Я опустился на пол возле ее кресла.
– Честно говоря, не знаю, – сказал я. – Все равно надо вести наблюдение. Раз уж планета оказалась биологически активной, надо выполнять инструкцию. Сторожа-разведчика ведь не разрешают выпускать…
Мы помолчали.
– Тебе его жалко? – спросила вдруг Майка.
– Н-не знаю, – сказал я. – Почему жалко? Я бы сказал – жутко. А жалеть… Почему, собственно, я должен его жалеть? Он бодрый, живой… Совсем не жалкий.
– Я не об этом. Не знаю, как это сформулировать… Вот я слушала, и мне тошно делалось, как Комов себя с ним держит. Ведь ему абсолютно наплевать на мальчишку…
– Что значит – наплевать? Комову надо установить контакт. Он проводит определенную стратегию… Ты ведь понимаешь, что без Малыша в контакт нам не вступить…
– Понимаю. От этого меня, наверное, и тошнит. Малыш-то ничего не знает об аборигенах… Слепое орудие!
– Ну, не знаю, – сказал я. – По-моему, ты здесь впадаешь в сентиментальность. Он ведь все-таки не человек. Он абориген. Мы налаживаем с ним контакт. Для этого надо преодолеть какие-то препятствия, разгадать какие-то загадки… Трезво надо к этому относиться, по-деловому. Чувства здесь ни при чем. Он ведь к нам тоже, прямо скажем, любви не испытывает. И испытывать не может. В конце концов, что такое контакт? Столкновение двух стратегий.
– Ох, – сказала Майка. – Скучно ты говоришь. Суконно. Тебе только программы составлять. Кибертехник.
Я не обиделся. Я видел, что Майке нечего возразить по существу, и я чувствовал, что ее действительно что-то мучает.
– Опять у тебя предчувствия, – сказал я. – Но ведь на самом-то деле ты и сама прекрасно понимаешь, что Малыш – это единственная ниточка, которая связывает нас с этими невидимками. Если мы Малышу не понравимся, если мы его не завоюем…
– Вот-вот, – прервала меня Майка. – В том-то и дело. Что бы Комов ни говорил, как бы он ни поступал, сразу чувствуется: его интересует только одно – контакт. Все для великой идеи вертикального прогресса!
– А как надо? – спросил я.
Она дернула плечом.
– Не знаю. Может быть, как Яков… Во всяком случае, он – единственный из вас – говорил с Малышом по-человечески.
– Ну, знаешь, – сказал я, несколько обидевшись, – контакт на бакенбардном уровне – тоже, в общем…
Мы помолчали, дуясь друг на друга. Майка с преувеличенным старанием крутила верньеры, нацеливая черное перекрестие на заснеженные зубцы хребта.
– В самом деле, Майка, – сказал я наконец, – ты что, не хочешь, чтобы контакт состоялся?
– Да хочу, наверное, – сказала Майка без всякого энтузиазма. – Ты же видел, я очень обрадовалась, когда мы впервые поняли, что к чему… Но вот прослушала я эту вашу беседу… Не знаю. Может быть, это потому, что я никогда не участвовала в контактах… Я все не так себе представляла.
– Нет, – сказал я, – здесь дело не в этом. Я догадываюсь, что с тобой происходит. Ты думаешь, что он – человек…
– Ты уже говорил это, – сказала Майка.
– Нет, ты дослушай. Тебе все время бросается в глаза человеческое. А ты подойди к этому с другой стороны. Не будем говорить про фантомы, про мимикрию – что у него вообще наше? В какой-то степени общий облик, прямохождение. Ну, голосовые связки… Что еще? У него даже мускулатура не наша, а уж это, казалось бы, прямо из генов… Тебя просто сбивает с толку, что он умеет говорить. Действительно, он великолепно говорит… Но и это ведь, в конце концов, не наше! Никакой человек не способен научиться бегло говорить за четыре часа. И тут дело даже не в запасе слов – надо освоить интонации, фразеологию… Оборотень это, если хочешь знать! А не человек. Мастерская подделка. Подумай только: помнить, что было с тобой в грудном возрасте, а может быть – как знать! – и в утробе матери… Разве это человеческое?.. Вот ты видела когда-нибудь роботов-андроидов? Не видела, конечно, а я видел.
– Ну и что? – мрачно спросила Майка.
– А то, что теоретически идеальный робот-андроид может быть построен только из человека. Это будет сверхмыслитель, это будет сверхсилач, сверхэмоционал, все что угодно «сверх», в том числе и сверхчеловек, но только не человек…
– Ты, кажется, хочешь сказать, что аборигены превратили его в робота? – проговорила Майка, криво улыбаясь.
– Да нет же, – сказал я с досадой. – Я только хочу убедить тебя, что все человеческое в нем случайно, это просто свойство исходного материала… и что не нужно разводить вокруг него сантименты. Считай, что ты ведешь переговоры с этими цветными усами…
Майка вдруг схватила меня за плечо и сказала вполголоса:
– Смотри, возвращается!
Я привстал и посмотрел на экран. От болота, прямо к кораблю, быстро семеня ногами, во весь дух чесала скособоченная фигурка. Короткая черно-лиловая тень моталась по земле перед нею, грязный хохол на макушке отсвечивал рыжим. Малыш возвращался, Малыш спешил. Длинными своими руками он обнимал и прижимал к животу что-то вроде большой плетеной корзины, доверху набитой камнями. Тяжеленная, должно быть, была корзина.
Майка включила интерком.
– Пост УАС – Комову, – громко сказала она. – Малыш приближается.
