— Ты — сумасшедшая самозванка, и лучше бы тебе заткнуться, — оскаливается Кира и делает шаг вперед.
Я двигаюсь следом за ним, мы подходим вплотную к девочке в белом платье. Она испуганно смотрит на нас — и я отвожу взгляд от ее лица, на нем такой искренний, рвущий душу в клочья страх. Еще обида и боль, и бесконечная, отвратительная уверенность в своей правоте.
В ней заложена сила, огромная сила. Ей не повезло, не случилась одна-единственная мелочь: не удалось прийти в Город по-иному. Сложись все иначе — она была бы одной из нас, седьмой. Она очень сильна, эта молоденькая девчонка, и Город повиновался ее власти, сам не желая того. Мне недоступно умение силой взгляда и воли изменять целые завесы; никому из нас недоступно. Нам нужно работать вдвоем, втроем, чтобы совершить лишь малую часть того, что удавалось ей по одному желанию.
Все дело в том, что это были за желания, понимаю я. Только в этом, больше ни в чем. Если руки по локоть в крови, что ни возьми в них — все запачкается. Если у тебя одна цель — брать и подчинять, для себя, только для себя, чтобы удовлетворить свои желания, заглушить чувство неполноценности, — все, что ты ни сделаешь, будет безобразным.
Для таких, как она, и была создана инициирующая завеса — бесконечный аттракцион, в котором окружающая реальность изменяется под желания горожан. Сначала самые примитивные: пища, дорогие украшения и автомобили, оргии. Потом — приключения до отвала. И так пока не наиграешься, пока завеса, играющая роль и аттракциона, и психоаналитика, не выпустит тебя выше. Да, все мы любим увлекательные игры с погонями и стрельбой, которых хватает на прочих завесах. Но это отдых, а есть еще и работа. И я не знаю тех обитателей верхних завес, кто предпочел бы развлечения работе. Один содержит кафе, другой сторожит барьер Города — и каждый умеет не только брать, но и отдавать.
Девушка же захотела власти — и ее желание оказалось сильнее, чем ограничители, встроенные в информационную систему завесы. Кто бы знал, что в этом хрупком тельце кроется такая бездна желаний и страстей...
— Почему, почему вы мне не верите? — шепчет она, по щекам катятся две огромные слезы.
Может быть, ее можно вылечить? И из нее выйдет неплохой Смотритель — Город значит для нее так много, она действительно сможет почувствовать его как себя. Бедная безумная убийца, заблудившаяся в завесах...
— Ты ошиблась, девочка, — медленно и грустно говорит Кира. — Мы верим тебе, и поэтому...
«Ты умрешь», — думает Кира, но не говорит вслух. Он отчего-то медлит, хотя я и не понимаю почему.
— Я принесла вам новый мир! Я создала его своей силой! Сияющий прекрасный мир! Мир как меч! — Она поворачивает руки ладонями вверх, и на них возникает клинок с витой рукоятью. — Этим мечом мы отсечем все, недостойное жить! Вы и я, вместе! Поверьте же мне, умоляю вас! Я открою вам истину, и вы не сможете не поверить!
Мир как меч? Мир сияющей истины, где принцессы в сияющих одеждах вершат абсолютное добро, лихо управляясь с мечом-бастардом?
Неужели эта дева в белом и впрямь — душа Города? Странно и страшно верить в это, и я не знаю, что делать. Кира готов убить ее — но не убьем ли мы и себя, и Город вместе с девочкой, умеющей не просто убивать, а поглощать? Но оставить ее в живых означает принять ее, отдаться ее власти. Я не хочу верить в то, что это не случайность и ошибка, а начало новых времен.
Сияющий дивный справедливый мир, где властвует эта дева, где недостойное жить отсекают мечом, а непокорных уничтожают... Справедливость, воплощенная в мече в тонких девичьих руках, нерассуждающая страстная справедливость. Справедливость однажды жестоко униженной девчонки, и вся суть этой справедливости — не дать унизить себя еще раз. Бить, а не принимать удары, править, а не подчиняться. Любой ценой встать над законом, согласно которому глупый замысел и дурное исполнение не находят понимания, а встречают лишь равнодушие и насмешку.
— Слушайте меня! Слушайте! Истина в том, что я — новый закон, я закон Города! — говорит она. — Все, что сделала я, — закон, и никто не вправе спорить со мной, ибо закон — это я; но вас я прощаю, ибо вы не знали истины...
Все это звучало бы смешно, если бы дело было только в форме слов. Бред, высокопарный и напыщенный, не более того. Но та, что произносит слова, — не актриса, играющая роль сумасшедшей королевы. Она реальна, как реально сделанное ею. Как реальна сила, которой она обладает. То, что нам удалось загнать ее в ловушку, — случайность, везение или шанс, данный нам Городом. И нужно решить раз и навсегда, что мы будем делать.
А что мы можем сделать?
Либо отпустить ее и согласиться с тем, что настали новые времена и отныне Городом правит Белая Дева. Или убить ее. Я не вижу других способов. Попытаться ее переубедить? Стоит сделать это только ради одного — чтобы потом быть уверенной, что мы сделали все, что смогли.
— Послушай, ты говоришь о новом законе. Но в Городе уже есть закон. И это мудрый закон, проверенный временем... — Я пытаюсь поймать ее взгляд и тут же перевожу взгляд на стену за головой девушки: ее глаза — два кипящих темным пламенем колодца, в которых кипит, кружится водоворотами безумие.
