Илл. 31. Неизменное язычество. В сельской местности язычество продолжало существовать почти до самого конца VI века. Для крупных землевладельцев, чей достаток и удовольствия происходили от земли, оно было частью жизни. Деталь мозаики «Малая охота» из Пьяцца-Армерина, Сицилия.
I. Запад
9. Западное возрождение, 350–450 годы
Со времен Марка Аврелия и до середины IV века центр притяжения античной цивилизации располагался, по-видимому, на восточных берегах Средиземноморья. До латинских провинций доносились лишь отголоски интеллектуальных и религиозных бурь, бушевавших в восточном мире. Все идеи, которые мы описывали в предшествующих главах, были впервые сформулированы на греческом языке. Когда император Констанций II в 357 году прибыл из Константинополя в Рим, он пришел как завоеватель, который аннексирует отсталый регион. Он вступил в город со всей помпезностью константинопольского roi soleil120 и решительно взялся за просвещение «простоватого» римского духовенства, насаждая свой собственный тонко сформулированный символ веры. Греческий мир всегда рассматривал себя как даритель. Антиохиец Аммиан Марцеллин приехал в Рим около 384 года, чтобы рассказать малосведущей латинской аудитории о Юлиане Отступнике, величайшем и самом греческом из последних императоров. Видимо, в IV веке плащ Тацита мог украшать плечи только грека, такого как Аммиан.
Для путешественника с Востока оказаться в Италии означало попасть в другой мир – одновременно грандиозный и утонченный. «Есть в Риме, – писал один из них, – сенат, состоящий из богатых людей. <…> Каждый из них мог бы занимать высокий пост, но не хочет. Они предпочитают оставаться в стороне и наслаждаться богатством в праздности»121. Otium (время, посвященное ученым занятиям) и огромные загородные виллы, где это время проводилось, – вот «визитная карточка» сенаторской аристократии Рима и латинских провинций. В Италии крупные землевладельцы давно уже тяготели к частной жизни, посвященной, на первый взгляд, академическому уединению, фактически же – защите своей территории и устройству карьеры своих друзей. Для множества семей, живших в поместьях в Этрурии и Сицилии в IV веке, «кризис» III века не значил почти ничего, а обращение Константина – и того меньше. Переписка одного такого сенатора – Симмаха (ок. 330 – ок. 402) – показывает нам аристократа, который усердно пытается отсрочить наступление заката в конце долгого летнего вечера римской жизни. В этих письмах большое внимание уделяется протоколу собраний Сената, мельчайшим деталям языческих общественных священнодействий, роскоши неспешных путешествий по провинциям, «потлачу» преторских игр в честь дебюта сына Симмаха в Риме. Но большинство этих писем являются рекомендательными; их доставляли ко двору претенденты на должность, участники судебных тяжб и просители – все они рассчитывали на обширнейшие связи такого старомодного италийца, как Симмах. Этот образ жизни копировался молодой знатью Галлии и Испании; его подпитывали ревностные парвеню из малых городов Африки и Аквитании. В западном обществе конца IV века сенаторская аристократия выделялась на фоне окружающего пейзажа, как небоскреб среди сараев.
В латинском мире кафолическая Церковь также приобрела четкие контуры замкнутой аристократии. Латинские христиане гораздо дольше, чем восточные, были преследуемым меньшинством. Как и в случае со многими другими меньшинствами, эта ситуация привела к тому, что они стали считать себя высшей элитой. Таким образом, кафолическая Церковь всегда рассматривала себя как сообщество, «обособленное» от мира; монашеское движение лишь усилило это ощущение в среде латинских христиан. Когда в конце IV века представители сенаторской аристократии обратились в христианство, чувство обособленности и превосходства над всем остальным человечеством достигло своего апогея. Неприятности в латинской Церкви происходили не от метафизических проблем, как у греческих епископов, а от склонности уходить в раскол, превращаясь из рядового состава в узкий круг избранных: в донатистскую Церковь в Африке, присциллиан – в Испании, последователей Пелагия – в Риме.
