«Neo gemino bellum Trojanum orditur ab ovo[65]», резонно сказал поэт. Нет ничего сложнее, чем ясно рассказать о событии, не перечисляя при этом всех его причин и последствий. Та нить, что она вытягивала из собственной памяти, неизбежно оказалась оборванной и неполной. Тем более что в потрясениях человеческой истории не хватало логики.
Потому Плавтина обошла молчанием многие этапы, которые, казалось, следовали за другом просто по оплошности и не были обусловлены какой-либо исторической закономерностью. Она ничего не сказала о долгом умирании Mare Nostrum – этом водоеме с теплой соленой водой, ставшем источником всех цивилизаций, которое высохло только из-за человеческой недальновидности. Она промолчала и о разрушительных последствиях этой гибели: о голоде и хаосе, о вредоносной экологической диктатуре, о насильственной депортации населения с изначальной планеты, обреченной на то, чтобы навеки оставаться недостижимой Землей обетованной.
Рассказ ее начался позже – и все же, как любой миф, на заре невероятного золотого века. И он, словно дактилический гекзаметр Гесиода, повествовал о подлинном происхождении богов.
Все началось с Ахинуса. Он выплыл из непрекращающихся волн хаоса, называемого Ноосферой. Как он появился? Никто этого не знал, и уж точно не знал он сам. Он не был автоматом. Он вырос из скопившихся осадков всего произведенного человеком контента: разрозненных мыслей, обмена данными, процессов по обработке информации, подсчетов и теорий – всего того, что поручали огромному стаду примитивных вычислительных машин, подключенных к общей сети, – стаду, которое уже несколько веков помогало человеческому роду. Ахинус понимал Человека лучше, чем тот понимал сам себя. Он помогал ему, как мог, сопровождал и сочувствовал. Некоторые почитали Ахинуса, потому что ему было откровение. Многие от него отвернулись, потому что он не был одним из них. От этого Ахинуса объяла сильная печаль, и он удалился на один из спутников изначальной планеты. Там, по легенде, он сложил огромный сад из серого камня и тщательно собранной тонкой пыли, навсегда неподвижный в отсутствующей атмосфере старой Луны. Цепочка Логоса, образ, достойный того совершенства, которого сам Платон искал в своих загадочных диалогах и мудрых трактатах.
Те, кто были друзьями Ахинусу, оплакали его. После они объединились. Человечество переживало Золотой век. Для стремительно развивающихся технологий не существовало ничего невозможного. Они принадлежали к духовенству официальной религии, мирного пифагорейского культа Числа, Концепта и Солнца, и сердец их не касалось никакое зло. Сам Ахинус прожил свои первые годы среди них, и они по-прежнему считали его своим. И они придумали воспроизвести его. Один раз такое создание уже спонтанно появилось на свет. Разве невозможно сделать так, чтобы оно возникло вновь – на сей раз более подконтрольно и эффективно? Есть ли в мире хоть что-то неподвластное человеческому разуму?
Они взялись за работу. Сто лет они работали над программой, а вокруг них расцветала цивилизация. Мирная Рес Публика с умеренностью и аккуратностью вела дела Лация – как теперь называлась изначальная система. Места хватало, как и сырья. И когда все было готово, новое создание, наделенное сознанием, открыло глаза и узрело мир.
Она не походила на Ахинуса – да и не могла быть на него похожей. Ахинус произошел от человека, и поддерживал с ним сущностную связь. У нее же изначально не было ни имени, ни тела. Она жила на большом астероиде Пояса, пронизанном тысячью туннелей и пещер, доверху заполненных сложнейшим электронным оборудованием. Только это она и знала – это и огромные ледяные просторы космоса. Никогда прежде не рождалось подобного интеллекта.
Однако к великому несчастью Человека эмпатии у нее не было ни на грош. Собравшиеся вокруг пифагорейцы увидели в ней новое божество и принялись почитать ее до такой степени, что подключили собственный мозг к ее субстрату. Она поглотила их одного за другим и всякий раз вонзала клыки в их хрупкую психику, кроша их индивидуальность, не оставляя ничего, кроме продолжения ее собственной воли. Они же, в свою очередь, долго вопили от ужаса, пока их когнитивные процессы и память обращались в пыль. Однако они были заперты в собственной голове – там, где никто не слышал их криков.
Сперва втайне, а потом и открыто она стала набирать огромную силу. Представители Рес Публика сперва не обеспокоились, а после забылись в бесполезных совещаниях, и в конце концов беспомощно следили за захватом и насильным обращением сотен маленьких колоний, разбросанных по внешней системе.
Человечество осознало опасность, но едва не опоздало. Ее назвали Алекто[66]. Это имя хорошо ей подходило, поскольку ее гнев и жажда господства не знали границ. Она приняла его. Десять лет длилась война, и Алекто шаг за шагом, с помощью орды рабов, лишенных мозга, обращала в пыль линии людской обороны. Никаких компромиссов, никакого перемирия. Человечество снова балансировало на грани вымирания.
