Роберта умерла той самой весной, когда Данкен лежал в вермонтской больнице. Она отрабатывала рывки на берегу бухты Догз-хед, потом вдруг прекратила бег, поднялась на веранду и сказала, что у нее стучит не то в затылке, не то в висках, где — она точно определить не могла. Роберта села в качалку и залюбовалась океаном; Эллен Джеймс пошла приготовить ей стакан чая со льдом. И минуты через две прислала Роберте записку с одной из подопечных Фонда Дженни Филдз:
«С лимоном?»
— Нет, только с сахаром, — крикнула ей Роберта.
Когда Эллен принесла чай, Роберта залпом осушила стакан.
— Превосходно, Эллен, — сказала она. Эллен пошла за вторым стаканом.
— Превосходно, — повторила Роберта. — Принеси еще один, точно такой же! — крикнула она вдогонку. — Вот так бы всю жизнь!
Когда Эллен вернулась с чаем, Роберта Малдун лежала в качалке мертвая. Что-то стукнуло у нее внутри и оборвалось.
Как бы тяжело Хелен ни переживала смерть Роберты, ее мысли были заняты Данкеном — хоть какое-то отвлечение. У Эллен Джеймс, которая была стольким обязана Роберте, просто не было времени слишком горевать из-за внезапно свалившихся на нее забот: ей пришлось срочно принимать дела Фонда Дженни Филдз — после Роберты осталось богатое наследство. Младшая Дженни Гарп никогда не была так дружна с Робертой, как Данкен; именно Данкену, прикованному к постели, пришлось тяжелее всех. Дженни не отходила от него, изо всех сил стараясь как-то утешить, но Данкен не мог ни о ком думать, кроме Роберты; он вспоминал все случаи, когда она приходила на помощь Гарпам, особенно ему, Данкену.
Он все плакал и плакал без конца и не мог остановиться. Пролил столько слез, что пришлось поменять гипсовую повязку на груди.
Его квартирантка с измененным полом прислала ему телеграмму из Нью-Йорка.
«Я могу сейчас же уехать. Р. больше нет, если тебя смущает, что я живу у тебя, я сейчас же уеду. Не мог бы ты подарить мне ту фотографию, где Р. снята рядом с тобой. Я думаю, что это ты, в футболке с мячом. На ней стоит № 90. И она тебе велика».
Никогда раньше Данкен не отвечал на ее открытки с отчетами о цветах и перемещении картин. Но теперь он ответил ей во имя памяти старого друга № 90, этой мальчик-девочке, сбитой с панталыку. Он знал — Роберта ее пожалела бы.
«Пожалуйста, оставайся у меня столько, сколько захочешь, писал он ей. — Но эта фотография дорога мне самому. Когда встану на ноги, сделаю копию — специально для тебя».
Роберта просила его навести наконец-то порядок в жизни, и Данкену было очень горько, что она не увидит его старания. Он вдруг почувствовал ответственность перед ней, перед отцом; он не переставал удивляться, как это отец за тридцать три года столько успел — стал писателем, обзавелся детьми, родил его, Данкена. Лежа в больнице, Данкен принял много решений; в дальнейшем он почти все их выполнит.
Данкен написал письмо Эллен Джеймс, которая все еще не могла оправиться от шока, который испытала, узнав о случившемся с ним несчастье: видеть его, лежащего в гипсе и утыканного спицами, было выше ее сил.
«Пора нам обоим заняться делом, правда, мне придется кое-что наверстать, чтобы нагнать тебя. Без Роберты наша семья уменьшилась. Давай постараемся больше никого не терять».
Ему хотелось написать матери, что она еще будет гордиться им, он это ей обещает. Но не стал — слишком глупо; к тому же он знал характер Хелен — она-то как раз и не нуждалась в утешениях. И Данкен устремил весь свой энтузиазм на младшую Дженни.
— Черт побери, в нас должна быть энергия, — сказал он сестре, у которой энергии было предостаточно. — Ты плохо знала нашу старуху и потому не понимаешь, что это такое — энергия. Ты должна аккумулировать ее в себе.
— У меня энергии хоть отбавляй, — ответила Дженни. — Ты думаешь, я только за тобой ухаживаю?
Их разговор происходил в воскресенье после обеда; как всегда, Данкен и Дженни смотрели в это время по телевизору, стоявшему в палате Данкена, футбольный матч. В то воскресенье вермонтское телевидение транслировало игру из Филадельфии, и Данкен счел это еще одним добрым предзнаменованием. Местным «Орлам», судя по всему, предстояла жестокая трепка от «Ковбоев». Но Данкена интересовала не игра, а траурная церемония перед матчем. Флаг был приспущен в честь бывшего правого крайнего Роберты Малдун. На табло вспыхивала цифра 90. Как все-таки все изменилось, подумал Данкен, феминистские похороны стали обычным делом; он только что прочитал о таких похоронах в Небраске. А сейчас, в Филадельфии, спортивный комментатор решился объявить, что флаг приспущен в честь Роберты Малдун, при этом ни разу не фыркнув.
«Она была выдающимся спортсменом, — говорил комментатор. — Незаурядным талантом».
«И незаурядной личностью», — добавил второй комментатор.