Принадлежность к сообществу, фанатично преданному отстаиванию собственной идентичности в пику внешнему миру, замечательно стимулирует творческую деятельность. Сенаторской аристократии необходимо было сохранять высокие стандарты культуры, которые должны были отличать ее от других групп. Кафолическая Церковь, поддерживавшая связь с захватывающими направлениями греческой мысли и греческого аскетизма, стремилась не отставать и поэтому постоянно нуждалась в хорошей литературе. В результате последнее поколение IV столетия и первая декада V считаются третьим золотым веком латинской литературы. В этот короткий период Авсоний (ок. 310 – ок. 394) писал стихи, демонстрировавшие новое романтическое переживание природы, любуясь, как виноградники на берегах Мозеля танцуют в глубинах реки122. Иероним (ок. 342–419) создавал сатирические виньетки, изображающие римское христианское общество – портреты увешанных драгоценностями матрон, столь же откровенные, как иная работа Обри Бердслея, язвительные описания священнослужителей, написанные в стиле, сочетающем в себе разоблачительные речи Исайи и низкую комедию Теренция – причем так искусно, что они приводили в восторг и язычника, и христианина123. Позднее, уединившись в Вифлееме, он наводнил латинский мир эрудицией, почерпнутой у греков, и поразил его, отважившись на рискованный перевод Библии напрямую с иврита124.
Авсоний и Павлин Ноланский выработали новый стиль поэзии и гимнографии. Специфическая, самостоятельно выработанная манера речи Августина блистала отраженным светом греческой философии: впервые он прочитал Плотина в Милане еще в 385 году, будучи мирянином, знакомым с космополитичной жизнью императорского двора. В 397 году «Исповедь» – уникальная история души – явила латинский язык, пламенеющий в человеке, чья чувствительность позволяла комбинировать с одинаковым мастерством Вергилия, Плотина и звуковой ритм псалмов. С нарочитой скромностью всех сенаторов, пишущих якобы лишь для того, чтобы доставить удовольствие своим друзьям, Сульпиций Север «нечаянно» обнародовал «Житие святого Мартина», которое стало образцом для всей последующей латинской агиографии. Поэтому, когда в самом конце IV века Клавдиан (александрийский грек) направился в Италию в поисках счастья, в Риме и Милане он встретил людей, в обществе которых можно было научиться безупречной латыни, а также покровителей, которые могли внушить молодому греку их собственный, ярко выраженный латинский энтузиазм, с которым они относились к самим себе и Риму. В это же время Августин писал великую книгу – «О Троице», доказавшую, что латинянину была доступна такая высота философской оригинальности, которая не имела равных среди современных греческих авторов. Латинский Запад наконец добился признания.
Два поколения спустя Западная Римская империя исчезла: внуки аристократов, обеспечивших возрождение конца IV века, попали в подчинение варварским королям; Запад, по словам восточного наблюдателя, был повергнут «в хаос». Неспособность западных императоров защититься от натиска варварских нападений после 400 года и в случае надобности отвоевать потерянные земли во многом можно объяснить фундаментальными проблемами западного общества в экономической и социальных сферах (см. с. 49–50). Однако же для самих современников поражение западных императоров V века оказалось наименее предсказуемым из всех кризисов, когда-либо выпадавших на долю римского государства. Ибо императоры не были историками экономики – они были солдатами. Северные провинции латинского мира – Северная Галлия и Дунай – воспринимались ими априори как неиссякаемый источник личного состава. Весь IV век латинские солдаты господствовали в варварском мире, от Трира до Томы. Для говорящих по-латыни солдат, из которых «вербовали» императоров, именно Восток, с его непомерно разросшимися городами и миролюбивыми крестьянами, казался более уязвимой частью империи.
Причины краха имперского правительства на Западе далеко не однозначны. Вопросы морального состояния, экономические и социальные факторы – все они сыграли свою роль. Но, вероятно, главной причиной поражения имперского правительства в период между 380 и 410 годами стало то, что два основных сообщества латинского мира – сенаторская аристократия и кафолическая Церковь – выказали полное равнодушие к судьбе защищавшей их римской армии. Оба сообщества, не осознавая этого, подрывали силы армии и имперской администрации; и, ослабив своих защитников, они внезапно обнаружили, что могут обходиться без них. Таким было неожиданное наследие возрождения, которое мы только что описали. И исчезновение Западной империи – та цена, которую пришлось заплатить за продолжение существования сената и кафолической Церкви.
