-то я ведь привез... Но что?
Гость смотрел на меня прищуренными глазами сквозь очки, лицо его абсолютно ничего не выражало, как у заядлого игрока в покер.
– Тепло... – сказал он. – И даже горячо. Да, вы привезли нечто. Надо думать, потому-то и вернулись живым.
Он встал и подошел ко мне. Оба мы глядели на Луну, невинно светившую среди звезд.
– Lunar Expedition Molecules остался там... – словно про себя произнес мой гость. – Будем надеяться, уничтоженный так, что воспроизвести его невозможно! Вы сами это сделали, хотя ничего об этом не знали, когда спустились в грузовой отсек за скафандром. Тем самым вы включили AUDEM, autodemolition[59], теперь я могу сказать, потому что это уже не имеет значения.
– Для советника по вопросам нейрологии вы отлично информированы, – бросил я, продолжая глядеть на Луну, частично затянутую облаками. – Может, вы знаете, и кто со мной оттуда вернулся? Их микропы? Кристаллическая пыль, не похожая на обычный песок...
– Насколько мне известно, полимеры на основе кварца, какие-то силикоиды...
– Но не бактерии?
– Нет.
– Почему это так важно?
– Потому, что они последовали за вами.
– Не может быть, ведь...
– Может, потому что так было.
– Разгерметизировался контейнер?
– Нет. Вероятно, вы вдохнули порцию пылинок еще в ракете, снимая скафандр.
– И они во мне?
– Не знаю, там ли еще. То, что это не обычная лунная пыль, было установлено, когда вы направлялись в Австралию.
– Ах, так! И конечно, каждое место, на котором я сидел, брали потом под микроскоп?
– Примерно так.
– И... обнаруживали... эти...
Он кивнул. Мы все еще стояли у окна, а Луна плыла за облаками.
– Об этом знают все?
– Кто «все»?
– Заинтересованные стороны...
– Кажется, еще нет. Несколько человек в Агентстве, а из санитарной службы – только я.
– Зачем вы мне сказали?
– Потому что вы уже сами были близки к разгадке, и я хочу, чтобы вы сориентировались в ситуации.
– Собственной?
– И общей тоже.
– Так меня действительно охраняют?
– Вы же сами только что дали понять.
– Я стрелял вслепую. Да или нет?
– Не знаю. Но это не значит, что никто ничего не знает. Дело имеет различные степени секретности. На основании того, что я слышал от некоторых друзей, совершенно неофициально, исследования идут полным ходом, и пока не удалось полностью исключить, что песчинки поддерживают связь с Луной...
– Странные вещи вы говорите. Какую связь? Радио?
– Наверняка нет.
– А существует другая?
– Я прилетел, чтобы задать вам несколько вопросов, меж тем не я вас, а вы меня начинаете выпытывать.
– Кажется, вы собирались честно обрисовать мое положение.
– Но я не могу отвечать на вопросы, на которые не знаю ответа.
– Одним словом, до сих пор меня охраняло само предположение, что Луна может заниматься моей судьбой?..
Шапиро не ответил. Комната тонула в полумраке. Заметив выключатель, он подошел, включил свет, и блеск потолочной лампы сразу ослепил и отрезвил меня. Я задернул оконные занавески, вынул из бара бутылку и две рюмки, налил в них остатки шерри, сел и указал ему на кресло.
– Chi va piano, va sano[60], – неожиданно сказал профессор, но только пригубил вино, поставил рюмку на стол и вздохнул. – Человек всегда поступает в соответствии с какими-то образцами, примерами, – сказал он. – Но в данном случае никаких примеров нет, и все-таки необходимо действовать, ибо из нерешительности ничего доброго не получится. Домыслами мы ничего не добьемся. Как нейролог, скажу: существует память кратковременная и долговременная. Кратковременная переходит в долговременную, если не возникнут неожиданные помехи. Вряд ли можно подыскать более существенную помеху, чем иссечение большой мозговой спайки! То, что произошло с вами непосредственно до и сразу же после этого, не может остаться в вашей памяти, пробелы, как я уже говорил, вы заполнили домыслами, что же касается остального, то мы даже не знаем, кто наступает, кто отступает. Ни одно правительство ни при каких обстоятельствах не признается в том, что его программисты не выполнили установленное Женевской конвенцией требование, как утверждалось при всеобщем согласии. Впрочем, если даже кто-нибудь из программистов намеревался что-то изменить, это не имело бы значения, поскольку ни он, да и никто другой не могли предугадать, как могут развиваться события на Луне. Здесь, в санатории, вы в безопасности не в большей степени, чем в клетке с тиграми. Вам кажется это ложью? Во всяком случае, вы, вероятно, не станете сидеть здесь до бесконечности.
