[228], синтетические химикаты готовы были получить повсеместное распространение. Мы носили их, спали на них, стирали ими одежду, мыли волосы, посуду и полы, купались в них, изолировали ими дом, стелили на пол ковры из них, опрыскивали ими культурные растения, лужайки и домашних питомцев, хранили с их помощью еду, покрывали ими посуду, упаковывали в них покупки, увлажняли кожу и ароматизировали свои тела.
У медиков было два варианта. Они могли изучить воздействие на здоровье сотен тысяч новых химикатов, как отдельно, так и в сочетании, которые калейдоскопом накрыли наш мир, но это практически невыполнимая задача. Даже сама такая попытка вызвала бы конфликт с быстрорастущей нефтехимической промышленностью, что привело бы к угрозе запрета большинства новых химикатов и удушению экономического бума следующих двух десятилетий.
Второй вариант – коллективно спрятать голову в песок и притворяться, что население мира не будет отравлено.
Экологическая медицина как специальность появилась в 1951 г., ее основателем был доктор Терон Рэндольф[229]. Ее создание было необходимо: масштабы отравления стали слишком огромными, чтобы их можно было полностью игнорировать. Одного количества болеющих пациентов, брошенных медицинским истеблишментом, оказалось достаточно, чтобы создать спрос на специалистов, которые умеют распознать по крайней мере некоторые из последствий контакта с новыми химикатами и лечить развивающиеся после этого болезни. Но медицинский мейнстрим закрывал глаза на эту специальность, словно ее вообще не существовало, а специалисты подвергались остракизму со стороны Американской медицинской ассоциации. Когда я в 1978–1982 гг. учился в медицинской школе, экологической медицины вообще не было в программе обучения. Химическую чувствительность, прискорбный ярлык, который повесили на миллионы отравленных пациентов, вообще не упоминали в школе. Равно как и порфирию – возможно, куда более подходящее название. О ней до сих пор не говорят ни в одной медицинской школе США.
Повышенную чувствительность к химикатам, как мы помним, впервые описал нью-йоркский врач Джордж Миллер Бирд, который считал ее симптомом нового заболевания. Первоначальная электрификация общества посредством телеграфных проводов принесла с собой целое созвездие жалоб на здоровье, известное как неврастения; эти жалобы включали в том числе склонность к аллергии и значительно пониженную стойкость к алкоголю и наркотикам.
К концу 1880-х бессонница, еще один заметный симптом неврастении, получила настолько широкое распространение в западной цивилизации, что торговля снотворными пилюлями и микстурами превратилась в большой бизнес; новые формулы появлялись на рынке чуть ли не ежегодно. Бромиды, паральдегид, хлораль, амилгидрат, уретан, гипнол, сомнал, каннабинон и другие успокоительные слетали с аптечных полок, удовлетворяя отчаянную потребность во сне, а потом и неудержимую тягу к самим средствам, при длительном применении нередко вызывающим привыкание.
В 1888 г. к этому списку добавилось еще одно лекарство. Сульфонал был снотворным средством, имевшим хорошую репутацию благодаря быстрому действию, отсутствию привыкания и сравнительно малому числу побочных эффектов. У него была лишь одна проблема, которая стала широко известна лишь после трех лет применения: сульфонал убивал людей.
Но его воздействие было странным и неожиданным. Девять из десяти человек могли принимать сульфонал большими дозами и долгое время вообще без вреда для здоровья, а вот десятый всего после нескольких малых доз (или даже одной) впадал в критическое состояние. Он чувствовал спутанность сознания, был настолько слаб, что не мог даже ходить; развивался запор, появлялись боли в животе, иногда – сыпь на коже, а моча приобретала красноватый оттенок, который часто сравнивали с цветом портвейна. Реакция на препарат была уникальна в каждом случае – она могла поражать практически любой орган, пациенты часто умирали от неожиданной остановки сердца. По сообщениям, от подобных побочных эффектов страдали от 4 до 20 % людей, принимавших сульфонал[230].
В следующие десятилетия удалось узнать химическую подоплеку этой неожиданной болезни.
Порфирины – это светочувствительные пигменты, которые играют важнейшую роль в жизни и растений, и животных, а также в экологии планеты Земля. В растениях порфирин, связанный с магнием, – это пигмент под названием хлорофилл, тот самый, который придает им зеленый цвет и отвечает за фотосинтез. У животных есть почти такая же молекула, но привязанная к железу, – пигмент под названием гем, необходимая часть гемоглобина, который делает кровь красной и позволяет ей переносить кислород. А еще это важнейшая часть миоглобина, белка, который делает мышцы красными и доставляет кислород из крови в мышечные клетки. Кроме всего прочего, гем – главный компонент цитохрома C и цитохромсоксидазы, ферментов, которые содержатся в каждой клетке любого растения, животного и бактерии; они переносят электроны из питательных веществ в кислород, чтобы наши клетки могли получать энергию. Наконец, гем – это главный компонент фермента цитохрома P450 в печени, который окисляет химикаты из окружающей среды, делая их менее токсичными.
