Степь нужна ради поля же. Обыкновенная степь, а тем более заповедная. Между тем плуг проник через ворота, через рвы, которыми охраняется клочок целинной степи Троицкого заказника.
— Конечно, можно вспахать и эту целину, — сказала нам на прощанье Маина Семеновна Кайгородова, — но прибыль от пашни будет ничтожной в сравнении с пользой, которую извлекла и которую извлечет наука здесь, в степи под Троицком.
Степь устоялась. То, что ученые называют агроценозом, — это крепость, готовая ко всякой осаде. Сообщество, в котором каждый знает свое место и свой маневр. Здесь все уравновешенно, все притерто и пригнано в оптимальных допусках. Здесь тысячи связей, близких и дальних, ограничения на все случаи жизни, согласованность химических реакций, раздел света и тьмы, воды и воздуха. Здесь все вместе — борьба и дружба, эгоизм и альтруизм, жизнь и смерть. Это очень сложно — распутать агроценоз.
Приглядимся к травам. Тут и колос, и метелка, и зонт. Одна трава живет год, другая — два, третья — много лет. Стебли прямые, вьющиеся, кустистые. Листья широкие, тонкие, гладкие, пушистые. Что ни трава — индивидуум. А как тесно живут!
Известно, что растения активно «общаются» между собой. С кем-то дружат, с кем-то воюют, к кому-то равнодушны. Лен плохо растет с молочаем, а овес — с чертополохом. Полынь выделяет вещества, которые угнетают шалфей и белладонну. Орхидеи не растут, если в их тканях не прижились «свои» грибы. Рядом с луком лучше растет морковь. Конопля и ландыш, люцерна и болиголов — у каждой травы свои симпатии и антипатии, о которых мы и не подозреваем.
А в степи у трав сообщество, в котором на равных правах живут микробы, грибы, насекомые. Сюда же приписаны птицы, животные, вплоть до прежних бизонов. Человек, наконец. Ну-ка, расшифруйте этот многомерный мир…
А теперь представим себе поле: одна пшеница. Монокультура. Какая узкая специализация рядом с универсальностью степи. Пшеница в поле одна, «госпожа». Ей никто не мешает. Но никто и не поможет. Она одна против «всего мира». Против суши и ливней, против ветра и холода, против вредителей и болезней. Ей некому помочь. Кроме человека. А человек ее нежит. Кормит азотом и фосфором, защищает от сорняков, поливает ядами, чтобы не болела. От такого «внимания» пшеница становится еще капризнее и беспомощнее.
Сошлюсь на авторитеты. В одной из своих работ профессор И. Поляков утверждает:
«Вот что показало сопоставление состава насекомых, обитающих в ковыльной степи и на расположенном рядом посеве пшеницы: на посевах численность пшеничного трипса была больше в 280,8 раза, чем в степи, полосатой хлебной блохи — в 20,6 раза, серой зерновой совки — в 25 раз».
Далее профессор отмечает, что потери урожая от вредителей и болезней с годами не снижаются, а растут. Соответственно тому растут и затраты на борьбу с вредителями и болезнями.
«Если и дальше так пойдет, — заключает профессор, анализируя проблему защиты культурных растений в мире, — то к 2000 году потери урожая составят 82,5 миллиарда рублей, то есть почти 68 процентов валовой стоимости продукции растениеводства».
Такие прогнозы оставляют одну надежду: досконально изучить жизнь ковыльной степи и хотя бы кое-что у нее перенять для «культуры».
Значит, поберечь степь от плуга.
По радио передали: на Таганае четыре градуса тепла, ветер пятнадцать метров в секунду…
Кто там сейчас? Роберт Птицын с Борисом Серебряковым? Или Владимир Велижанин с Юрием Писаревым? Иван Наговицын с Петром Беззубиковым?
Горят дрова в печи. За перегородкой писк аппаратуры. Дежурный снимает с кастрюли крышку, сбрасывает в кипящий суп аккуратно нарезанный лук, и комнату наполняет горячий мясной дух. Мона Лиза, загадочно улыбаясь, смотрит со стены, как он с ложки пробует суп на соль. А за окном ветер, на крыше громыхает жесть, и трепещет на скале согнувшаяся березка.
Мы будем помнить тебя, Таганай…
… Итак, в дорогу. Пройдя несколько километров по лесной тропинке, одолев долгий подъем, поднялись к Откликному гребню. Мы стояли перед ним у отвесно поднимающихся скал, вблизи любуясь дикой величавостью поднебесных камней.
Мы крикнули Откликному, и он откликнулся.
И снова рюкзак на спине — идем по вершине хребта. Сначала тропинка петляет в низком лесу, потом поднимается на перевал. Наконец, теряется в каменной россыпи: перед нами вершина Круглицы. С камня на камень, с камня на камень — все выше и выше. Остались внизу леса. Только можжевельник, распластавшись в расщелине, прячет под ветками свои скрюченные, ползучие побеги.
Уму непостижимо, как его черная ягодка когда-то прижилась тут, среди камней, схватилась корнями, спасаясь от студеного ветра, обвила стеблями ребристые глыбы. Можно еще представить, как после дождя куст напоит себя скудной, словно роса, влагой. Но где ему взять пищу в этом стерильно чистом воздухе, на высоте, куда и пылинка не залетит, чтобы, осев одна к другой, образовать нечто подобное комочку почвы? Разве что подсыпав под себя своих же иголок, взять у них силу, чтобы пережить еще одну зиму и, несмотря ни на что, подняться еще выше…
А ветер все круче, все ближе небо — и вот она, вершина Круглицы. Только камни, «кем-то» сваленные в кучу. Суровая вершина.
