ил его постельное покрывало двумя или тремя рюмками вина.
Но вот она здесь, а того маньяка чистоты нет и в помине. По ее словам, она пришла справиться обо мне, опасаясь, что я не проснусь, что моя алкогольная кома, минуя ночь восстановительного сна, продолжится в потустороннем мире. Она рада видеть, что я в относительно приличном состоянии и надеется, что мне совсем полегчает и тогда я расскажу ей о своей прозе, которую вчера вечером так нахваливал за стиль и новаторство.
Эта новая информация была отмечена очередным залпом противопехотных мин, и я, воспользовавшись шумом взрыва, не повышая голоса, так что и сам себя не особенно слышал, смущенно пробормотал что-то по поводу моего вчерашнего скандального поведения. Что же до моего писательства, то совсем не нужно верить всему, что я мог наговорить и о чем совершенно не помнил, даже если я и вправду изрекал то восторженные, то упаднические суждения о собственных предполагаемых талантах. Барометр моих душевных состояний, если верить ее заявлениям, прочно застрял вчера на «к ясной погоде», отсюда она могла логически вывести, что сегодня утром — как? уже далеко за полдень? — погода совершенно испортилась, что на смену антициклону пришло невыносимо низкое давление, поэтому, если она окажет мне эту честь, мы поговорим о моей прозе в другой раз — с помощью такой обманной стратегии я надеялся вскоре опять с ней повидаться.
А у Жифа была своя идея. Тут у нас объявился министр Вооруженных сил, или Войны, или Реваншизма, которому неймется мобилизовать всю молодежь, в том числе и студентов, в перспективе конфликта планетарного масштаба, о неизбежности которого мы как-то раньше не подозревали. Потому-то, видимо, ни о чем не знавшие студенты и мнутся в нерешительности перед лицом объявленных мер.
До сих пор юноши могли требовать, чтобы их не вырывали из института до самого конца обучения, в общем, это оттягивание призыва и называлось отсрочкой. Но, должно быть, опасаясь, как бы затянувшаяся до бесконечности учеба не привела к тому, что в армию будут забривать уже почти стариков, естественно, расположенных к тому, чтобы принести свое тело в дар отчизне (ведь, как известно, отработавшие органы невосстановимы), нам предлагали исполнить свой национальный долг не мешкая, ведь армия всегда питалась молодой горячей кровью. Когда настанет пора, мы все быстренько отправимся служить родине, а вернуться к занятиям никогда не поздно.
Представьте себе, в тот самый миг, когда до вас доходит, чему же равна скорость света (G), вас и призывают под знамена. Там вы считаете «ать — два», «ать — два», что, несомненно, фундаментально для шагистики (хотя и дети малые ходят, не зная счета); обучаетесь у соседа по койке открывать бутылку пива зубами; бессчетно запасаетесь анекдотцами, которыми, вернувшись на гражданку, осчастливите своих друзей; выходите в город всей честной компанией и, как будто и без того не слишком заметны в своих ортопедических ботинках, в кургузой униформе и с обритою башкой, притягиваете к себе всеобщее внимание, прицельно пуляя по урнам; обогащаете новыми песенками свой более или менее утонченный репертуар, который исполняется на увольнительных в поездах, проход вагона надо перегородить, а то можно и по тамбурам, — когда же наступает великий день, день освобождения, и вы горлопаните во всю: даешь дембель! — размахивая над головой специально выточенным для такого случая предметом (свидетельствующим, что лишь военная промышленность наживается на вашей службе), вы еще не представляете, в какой мере утратили контакт с цивилизованным миром, и в конечном счете, вернувшись в аудиторию и заслышав от какого-нибудь салаги, малочувствительного к сумме знаний, приобретенных за год, вопрос на засыпку: ну, так чему же равно G? — захваченные врасплох, копаясь в памяти после столь безобразно затянувшегося умственного безделья, не слишком убедительно выдаете: двум ударам правой? А потом вы переписываете триста миллиардов раз для самого себя, поскольку для этого уровня уже нет более высокого судьи, чем чувство собственной ответственности: и какого же черта понесло меня на эту галеру?
Для Жифа и еще нескольких ребят, сразу принявшихся организовывать сопротивление, статус отсрочников не мог быть предметом какой бы то ни было сделки. Речь могла идти только о том, чтобы совместными усилиями студенческих масс в единстве с нашими трудящимися братьями заставить отступить обскурантистские силы. Даже несмотря на то, что по этому пункту у Жифа уже случились неприятности, когда он рано утром раздавал листовки при входе на заводы Батиньоль. Едкие насмешки тех наших товарищей, которых не очень-то касалась реформа (среди молодежи была тенденция призываться с опережением), стали для него как бы подтверждением того, что лишь пролетарский дух стоек, в чем он, вероятно, даже усомнился, когда заводская дружина, сколоченная из трех или четырех здоровяков, не церемонясь, развернула его к университету.
Этот инцидент стоил ему новой пары очков, поплоше предыдущих (которые разбились на мостовой), — так, по его словам, и становишься ближе к миру эксплуатируемых, которые в это время экономят, чтобы купить себе оправу пошикарней. Подобное стремление выглядеть зажиточней настолько обескураживало Жифа, что ему случалось спрашивать самого себя, не будет ли лучше — правда, единственно для того, чтобы не утратить связей с угнетенными массами, не опасаясь заразиться их мелкобуржуазными настроениями, — если он выберет себе более эстетичную модель. Впрочем, он собирался обсудить эту проблему на ближайшем собрании ячейки, которую сам и создал вследствие раскола в монгистском движении на почве глубокого несогласия по вопросу о макияже активисток. «С каким движением, Жиф?» — Он поправил очки, так что стеклышко придвинулось вплотную к зрачку: «Вы что, не знаете Монга?»