Вплоть до 375 года римская армия и придворная жизнь, связанная с крупными военными резиденциями в Трире, Милане и Сирмии, подобно железным скобам, удерживали вместе разрозненные части западного общества. В это время такой солдат, как Аммиан Марцеллин, все еще мог пройти по большим военным дорогам, связывавшим Трир с Евфратом, владея простым латинским языком солдатского лагеря. Его без вопросов пропустили через все заставы, которые в воображении гражданского населения Средиземноморья стали непреодолимыми. Офицеры римского и германского происхождения, латиняне и греки, язычники и христиане – солдат Аммиан видел их всех и относился к ним благосклонно. С 364 по 375 год с северных границ уверенно правил империей суровый паннонец Валентиниан I. Его профессиональных управленцев ненавидел и боялся Сенат, и, хотя император был христианином, его действия регулярно входили в противоречие со все возрастающей нетерпимостью кафолических епископов. Он был последним великим императором Запада. События, которые последовали за его смертью, нанесли непоправимый ущерб профессиональному esprit de corps125 имперской бюрократии. В администрацию с невероятной скоростью и упорством проникала сенаторская аристократия. Император Феодосий I (379–395) – человек слабый и, как и они, землевладелец – открыл двор и для аристократов, и для кафолических епископов. В правление его сына – абсолютного ничтожества – Гонория (395–423) и, позднее, Валентиниана III (425–455) высшие должности стали, в сущности, уделом италийской и галльской знати. Сенаторов V века нельзя обвинить в нежелании участвовать в политической жизни империи. Напротив, они просто сделали государственную машину придатком их собственного образа жизни, в котором на политику было принято смотреть с задумчивой неспешностью, а место в администрации воспринималось как возможность позаботиться о своих друзьях. Дилетантизм, преобладание личных интересов, узкий кругозор – вот уродливые черты аристократического правительства Западной империи в начале V века.
Но, по крайней мере, это была их собственная Римская империя. Ни одна группа римлян не идеализировала Рим с таким энтузиазмом, как сенаторские поэты и риторы конца IV – начала V века. Тот самый миф, который не будет давать покоя людям Средних веков и Возрождения – Roma aeterna126, Рим как естественная кульминация цивилизации, длящаяся вечно, – был создан не в классический период Римской империи: он был прямым наследием бурного патриотизма, процветавшего в латинском мире в конце IV века.
И все же, что характерно для западного общества, эта волна патриотизма не объединяла людей, а разделяла их. Самыми громкими патриотами конца IV века были непоколебимые язычники. Симмах, например, почитал Рим как святой город. Языческие обряды, обеспечивавшие успех империи, сохранялись здесь вплоть до 382 года (когда император Грациан «распустил» весталок и убрал языческий алтарь из здания Сената). Потом Симмах неоднократно обращался к христианским императорам с просьбой продлить негласное соглашение, по которому Риму дозволялось сохранять статус привилегированного оазиса язычества – своего рода языческого Ватикана. Кафолические епископы отреагировали на эти притязания крайне враждебно: начиная с писем Амвросия, написанных в ответ на просьбу Симмаха в 384 году, и заканчивая огромным «Градом Божьим» Августина, начатым в 413, в христианском обществе шел суд над «Римским мифом». В этом суде Рим получил лишь условное освобождение от ответственности. Большинство христиан-мирян удовольствовались тем, что перевернули идею Симмаха с ног на голову. Рим, ответили они, конечно, был святым городом, а Римская империя действительно пользовалась особым божественным покровительством; но причиной этого было то, что тела апостолов – Петра и Павла – покоились на Ватиканском холме. Идеология папства конца IV века и культ святого Петра в Западной Европе многим обязаны осознанному соперничеству с языческими последователями римского мифа. Парадоксальным образом Симмах невольно стал архитектором средневекового папства.