Вокруг зеленое «море» в голубой дымке. Под нами парят два кобчика, выслеживают кого-то.
Где-то, невидимая, течет по камням река. Все далеко внизу. А здесь — вершина, и кружится голова, когда поднимешь глаза к небу, словно теряя последнюю под ногами опору.
Чего ради человек поднимается в горы? Ради этой раздольной красоты, конечно. Встанешь на скалу — и вдруг распахнется перед тобой вечный простор. Горы прекрасны. Но есть в них еще что-то, кроме этой популярной красоты. Мы поднимаемся в горы, чтобы увидеть пространства и почувствовать время. Время, в котором живут камни.
Кажется, только что упали вразброс эти глыбы. Вроде бы они еще не улеглись как следует, «удобно» и прочно. Вот скала, готовая на глазах обрушиться, стоишь под ней опасливо. И нужно почувствовать время камней, чтобы понять: тут веками ничего не меняется, и еще много лет будут плыть над этими скалами рыхлые облака.
Есть на вершине Круглицы глыба, на которой среди наляпанных краской имен и дат аккуратно высечено «Сыромолотовъ». Именно так, с ятем. Инициал неразборчив, то ли «Н», то ли «И». И год — 1894. Еще одно свидетельство времени камней: для нас — век, для гор — миг.
И сам ты, переселенный в мир камней, оставляешь суетность, мелкие страсти будней, и тебя уже не отпускают размышления о временах и пространствах, о цивилизации и первозданности, о величии природы и метаморфозах жизни, в которой соседствуют лишайники и люди. В горах вдруг осознаешь, что живешь на планете, которая перед тобой. Горы, право же, возвышают.
Спрятавшись от ветра, мы постелили на плоском камне газету, открыли банку с перловкой, нарезали сырков, выложили яблоки. Обед был вкусен как никогда.
Отсюда мы впервые увидели Дальний Таганай, куда лежал наш путь. Мы попрощались с Круглицей, сказав ей, что не скоро поднимемся сюда.
С камня на камень, как по ступеням опускающейся с небес лестницы, ступаем вниз. Вошли в лес, растущий на склоне, и тут камни. Отыскали тропинку, петляющую среди них. Уже в долине идем по болотистой низине, но под осокой и мхами — те же камни.
Стар наш Урал. Когда-то эти камни высились за облаками, казалось бы, не подвластные времени. Но годы не щадят и хребты. Рушились утесы, осыпались вершины, скатывались, раскалываясь, кварцитовые глыбы — все ниже и ниже, заполняя ущелья, сглаживая рельеф. Много повидал наш Урал за долгую жизнь.
Уже в сумерках, едва волоча ноги, мы одолели подъем на Таганай, добрели до домика метеостанции и увидели в окне лицо Роберта, освещенное настольной лампой.
Ночью, в три часа по местному времени, в полночь по Гринвичу, Роберт выходил замерить показания приборов. Вокруг в продуваемом ветром мраке спали хребты. Посвечивая фонариком, отогнав от себя мешающих ему собак Бойко и Якута, Роберт включил попискивающий передатчик. Он вписал в тетрадь цифры и, положив ладонь на ключ, отстучал сводку в ночной эфир. Он завел будильник — через три часа снова выходить на связь — и лег спать.
Утром меня разбудил грохот жести на крыше. Начинался пасмурный ветреный день.
Пьем чай вместе с купчихой Кустодиева, глядящей на нас со стены. Рядом с купчихой — книжные полки, на которых толстые журналы и романы. Вдали от людей, особенно в зимнее ненастье, когда лишний раз не выйдешь из дома, тут немудрено и заскучать. За десять дней, пока поднимется смена, и начитаешься, и наглядишься в крошечный экран телевизора «Юность», и намолчишься. Говорить-то особенно не о чем. Говоришь, конечно, какие-то вялые слова, так, по привычке, то ли сам с собой, то ли с напарником. Ты его знаешь, как себя, он тебя знает как себя — десять суток вместе, а сколько их уже было, таких десять суток… Хорошо хоть не раздражает он, напарник. Притерпелись. Притерлись. Как-то не сговариваясь, стали вместе дежурить с Борисом, инстинктивно почувствовали свою совместимость. И остальные так же.
Полвека стоит на Таганае домик метеостанции. Рядом с ним — новый дом, попросторнее. С утра в нем хлопочет начальник метеостанции Владимир Пономарев, наш проводник, консультант и товарищ. Построить дом на горе — дело хлопотное. Трактор есть, но и на нем не шибко навозишься. Иной раз так застрянет, что едва гусеницы видны. Благо, второй трактор собрали, можно сказать, из лома. Когда два тягача — оно лучше.
Однако и за ними опять-таки уход требуется. Запчасть какую добыть — задача со всеми неизвестными. Хватает дел и на горе, и внизу. Без электричества станция жить не может. Ветряк накручивает ватты. Редко на Таганае не дует, но бывает и тишь. Тогда надо заводить движок. Кому следить и за тем и за другим? Самим же. А еще радиоаппаратура, приборы. Жилье, дрова, провиант. Это только кажется: сиди, наблюдай и передавай погоду. Тут полное самообслуживание.