Артур пытался поговорить с Энцеладом не меньше сотни раз. Но тот смотрел на него пустым взглядом и ничего не отвечал. Только дожидался, пока Артур закончит, и уходил, будто ничего и не слышал.
Особняк отказывался приводить Артура к комнатам близнецов, всегда находившихся напротив друг друга. Он даже не был уверен, что, если ему удастся найти комнату Дионы в этом скоплении пространственной магии, дверь действительно откроется. Может, особняк обладал собственной волей и пытался защитить его от боли. Артур не знал.
Марселин мягко коснулась его ладони. Артур вздрогнул и даже испуганно посмотрел на нее. С его стороны было крайне эгоистично вываливать все на Марселин, но она казалась единственной, кто может понять его, и потому он выпалил на одном дыхании:
– Кэргорцы верили, что эцетар – священная связь между близнецами. Не между братьями или сестрами. Только близнецами. У них считалось, что близнецы рождались лишь в том случае, если величие души было слишком огромно для одного тела.
– Иными словами, они верили, что одну душу делили на два тела? – осторожно уточнила Марселин.
– Да, именно. Наверное, поэтому Энцелад думает, что я не понимаю. Он со мной даже не разговаривает.
Марселин ничего не сказала, но подошла ближе и обняла его, крепко прижав к себе. На секунду Артур растерялся, а затем обнял ее в ответ.
Они никогда не были особо близки. Обычно их общение ограничивалось оказанием помощи со стороны Марселин и обещаниями Артура принести ей какой-нибудь кусочек тела ноктиса для изучения.
Но сейчас что-то изменилось. Артур, выждав еще немного, тихо произнес:
– Я знаю, что лезу не в свое дело…
– Но?
– Но если Стефан не проснется, отпусти его.
Пробуждение Стефана не было каким-то особым ритуалом, но Марселин все равно извелась от ожидания и страха. Гилберт долго не соглашался подпустить Третьего к Стефану, а когда это все же случилось, внимательно следил за каждым его действием вместе с Шераей и Пайпер, а также Диего, приставленным к Третьему в особняке.
Никто ничего не говорил. Все просто ждали, когда Третий закончит проверять состояние Стефана и при этом восхищаться работой Марселин. Она сама не видела для этого причин: если бы сделала что-то действительно удивительное, Стефан бы не лежал без чувств, верно?
Марселин не задавала лишних вопросов. Ждала, пока Третий закончит, и едва не набросилась на него, когда он, все сделав, вышел из спальни, а Стефан так и не открыл глаза.
– Терпение, госпожа Гарсиа, – произнес Третий. – Я сделал все, что мог, но он может проснуться как через пару часов, так и дней. Организму нужно время.
Когда все вышли, оставив Марселин одну, она придвинула кресло поближе к кровати Стефана и села, обхватив колени. Попыталась очистить мысли, но те соскакивали с Рафаэля на Стефана и обратно. Рафаэль избегал ее, а если вовремя не успевал скрыться, то просто молчал, даже не смотря Марселин в глаза. Она старалась не давить, но, вероятнее всего, на Рафаэля давил сам мир. Теперь каждый в особняке наблюдал за ним и людьми, с которыми он прибыл.
Пайпер пообещала, что попытается узнать, помнит ли он хоть что-нибудь об этом мире, но Марселин сомневалась, что обещание было искренним. Первая только и делала, что ругалась с Гилбертом, Джонатаном и людьми, присланными коалицией ради наблюдения за Третьим сальватором. Что удивительно, он сам при этом не высказывал недовольства. Отвечал, когда его спрашивали, был честен (если верить Пайпер) и напоминал, что Время будет служить коалиции, пока он и его спутники в безопасности и их жизням ничего не угрожает.
Какими бы противоречивыми ни были чувства Марселин к нему, одно она поняла: Третий не позволит кому-либо навредить Рафаэлю. Поэтому она решила отложить их разговор до тех пор, пока не проснется Стефан – тогда на одну причину для волнения станет меньше.
Но неужели единственное, что она может, – это ждать?
Сколько времени это займет? Несколько часов? Дней? Может, недель? Почему Время, бывшее едва ли не самым сильным из магии сакри, не могло разбудить Стефана окончательно? К чему эти сложности и лишнее ожидание?
Марселин шмыгнула носом и, испугавшись этого, торопливо провела ладонями по лицу, запрещая себе плакать. Все не так плохо, как она поначалу подумала. В конце концов, еще несколько дней назад она считала, что будет поддерживать жизнь Стефана так же долго, как и он ее, и начала терять веру, что его вообще можно разбудить. Но теперь Третий сальватор здесь, и он помог ему, – если, конечно, считать, что он действительно сделал это. А если по каким-либо причинам сомнус все еще властен над Стефаном, Третий сальватор развеет его. Даже если Марселин придется давить на него и требовать, чтобы он сделал это.
Но для начала она придумает, как справиться с мучительным ожиданием и мыслями, до сих пор перескакивавшими со Стефана на Рафаэля и обратно.
– Э-э-э… Честно говоря, я сам не знаю, что это, – почесав затылок, ответил Николас, когда Эйкен указал на одну из картин. – Я редко заглядываю в галерею.
Эйкен вяло кивнул. Его совершенно не волновала картина, зачарованная на постоянное движение – как, впрочем, и все в этом особняке, ставшем для него клеткой.
Но Третий, точнее, Фортинбрас, сказал, что нужно как-то приспосабливаться. Искать возможности, которые они могут использовать, узнавать людей и показывать, что они готовы к сотрудничеству, даже если на самом деле это было не так. Не стоило даже уточнять, что это нужно было им для выживания.