Обычно в подобных обстоятельствах я смиренно отвечал: «Еще бы, конечно, знаю», — отлично понимая губительные последствия такого ответа, обман-то всегда боком выходит, но Тео очень даже кстати заявила, что никогда о нем ничего не слышала. «И я не слышал», — сказал я с облегчением, радуясь, что могу разделить свое невежество с прелестной девушкой.
Жил в Сиамском королевстве такой крестьянин — Монг, в двенадцатом веке он организовал вооруженную борьбу против одного феодала, чьи собаки затравили его тощую скотинку. Но после того, как открытым голосованием постановили, что Монг был бы против макияжа активисток, Жиф обвинил его в старомодном консерватизме и начал внимательно изучать историю Лабриера в поисках местного героя, способного придать динамичность революционной активности региональных ячеек. Он и открыл некоего Аустена, который в семнадцатом веке что-то не поделил со сборщиками налогов, не столько из-за контрабанды соли (благо соляные копи были совсем рядом), сколько из-за какой-то возлюбленной, — ссора разрослась в крестьянское восстание, которое подавили с необычайной жестокостью. Движение Жифа было уже почти готово объявить миру отверженных о своем рождении, оставалось лишь отлакировать несколько статей устава, в том числе и те, которые касались разделения министерских портфелей между монгистами и аустенистами (оба движения признавали, что порознь недостаточно сильны, чтобы претендовать на всю полноту власти). А пока следовало поторопиться: скоро должно было состояться общее собрание, на котором предстояло обсудить призывы манифестации, намеченной на вторую половину дня.
Амфитеатр был переполнен. Некоторые студенты примостились на подоконниках, а несколько девчонок взгромоздились на плечи своих мускулистых приятелей, откуда, как семафоры, размахивая время от времени руками, указывали, где кого можно отыскать. Не только стулья, но и все столы были заняты. Жиф проложил себе дорогу в этой толчее, поднялся по ступенькам к группе монгистов под трибуной, на которой священнодействовали трое длинноволосых ребят, по очереди сменявших друг друга у микрофона и руководивших дебатами. Над собранием молодежи стояло густевшее на глазах табачное марево. По лавкам кипела работа: парни скручивали самокрутки, самые деликатные оставляли заказчикам право самим лизнуть языком клейкую бумажку. Просто-таки целая индустрия разнородных запахов. Самые безденежные с важным видом пускали по кругу единственный уже почерневший окурок, от которого глубоко и благоговейно затягивались, с оттяжкой вдыхая драгоценный дым, что придавало им вид добросовестных пациентов санатория, выдыхали же тонкой конусообразной струйкой, со смаком и словно с чувством исполненного долга.
Тео, казалось, не торопилась за Жифом. Грациозно помахав ручкой в ответ на приветствие совершенно несимпатичного курчавого крупного блондина, она шепнула мне на ухо какую-то банальность, которую тот тип принял, видимо, за неприятное замечание в свой адрес, поскольку поспешно отвернулся, якобы заинтересовавшись дебатами. Я понимал, что он воображает себе черт знает что о моих отношениях с красавицей в сизой куртке, и это наполняло меня таким тихим счастьем, что если б в это мгновение возможно было приостановить коловращение Вселенной, то ничего другого от жизни я бы уже и не ждал, пусть только бесконечно повторяется этот драгоценный миг, однажды озаривший мой опустошенный дух. Про себя я только сожалел, что у этого типа слишком бурное воображение.
Царила по-настоящему братская атмосфера, обращаться друг к другу можно было только на «ты». Каждый мог высказать свое мнение, не взирая на чины и ранги, и даже одну влиятельную особу, затесавшуюся на собрание со своими ретроградными мыслишками, жестко и под всеобщее улюлюканье заткнули: помолчи-ка, товарищ, выскажешься, когда тебе дадут слово. Товарищ профессор, которому оставалось два года до пенсии, запротестовал и потребовал, чтобы прежде всего к нему обращались на «вы», но его тут же заклеймили как реакционную падаль. Председательствующие зааплодировали с видом знатоков и единодушно постановили, что сам он, мол, и напросился.
Между тем подошли к самому трудному этапу собрания. Все были согласны по существу: принятые министерством меры не имели под собой законного основания и были направлены на то, чтобы детей из простых семей лишить возможности получать полноценное и добротное образование. Велика ли вероятность того, что сын крестьянина или пролетария вернется в высшую школу после годового перерыва в занятиях? Здесь произошла короткая перепалка между теми, кто утверждал, что процент возобновивших учебу будет равен нулю, и другими, напиравшими на хорошо усвоенное учение об осознании рабочим классом своей спасительной миссии и потому все-таки ожидавшими некоторый процент возвращенцев. Компромиссная резолюция звучала «и вашим и нашим», что оставляло, впрочем, все равно ничтожные перспективы товарищам из непривилегированных слоев общества. Активистка без макияжа предложила принять ответную меру, открыв по-настоящему народные университеты, где каждый, от домохозяйки до мусорщика, мог бы свободно, без предварительной подготовки и возрастного ценза, изучать кто что пожелает: и приготовление варенья, и этику Спинозы, и теорию относительности, и макраме, и теоремы Евклида. Наверное, это было бы интересно, но один товарищ с математического факультета заметил, что теор