Но даже самый восторженный патриот-христианин вынужден был признать, что культ Рима святого Петра отчасти был попыткой изгнать призрак прошлого. Последние язычники Рима в самый последний момент напомнили христианам о непреодолимом языческом прошлом империи. Они наполнили миф Roma aeterna зловещими ассоциациями. Все Средние века за фасадами города святого Петра таилась, как неизгладимое пятно на воображении христианина, идея о том, что Рим был «городом дьявола». В Константинополе Римская империя была воспринята, вне всяких сомнений, как империя христиан. В сравнении с этим епископы средневекового Запада смогли измыслить лишь бледное подобие «священной» Римской империи.
Общество западных провинций Римской империи было расколото. В конце IV века границы стали более жесткими; усилившееся чувство идентичности способствовало росту нетерпимости по отношению к чужакам. Сенаторы, принимавшие участие во впечатляющем возрождении высоких стандартов латинской литературы, совершенно не собирались терпеть «варваров». Епископы, которые могли похвастаться, что их собратьями были Амвросий, Иероним и Августин, также не были склонны терпеть тех, кто пребывал вне кафолической Церкви. В результате варварские племена попали в общество, которое не было достаточно сильным, чтобы держать их под контролем, но и не было достаточно гибким, чтобы «пленить своих завоевателей», вовлекая их в римскую жизнь.
Вот в чем заключается значимость так называемых «варварских вторжений» начала V века. Эти вторжения не были непрерывными, разрушительными набегами; в еще меньшей степени их можно назвать организованными завоевательными кампаниями. Это была скорее «золотая лихорадка», наплыв переселенцев из слаборазвитых северных стран в богатые земли Средиземноморья.
Варвары были уязвимы. Их численность и военный потенциал могли принести им победу в битве – но не могли принести им мир. В 376 году вестготы пересекли границу у Дуная, а в 402 году под предводительством короля Алариха обратили взоры на Италию. В 406–409 годах вандалы проникли в Галлию и Испанию. Бургунды после 430 года поселились в долине среднего течения Роны. Это были впечатляющие и абсолютно неожиданные победы. Но победившие племена были разобщены – и между собой, и внутри себя. В каждом возникла своя военная аристократия, вкусы и амбиции которой сильно отличались от вкусов и амбиций простых людей. Представители этих военных аристократий были вполне готовы бросить своих «недоразвитых» соплеменников и приобщиться к престижу и роскоши римского общества. Теодорих, король остготов (493–526), любил повторять такую фразу: «Хороший гот хочет быть похож на римлянина; только худой римлянин хотел бы быть похож на гота»127.
Константинополь вполне усвоил урок, полученный римскими военными экспертами в IV веке. Разумное сочетание грубой силы, звонкой монеты и способности приспосабливаться нейтрализовали последствия вестготской иммиграции на подконтрольной Константинополю части Балкан. Вестготская военная аристократия была «интегрирована» за счет того, что ей либо предложили должности в верховном командовании, либо поставили выполнять задачи, которые служили целям восточноримской дипломатии. Когда Алариху пришлось переключить внимание с Балкан на Запад, он столкнулся с обществом, которому недоставало ни силы, ни хитрости. Сенаторы перестали платить налоги и предоставлять рекрутов для римской армии, и, когда им предложили в 408 году заплатить за дипломатию, которая предполагала выплату субсидий Алариху и могла бы компенсировать их военную слабость, Сенат отверг это предложение как отдающее «соглашательством» с презренными варварами: «Это не мир, а договор о рабстве»128. Благородные слова; но два года спустя этим патриотам, чтобы заплатить вестготскому королю выкуп за их собственный город, пришлось отдать в три раза больше, чем их просили пожертвовать изначально. Крайняя степень шовинизма и категорический отказ от переговоров с варварами привели в 410 году к разграблению Рима Аларихом. Это было явно неблагоприятное начало для грядущего столетия римско-варварских отношений.