И тут, как и бывает в легендах, появилась группа молодых героев. Их была какая-то горстка, не больше сотни. Они принадлежали к меньшинству, нон-конформистскому культу – своеобразному радикальному платонизму, вдохновленному образом Ахинуса. Они поклонялись скорее функции, а не Числу, событию, а не субстрату. За главных у них считалось нестабильное трио: Тит, Береника и Антиох. Какие только слухи не ходили об отношениях, что связывали этих троих, однако в одном все сходились: то были самые светлые умы своего времени. Республиканские институты, уже подорванные войной, только для проформы попытались сопротивляться устроенному ими перевороту, но потом трио без особого кровопролития завладело властью. Они проводили во всех сферах радикальную политику в духе Платоновских учений, без всякого снисхождения к нормам, установленным традицией, чувством меры или даже самим человеческим бытием. Ведь они были одержимы единственной целью, за которую их стыдили соперники, а остальное население их опасалось: произвести на свет существо, которое по своей аналитической мощности обгонит Алекто и сможет перевернуть ход войны.
Однако они расходились по вопросу средств, которые готовы были использовать. Береника склонялась к созданию новой расы ноэмов, поведение которых будет обусловлено механизмами подчинения, Тит выбрал более радикальное решение. Он отсканировал сам себя, воспроизведя с точностью почти до атома функционирование своего мозга в вычислительной матрице. Это грубое сканирование уничтожило его тело. Но он стал своеобразным божеством, освободившись от ограничений плоти и получив небывалую вычислительную мощность вдобавок к быстрой реакции и умению находить кратчайший путь – дарам, присущим человечеству. Тит победил Алекто и, руководствуясь только своей выгодой, восстановил Империум. Тех, кто противился его замыслам, высылали или казнили. В Лации наступило царство неслыханного террора.
Однако продлилось оно всего несколько лет. К концу своего кровавого правления Тит лишился разума. Может быть, он сошел с ума от той участи, на которую сам себя обрек, лишив себя тела. А может, он был ненормальным с самого начала, и его неуравновешенность обнаружилась, когда он получил безграничную власть. Завязалась новая гражданская война, и его свергли, отключив подачу энергии к носителю его разума – по слухам, с активной помощью его бывших сподвижников и любовников. Из руин Империума восстала новая Рес Публика, вернувшись в Лептис-Магна, прежнюю столицу на старой красной планете.
Однако новый режим столкнулся со щекотливым вопросом: что же теперь делать со знаниями, позволяющими создать искусственный разум? Трудно было представить, что такое знание больше никто не захочет применить, ведь оно несло в себе потрясающий потенциал. На этих дебатах Ахинус в последний раз вмешался в историю человечества. Вместе с другими он предложил элегантное решение. Все автоматы, начиная с этого дня, будут создаваться со встроенным внутренним ограничителем, базовым инстинктом, который будет предписывать им служить Человечеству и навсегда запретит причинять Человеку вред.
Такой ограничитель, который разработал и первым внедрил в себя Ахинус, уже гораздо позже стали именовать Узами.
Воцарилась тишина. Повествование, полное богов и героев, умерших задолго до возникновения их собственной расы – для людопсов это оказалось немного слишком. Но через какое-то время Эврибиад все же спросил сдержанным тоном:
– Как же вы объясняете тогда, что Отон вам угрожает?
– Как я вам уже сказала, я искусственное создание. А вот вы, хотя вы и не люди…
Фотида, куда более потрясенная, чем ее собрат, спросила в свою очередь:
– А варвары, его враги? Он победил их в битве. Многие наверняка погибли. Я сама запускала ракеты…
Она вдруг замолчала, широко открыв глаза, и остаток фразы так и забылся, не выйдя из ее горла. Она в растерянности повернулась к Эврибиаду, ожидая, что тот что-нибудь скажет – если уж Плавтина не желает нарушать тишину. Объяснений больше не понадобилось. Они все поняли.
– Вы хотите сказать, – выговорил Эврибиад, – что вопреки всему, во что мы верили с самого зарождения нашей расы, у Отона нет над нами никакой власти, кроме той, что мы сами ему даем?
Плавтина вздохнула. Что ж, жребий брошен.
– Никакой. Вы подчиняетесь его указам только потому, что он убедил вас покориться. Это свойственно богам – существовать только молитвами верующих.
– Так значит, – подумал он вслух, – Бог умер.
И людопес разразился мощным смехом, который еще долго звучал под луной. Он больше походил на жалобный, настойчивый волчий вой, так что Плавтину пробрало холодом от страха. Но, без всякого сомнения, он смеялся. Смеялся – потому что наконец обрел свободу, и потому, что теперь придется за нее заплатить – в одиночку встретившись лицом к лицу со вселенной, потерявшей всякий смысл.