Это затягивает. Несколько минут «гляделок» — и я утрачу разум, растворюсь в ней.
— Это старый закон! А я — закон новый, безупречный! — все с той же сумасшедшей уверенностью отвечает она. — Я — мир, и я — меч.
— Город не нуждается в твоем законе. Подумай, что ты делаешь. Ты разрушаешь и убиваешь. Сколько ты уже убила? Сотни? Тысячи? Что с ними стало?
— Я никого не убила. Они все во мне. Кажется, беседа пошла по кругу.
— Я — закон меча... — добавляет она, глядя на меня — на меня! — как на глупое неразумное дитя. — А меч иногда ранит, отсекая недолжное жить.
— Да кто ты такая, чтобы решать, чему должно и недолжно жить?! — Я начинаю кричать, не в силах пробиться сквозь ее убежденность в собственной правоте.
— Я — закон, — безмятежно и терпеливо отвечает она. — Я — карающий меч.
«И, вырвав из себя, положили закон над собой. И нам надлежит сделать так же...», — вспоминаю я легенду Демейни. Вот когда она пригодилась. Мудрый хранитель в обличье хиппи — едва ли он знал, что этот разговор состоится. Но угадал или, точнее, предвидел, что именно нужно рассказать нам. Теперь я понимаю, что нужно делать. Но могу ли я?
Глаза Альдо, скулы Лика, губы Виты. Лжет ли она, стремясь сохранить себе жизнь, или и вправду они живут пленниками в ней, и мы своими руками уничтожим тех, кого любим? Трое друзей — и черты каждого в ее лице, и что еще, помимо черт?
Смерти нет, вспоминаю я лихорадочный шепот Киры. Смерти нет... Они улетят прочь по звездному тоннелю навстречу прекрасной музыке.
Я протягиваю руку, беру меч за рукоять, взвешиваю. Он тяжел и налит жгучей страстной силой, толкается в ладонь, просит, зовет действовать, вершить, решать. Удобный клинок, как раз по руке мне. Девушка с надеждой смотрит на меня. Соблазн велик...
Взмах — и полоса сияющего света рассечет надвое оглоеда или ползуна.
Как мне нравится прикосновение к потертой коже на рукояти, как я срастаюсь с клинком...
Взмах — и на месте Гиблого Дома останутся лишь безопасные руины, что растают к утру.
Он создан для меня, я и этот меч — одно...
Взмах — и очистятся все тоннели, и не придется рисковать собой.
Сколько достойных дел можно было бы сделать с ним...
Взмах — и осмелившийся спорить со мной падает, замолкнув навсегда.
Взмах!..
И легионы из бездны встанут за мной, вспоминаю я сказку Киры. Но некому будет взглянуть мне в глаза.
— Мир не меч! — И клинок входит в грудь Белой Девы, не встречая препятствий.
Выпускаю рукоять, отшатываюсь — девушка падает на колени, платье на груди пропитывается кровью. Алое на белом. Она сжимает ладонями клинок, смотрит на меня, словно не может поверить, и что-то шепчет.
Лицо ее плавится, искажается, словно в последний миг жизни на нем отражаются все, убитые ею. Десятки, сотни лиц пробегают рябью по водной глади, я сбиваюсь со счета. Люди и тенники, сотни глаз, губ, бровей — и все это маски боли. Неужели я убила их всех еще раз?
Она падает на бок, складываясь, как тряпичная кукла, у нас под ногами. Лицо перестает хаотически меняться — теперь это ее собственное лицо, простое, но симпатичное. Светло-голубые глаза, уже подернутые туманом, круглые щеки, курносый нос. Ей не больше двадцати. И — залитое кровью белое платье, торчащий из груди клинок, беспомощно раскинутые руки.
По подбородку ее течет кровь, розовая, пузырящаяся. Губы еще вздрагивают, пытаясь что-то выговорить. Но еще мгновение — и ее тело начинает таять, а меч оплывает, плавится и исчезает.
Все кончено. Безымянная писательница мертва.
Я смотрю на Киру и понимаю, что думаем мы об одном — сколько секунд до Армагеддона?
18
Секунд оказывается — не более десяти. Несколько ударов сердца раздаются в тишине — не моего, не Киры. Это сердце бьется громко, как гигантский колокол. Мы — в нем, пузырьками воздуха на потоках крови. Я замираю, по спине ползут мурашки и подгибаются колени. Страшно. Страшна тишина, страшен плач надтреснутого колокола, раздающегося в глухой тишине. Три удара, только три. Дальше — тишина.
Мыслей нет, как нет сил сдвинуться с места, сделать хоть что-то. Только дрожь в руках, только непередаваемый страх. Отсутствие звуков парализует. Я жду очередного удара колокола — но он не приходит. Сердце Города остановилось?
Мы стоим в лабиринте, держась за руки, как дети. Обычно горячая ладонь Киры сейчас холодна, как у покойника, но я чувствую, что она чуть подрагивает. Он напряжен, глаза полуприкрыты. Вслушивается в происходящее, пытается понять, что творится. Пытается — и не понимает. Я плохо слышу сейчас его мысли — меня сковывает страх. Кровь молоточками стучится в виски, кажется, что на голову напялили слишком тесный обруч и, вращая винт на затылке, продолжают сжимать его.