– Такой долгий разговор, – заметил я, – а мы все время топчемся на одном месте. Вы хотите, чтобы я отдал себя, назовем это так, под вашу опеку? – Я коснулся правого виска.
– Считаю, что вы должны так поступить. Не думаю, чтобы это могло дать слишком много как Агентству, так и вам, но ничего более разумного не вижу.
– Ваш скептицизм, возможно, вызовет мое доверие... – проворчал я вполголоса. – А что, последствия каллотомии действительно необратимы?
– При хирургической каллотомии перерезанные белые волокна наверняка бы не срослись. Это невозможно. Но ведь вам никто не делал трепанации черепа?..
– Понимаю, – ответил я, подумав, – вы пробуждаете во мне надежду; либо хотите меня искусить, либо сами в это верите...
– А ваше решение?
– Я дам ответ в течение ближайших сорока восьми часов. Согласны?
Он кивнул и указал на лежавшую на столе визитную карточку.
– Там номер моего телефона.
– Неужто будем связываться в открытую?
– И да и нет. Никто трубку не поднимет. Вы переждете десять сигналов и позвоните снова. Опять подождете, пока прозвучат десять сигналов, и все.
– Это будет означать мое согласие?
Он встал и кивнул.
– Остальное зависит от нас. А теперь мне пора. Желаю спокойной ночи.
Он ушел, а я еще долго стоял посреди комнаты, бездумно глядя на оконные гардины. Неожиданно погасла потолочная лампа. Я подумал, что она перегорела, но, выглянув в окно, увидел погруженные во тьму санаторские здания. Погасли даже далекие фонари, обычно помигивающие у съезда с шоссе. Видимо, произошла крупная авария. Мне не хотелось идти за фонарем или свечой, часы показывали одиннадцать, поэтому я только раздвинул гардины, чтобы при слабом свете Луны раздеться и принять душ в моей маленькой ванной. Вместо пижамы хотел надеть халат, открыл шкаф и окаменел. Там кто-то стоял, толстый, невысокий, почти лысый, неподвижный, как статуя, и прижимал палец к губам. Я узнал Грамера.
– Аделейд... – прошептал я и осекся, потому что он погрозил мне пальцем и молча указал на окно. Я не тронулся с места, тогда он присел, вылез на четвереньках из шкафа, прополз за письменный стол и, все еще не поднимаясь, задернул гардины. Стало так темно, что я едва мог различить, как он, все еще не вставая с колен, возвращается к шкафу и достает что-то квадратное, плоское. Тем временем мои глаза уже привыкли к темноте, и я увидел, как Грамер открыл небольшой чемоданчик, вынул какие-то шнурки или проводки, что-то там соединил и, продолжая сидеть на ковровой дорожке, прошептал:
– Сядьте рядом, Тихий, надо поговорить...
Я сел, все еще ошеломленный, не способный вымолвить ни слова, а Грамер пододвинулся ко мне так близко, что наши колени соприкоснулись, и сказал тихо, но уже не шепотом:
– В нашем распоряжении по меньшей мере три четверти часа, если не час, прежде чем дадут ток. Правда, некоторые подслушивающие устройства имеют автономное питание, но это – только для фраеров. Мы экранированы по первому классу, Тихий, называйте меня Грамером, вы уже привыкли...
– Кто вы? – спросил я.
– Ваш ангел-хранитель. – Он тихо засмеялся.
– Как же так? Ведь вы тут сидите уже давно? Откуда вы могли знать, что я приду именно сюда? Ведь Тарантога...
– Любопытство – первая ступенька в ад, – невозмутимо изрек Грамер. – Не все ли равно откуда, как, зачем. Нас должны занимать более серьезные вещи, Тихий. Во-первых, не советую поступать, как рекомендовал Шапиро. Ничего хуже вы сделать не можете.
Я молчал, а Грамер опять тихонько рассмеялся. Он был явно в отличном настроении. Его голос изменился, он уже не тянул гласные, не был медлительным и явно не казался глуповатым.
– Вы считаете меня «представителем чужой разведки», а? – Он сердечно похлопал меня по плечу. – Понимаю, что вызываю у вас восемнадцать подозрений сразу, но обращаюсь к вашему рассудку. Допустим, вы последуете совету Шапиро. Вас возьмут в оборот, нет, не какие-то там мучения, пытки, упаси боже, в их клинике с вами будут обращаться, как с самим президентом. Что-нибудь вытянут из вашей головы, из ее правой части, а может, не вытянут, так или иначе, это не будет иметь существенного значения, потому что приговор уже давно вынесен.