– Понял вас, – сейчас же откликнулся Комов. – Яков, по местам… Попов, смените Глумову на посту УАС. Майя, в кают-компанию.
Майка нехотя поднялась.
– Иди, иди, – сказал я. – Посмотри на него вблизи, сосуд скорби.
Она сердито фыркнула и взбежала по трапу. Я занял ее место. Малыш был уже совсем близко. Теперь он замедлил свой бег и смотрел на корабль, и снова у меня появилось ощущение, будто он глядит мне прямо в глаза.
И тут я увидел: над хребтом в серо-лиловом небе возникли из ничего, словно проявились, чудовищные усы чудовищных тараканов. Как и давеча, они медленно гнулись, вздрагивали, сокращались. Я насчитал их шесть.
– Пост УАС! – окликнул меня Комов. – Сколько усов на горизонте?
– Шесть, – ответил я. – Три белых, два красных, один зеленый.
– Вот видите, Яков, – сказал Комов, – строгая закономерность. Малыш к нам – усы наружу.
Приглушенный голос Вандерхузе отозвался:
– Отдаю должное вашей проницательности, Геннадий, и тем не менее дежурство полагаю пока обязательным.
– Ваше право, – коротко сказал Комов. – Майя, садитесь вот сюда…
Я доложил:
– Малыш скрылся в мертвом пространстве. Тащит с собой здоровенную плетенку с камнями.
– Понятно, – сказал Комов. – Приготовились, коллеги!
Я весь обратился в слух и сильно вздрогнул, когда из интеркома грянул рассыпчатый грохот. Я не сразу сообразил, что это Малыш разом высыпал на пол свои булыжники. Я слышал его мощное дыхание, и вдруг совершенно младенческий голос произнес:
– Мам-ма!.. – И снова: – Мам-ма…
А затем раздался уже знакомый мне захлебывающийся плач годовалого младенца. По старой памяти у меня что-то съежилось внутри, и в то же мгновение я понял, что это: Малыш увидел Майку. Это продолжалось не больше полуминуты; плач оборвался, снова загремели камни, и голос Комова деловито произнес:
– Вот вопрос. Почему мне все интересно? Все вокруг. Почему у меня все время появляются вопросы? Ведь мне от них нехорошо. Они у меня чешутся. Много вопросов. Десять вопросов в день, двадцать вопросов в день. Я стараюсь спастись: бегаю, целый день бегаю или плаваю, – не помогает. Тогда начинаю размышлять. Иногда приходит ответ. Это – удовольствие. Иногда приходят много ответов, не могу выбрать. Это – неудовольствие. Иногда ответы не приходят. Это – беда. Очень чешется. Ш-шарада. Сначала я думал, вопросы идут изнутри. Но я поразмыслил и понял: все, что идет изнутри, должно делать мне удовольствие. Значит, вопросы идут снаружи? Правильно? Я размышляю, как ты. Но тогда, где они лежат, где они висят, где их точка?
Пауза. Потом снова раздался голос Комова – настоящего Комова. Очень похоже, только настоящий Комов говорил не так отрывисто, и голос его звучал не так резко. В общем, отличить было можно, если знаешь, в чем дело.
– Я мог бы уже сейчас ответить на этот твой вопрос, – медленно проговорил Комов. – Но я боюсь ошибиться. Боюсь ответить неправильно или неточно. Когда я узнаю о тебе все, я смогу ответить без ошибки.
Пауза. Загремели и заскрипели по полу передвигаемые камни.
– Ф-фрагмент, – сказал Малыш. – Вот еще вопрос. Откуда берутся ответы? Ты меня заставил думать. Я всегда считал: есть ответ – это удовольствие, нет ответа – беда. Ты мне рассказал, как размышляешь ты. Я вспоминал и вспомнил, что я тоже часто так размышляю, и часто приходит ответ. Видно, как он приходит. Так я делаю объем для камней. Вот такой. («Корзину», – подсказал Комов.) Да, корзину. Один прут цепляется за второй, второй – за третий, третий – дальше, и получается… корзина. Видно – как. Но гораздо чаще я размышляю, – снова загремели камни, – и ответ получается готовый. Есть куча прутьев, и вдруг – готовая корзина. Почему?
– И на этот вопрос, – сказал Комов, – я смогу ответить, только когда узнаю о тебе все.
– Тогда узнавай! – потребовал Малыш. – Узнавай скорее! Почему не узнаёшь? Я расскажу сам. Был корабль, только больше твоего, теперь он съежился, а был очень большой. Это ты знаешь сам. Потом было так.
Из интеркома донесся раздирающий хруст и треск, и сейчас же отчаянно, на нестерпимо высокой ноте завизжал ребенок. И сквозь этот визг, сквозь затихающий треск, удары, звон бьющегося стекла прохрипел мужской задыхающийся голос:
– Мари… Мари… Ма… ри…
Ребенок кричал, надрываясь, и некоторое время ничего больше не было слышно. Потом раздался какой-то шорох, сдавленный стон. Кто-то полз по полу, усеянному обломками и осколками, что-то покатилось с дребезгом. До жути знакомый женский голос простонал:
– Шура… Где ты, Шура?.. Больно… Что случилось? Где ты? Я ничего не вижу, Шура… Да отзовись же, Шура! Больно как! Помоги мне, я ничего не вижу…
И все это сквозь непрекращающийся крик младенца. Потом женщина затихла, через некоторое время затих и младенец. Я перевел дух и обнаружил, что кулаки у меня сжаты, а ногти глубоко вонзились в ладони. Челюсти у меня онемели.