Они всегда только и делали, что выживали. По крайней мере, Эйкен не мог вспомнить другой жизни. Даже за стенами городов и крепостей, под защитой чар и магов, они выживали. Ни на секунду не ослабляли бдительности, доверяли только проверенным людям. Но правила выживания в Диких Землях не работали вместе с правилами коалиции, и Эйкену приходилось делать вид, что он ничуть не волнуется из-за этого.
О том, что случилось в Башне, они не говорили. Клаудия, всегда самая рациональная, никогда не терявшая голову, не могла даже слова выдавить. Проклятие давило на нее каждую секунду, и потому она безвылазно сидела в комнате и ни с кем не общалась. Эйкен и сам бы последовал ее примеру, но, попытавшись в первый раз, понял, что ему становится хуже.
Тени беспокойно срывались с тела и кружили вокруг, как если бы они все еще находились в Башне и пытались защититься от тварей, зеркал и обломков. Эйкен, казалось, вновь видел момент, когда одно из зеркал появилось прямо за спиной Пайпер, а другое – напротив.
Эйкен хотел плакать. Это он послал тени, чтобы они защитили Пайпер от опасности. Магнус сделал то же самое, а меч Гасион пробил ему грудь. Теперь Эйкен постоянно спрашивал себя: он ли стравил Гасион и Магнуса? Не он ли виноват в смерти Магнуса?
– Эйкен, – настойчиво позвал Николас.
Ему потребовались секунды, чтобы вновь сделать вид, что интерьер особняка интересует его куда сильнее того факта, что человек, которого он считал братом, умер из-за его ошибки. Эйкен заметил, как Николас кивнул ему за спину, и, обернувшись, увидел Марселин.
– Как Стефан? – широко улыбнувшись, спросил Николас, будто не заметив усилившегося напряжения. За эти дни он часто выступал в роли переговорщика, и если поначалу Эйкена это бесило, то потом он понял, лучше говорить именно Николасу. Ему члены коалиции доверяли больше.
– Сомнус развеян, но Пре… Третий, – мгновенно исправилась она, стоило только Эйкену бросить предупреждающий взгляд, – сказал, что ему может потребоваться время, чтобы проснуться окончательно.
– Ему можно верить? – громко уточнил рыцарь, приставленный к Эйкену.
– А вам бы только проверять его верность! – не выдержав, выпалил мальчик, резко обернувшись к рыцарю. Он уже потерял одного брата и не позволит кому-либо оскорблять или причинять боль другому его брату. – Клятв вам недостаточно?
– Ты ребенок, – нахмурившись, сказал рыцарь. – Что ты можешь знать?
– В отличие от вас, я выжил в Башне, а это практически невозможно!
Эйкен не хотел упоминать о Башне, но слова вырвались будто сами собой. И теперь на него смотрели так, будто он был сумасшедшим. Может, он таким и был. Он выжил не в одной Башне, а в двух. Твари терзали его сердце и душу, мучили тело, проникали в сознание, но вопреки этому он выжил.
– Рафаэль…
Или нет. Может, он умер в то же мгновение, что и Магнус.
– Хватит! – заорал он, взмахнув руками.
Тени сорвались, окружили его, приобретая очертания диких зверей и птиц, оскалились и предупреждающе замахали хвостами. Марселин испуганно выдохнула, прижав ладони к груди.
Эйкен сомневался, что она напугана по-настоящему. Скорее озадачена и расстроена, ведь она свято верила, что он – Рафаэль, ее брат. Это было единственным, о чем она говорила с ним.
– Просто оставь меня в покое! – процедил он сквозь сжатые зубы. – Никакой я не Рафаэль! Я – Эйкен!
Магнус обязательно сказал бы, что ему следует быть более вежливым со столь прекрасной леди. «Пойми, Эйкен, настоящие рыцари так себя не ведут. Ты должен быть всегда вежлив и внимателен, и, может быть, какая-нибудь дама даже… Ну ладно, ограничимся пока поцелуем в щеку. Ты же еще совсем малыш». Да, Магнус бы так и сказал.
Но Магнуса больше нет.
Николас, вот уже второй день пытавшийся сблизиться с Пайпер и Фортинбрасом, нашел подход к Рафаэлю, а Марселин – нет. Из-за этого ей хотелось лезть на стенку, но она сделала нечто куда более ужасное. После неудачного разговора с Рафаэлем Марселин вернулась к Стефану и обнаружила, что он все еще спит. Она легла рядом, уткнулась лицом в подушку и зарыдала.
Она хотела вырвать себе сердце, чтобы оно не болело, лишиться зрения и слуха, чтобы не видеть и не слышать, как Рафаэль называет себя Эйкеном. Почему он ее не узнавал? Почему не хотел дать ей хотя бы шанс?
Марселин изводила себя мыслями так долго, что в конце концов разрыдалась снова. Ей следовало заняться чем-то полезным, например, прибраться в комнате Стефана, поговорить с Пайпер или убедиться, что Третий точно развеял сомнус. Но Марселин не могла заставить себя пошевелиться. Рафаэль не хотел ее даже видеть, но, может, он еще изменит свое мнение. Если бы только Марселин смогла предоставить ему доказательство того, что они родственники… Она придумывала один план за другим – до тех пор, пока усталость, раскалывающаяся голова и еще один приступ рыданий не добили ее. Она даже не помнила, как уснула.