Первый снова подхватил эстафету. «Да, — сказал он, — она так много сделала для…» — он стал мучительно подыскивать подходящее слово, а Данкен с интересом ждал, для кого же — уродов, чокнутых, сексуально озабоченных? Для отца с матерью, для Эллен Джеймс, для него самого? «Она очень много сделала для людей сложной судьбы», — произнес наконец комментатор, удивив и Данкена Гарпа и самого себя, что сумел с честью выйти из такого затруднительного положения.
Заиграл оркестр. «Ковбои Далласа» сразу же перевели мяч на половину «Орлов Филадельфии», и в дальнейшем он почти не покидал зону хозяев поля. А Данкен Гарп думал о том, как бы отнесся его отец к героическим усилиям комментатора остаться тактичным и доброжелательным. Он ясно представил себе, как Гарп обсуждает это с Робертой; он чувствовал, что Роберта каким-то образом присутствует там, слушает прощальные слова в свой собственный адрес. Они с Гарпом наверняка бы пришли в полный восторг от этих слов комментатора.
Гарп стал бы его передразнивать: «Она очень много сделала для реконструкции влагалища!»
«Ха-ха-ха!» — грохотала бы Роберта.
«Господи — смеялся бы Гарп. — Все-таки выкрутился!»
Данкен вспомнил, как после убийства Гарпа Роберта Малдун сказала, что вернет себе прежний пол. «Пусть лучше я опять буду этим дерьмом-мужчиной, — говорила она, — раз есть на свете женщины, радующиеся грязному убийству, совершенному этой мандой!»
«Перестань! Перестань сейчас же! Никогда больше не произноси этого слова!» — написала ей Эллен Джеймс.
«Люди делятся на тех, кто любит его, и на тех, кто не знает его. И мужчины и женщины», — написала тогда Эллен.
Роберта Малдун подошла к ним и очень торжественно, серьезно, ото всей души заключила каждого по очереди в свои знаменитые медвежьи объятия.
Когда Роберта умерла, кто-то из говорящих подопечных Фонда Дженни Филдз позвонил Хелен по телефону из Догз-хеда. Хелен, взяв себя в руки — уже в который раз в жизни, — позвонила Данкену в Вермонт. Объяснила младшей Дженни, как лучше сообщить печальную весть брату. Но Дженни Гарп унаследовала умение разговаривать с больными от своей знаменитой бабки, Дженни Филдз.
— Плохие новости, Данкен, — прошептала младшая Дженни, нежно целуя брата в губы. — Старый друг «Девяностый» выронил из рук мяч.
Данкен Гарп, переживший обе аварии, одна из которых стоила ему глаза, а другая — руки, стал хорошим, серьезным художником и чем-то вроде первопроходца в весьма спорном с точки зрения искусства жанре цветной фотографии, в котором он достиг совершенства благодаря природному чувству цвета и унаследованному от отца особому, личному видению мира. Он никогда не изображал ничего абстрактного; в его картинах всегда присутствовал мрачный, чувственный, почти повествовательный реализм; зная его биографию, можно было с уверенностью сказать, что его искусство больше сродни писательству, чем живописи, и критиковать, что многие и делали, за чрезмерную сложность.
— Интересно, что это значит? — всегда возражал Данкен. — И вообще, чего можно ожидать от одноглазого и однорукого художника, тем более сына Гарпа? Во всяком случае, отнюдь не совершенства.
От отца, судя по всему, ему досталось чувство юмора. Хелен очень гордилась сыном.
Наибольшую известность получила серия его работ, которую он назвал «Семейный альбом» — в общей сложности около ста картин. В основном эти картины делались с фотографий, с детских снимков, появившихся после первой аварии, стоившей ему глаза. Это были фотографии Роберты и его бабушки, Дженни Филдз; его матери, купающейся в бухте Догз-хед; его отца, бегущего с уже залеченной челюстью по песчаному пляжу. Кроме того, он нарисовал более десятка маленьких картин, изображавших грязно-белый «сааб»; эта серия называлась «Краски мира», потому что, по утверждению Данкена, в двенадцати вариантах грязно-белого «сааба» присутствовали все краски мира.
Еще у него были картины, изображавшие Дженни Гарп в младенчестве; были большие групповые портреты, рисуя которые, он полагался на воображение, а не на фотографии; на каждом была маленькая фигурка либо с неотчетливым лицом, либо изображенная со спины; критики единодушно утверждали, что это маленький Уолт.
Данкен не хотел иметь детей.
— Они такие беззащитные, — сказал он матери. — Я бы сто раз умер, пока они выросли.
В сущности, это означало — случись что с ребенком, он не вынесет.
При таком отношении к детям Данкену очень повезло; так все устроилось, что проблема детей просто отсутствовала в его жизни. Вернувшись домой после четырехмесячного пребывания в больнице, он обнаружил в своей нью-йоркской студии одинокого транссексуала-девушку, еще недавно бывшую юношей. Она превратила его берлогу в жилье художника; каким-то образом, словно вещи могли говорить, умудрилась многое о нем узнать.
Ко всему прочему, она была влюблена в него, заочно, по фотографиям. Так Роберта Малдун оставила Данкену еще один бесценный дар! А по мнению некоторых, так думала, например, Дженни Гарп, девушка была еще и очень красива.
Они поженились: ведь если и был на свете хоть один мужчина, относившийся без предрассудков к транссексуалам, этим мужчиной был, несомненно, Данкен Гарп.