Иными словам, порфирины – это особенные молекулы, посредники между кислородом и жизнью. Они отвечают за создание, поддержание и переработку всего кислорода в нашей атмосфере: они делают возможным выработку растениями кислорода из углекислого газа, захват растениями и животными кислорода из воздуха и использование этого кислорода живыми существами для выработки энергии путем сжигания углеводов, жиров и белков. Высокая реактивность этих молекул, которая делает их преобразователями энергии, а также склонность к связыванию с тяжелыми металлами делает их ядовитыми, когда они накапливаются в организме в избыточном количестве; так происходит при болезни, которая называется порфирией, – на самом деле, это даже не болезнь, а генетическое свойство, врожденная чувствительность к загрязнению окружающей среды.
Наши клетки производят гем из ряда других порфиринов и их молекул-предшественников за восемь этапов, каждый из которых управляется разными ферментами. Словно рабочие на конвейере, все ферменты должны действовать с одинаковой скоростью, чтобы успевать производить достаточно конечного продукта, гема. Замедление работы любого из ферментов создает «бутылочное горлышко», и порфирины и их предшественники, скопившиеся возле этого «горлышка», расходятся по всему организму, вызывая заболевания. Или, наоборот, если самый первый фермент работает быстрее остальных, то вырабатывает молекулы-предшественники быстрее, чем с ними успевают справиться следующие ферменты – с тем же самым результатом. Накопление их в коже может вызывать язвы (от небольших до сильно уродующих) и светочувствительность (от слабой до тяжелой). Накопление порфиринов в нервной системе вызывает неврологические болезни, а в других органах – другие соответствующие заболевания. А когда избыток порфиринов выводится с мочой, она приобретает цвет портвейна.
Поскольку порфирия считается очень редким заболеванием, почти во всех случаях ее путают с какой-нибудь другой болезнью. Ее вполне заслуженно называют маленьким подражателем, потому что она может поражать множество органов и выдавать себя за множество других заболеваний. Поскольку пациенты часто чувствуют себя намного хуже, чем выглядят, врачи временами предполагали у них психиатрические расстройства и отправляли в сумасшедшие дома. И, поскольку большинство людей не обращают большого внимания на свою мочу, они обычно не замечают красноватого оттенка – к тому же обычно он появляется только во время тяжелых приступов.
Ферменты гемового пути – это едва ли не самые чувствительные к токсинам из окружающей среды элементы организма. Следовательно, порфирия – это реакция на загрязнение окружающей среды, и она в самом деле была редкостью в незагрязненном мире. За исключением одной тяжелейшей, уродующей врожденной формы, случаев которой известно всего несколько сотен на весь мир, недостаток порфириновых ферментов обычно вообще не вызывает болезни. Люди – генетически разнообразный вид, и в прошлом большинство людей со сравнительно низким уровнем одного или нескольких порфириновых ферментов были просто чувствительнее к окружающей среде. В незагрязненном мире это было преимуществом для выживания: обладатели этой черты могли легко избегать мест или вещей, которые могли принести им вред. Но вот в мире, где токсичных химикатов избежать невозможно, порфириновый путь практически всегда в той или иной степени подвергается стрессу, и лишь те, у кого уровень ферментов достаточно высок, нормально переносят загрязнение окружающей среды. А чувствительность превратилась в проклятие.
Из-за того, как именно болезнь была открыта, а также по причине отсутствия синтетических химикатов в окружающей среде в то время порфирия стала известна как редкая болезнь, которая вызывается у генетически предрасположенных людей некоторыми лекарствами, в частности сульфоналом и барбитуратами, и этих лекарств необходимо было избегать. Лишь целое столетие спустя, в начале 1990-х гг., доктор Уильям Мортон, профессор гигиены труда и экологической медицины в Орегонском университете здравоохранения, понял, что в современной окружающей среде синтетические химикаты распространены намного шире, чем лекарства, так что именно они, скорее всего, являются главной причиной приступов порфирии. Мортон предположил, что спорное заболевание, известное как множественная чувствительность к химическим веществам (МЧХВ), в большинстве случаев неотличимо от одной или нескольких форм порфирии. А когда он начал проводить анализы своих пациентов с МЧХВ, то обнаружил, что у 90 % из них в самом деле наблюдается дефицит одного или нескольких порфириновых ферментов. Тогда он исследовал родословные ряда пациентов в поисках той же самой особенности и сумел продемонстрировать генетическую основу МЧХВ – ранее этого никто сделать даже не пытался, потому что у МЧХВ не было проверяемых биологических маркеров