От римских сенаторов перейдем к кафолической Церкви. Ее епископы были выразителями предрассудков среднего горожанина Средиземноморья. Горожане испытывали ужас перед варварами – но не меньшую неприязнь они испытывали к своим собственным солдатам. Их христианство было не то чтобы пацифистским, оно было решительно гражданским. Сульпиций Север сделал очень многое, чтобы скрыть тот факт, что его герой, святой Мартин Турский, был римским офицером; только в гораздо более милитаризованном обществе Средневековья художники охотно изображали его в образе рыцаря. В латинских общинах IV века не было места для святого воина, и, как можно предположить, они не испытывали большого энтузиазма по отношению к римской армии.
Что касается варвара, он наследовал римскому воину: он был заклеймен как человек войны, заражен «свирепостью души» посреди миролюбивых «овец Господа». К тому же он был еретиком, поскольку дунайские племена приняли арианскую форму христианства, сильную в этом регионе.
Поселившись на Западе, варвары одновременно почувствовали свою силу и столкнулись с невозможностью ассимилироваться. Вокруг них возвышалась глухая стена ненависти. Они не смогли бы отказаться от своей прежней «племенной» идентичности, даже если бы хотели, потому что были заклеймены как «варвары» и еретики. Именно поэтому нетерпимость, с которой была встречена варварская иммиграция, непосредственно привела к формированию варварских королевств. Когда тебя тихо ненавидят 98 процентов твоих ближних, сложно не сохранить свою идентичность – идентичность правящего класса. Вандалы в Африке с 428‐го по 533‐й, остготы в Италии с 496‐го по 554‐й, вестготы в Тулузе с 418‐го и, позднее, в Испании, вплоть до их обращения в кафолическую веру в 589 году, эффективно правили в статусе королей-еретиков именно потому, что их здорово ненавидели. Они вынуждены были оставаться тесно сплоченной кастой воинов, которую подданные держали на расстоянии вытянутой руки. Неудивительно, что слово «палач»129 – единственное прямое наследие, которое оставили два с половиной века вестготского правления в испанском языке.
Франки были исключением, которое подтверждает правило. Они пришли позже остальных: франкские военные отряды заняли видное место только к концу V века, когда положение других германских племен уже давно упрочилось. Они пришли не как завоеватели: небольшими группами они проникали на территорию противника как наемники. А главное – они держались подальше от высокоорганизованного населения Средиземноморья: для франкского государства центром притяжения оставалась Северная Галлия. Южным епископам и сенаторам оказалось потому гораздо легче принять чужеземцев, что их здесь было относительно немного. В результате франки могли свободно принимать кафолическое христианство. При меровингском дворе в VI веке франки и римляне и безжалостно убивали друг друга, и заключали браки, не делая различий, а галло-римские епископы, прекрасно осознавая, что к югу от них все еще существовали сильные арианские государства (вестготы Испании удерживали Нарбонну, а итальянские остготы расширили свои владения на Прованс), провозгласили весьма неприглядного предводителя франков – Хлодвига (481–511) – «новым Константином». Сам факт успеха франков показывает, сколь мало римское население Средиземноморья готово было терпеть варварские государства у своих границ.
Специалисты по истории Западной Европы V и VI веков обычно утверждают, что такое положение дел было неизбежным. Но это не единственный путь взаимодействия великой империи со своими захватчиками-варварами. Варвары из Монголии, например, гораздо основательнее оккупировали Северный Китай, чем это когда-либо удавалось германским племенам на западе Римской империи. Тем не менее в Китае варвары переняли местные обычаи за несколько поколений и сохранили преемственность китайской имперской традиции от династии к династии. С королевствами вестготов, остготов и вандалов этого не произошло: они так и остались инородными образованиями, которые едва удерживали главенствующее положение в обществе, предпочитавшем их просто не замечать и заниматься приятной заботой лишь о себе.
10. Цена выживания: западное общество, 450–650 годы
Вторжения варваров не разрушили западное римское общество, но кардинальным образом повлияли на уровень жизни в западных провинциях. Имперское правительство, которое теперь размещалось в Равенне, потеряло такое количество земель и налогов, что так и не смогло оправиться от банкротства и прекратило существовать в 476 году. Сенаторы потеряли доходы от своих разрозненных владений. Часть убытков они смогли возместить за счет всевозможных юридических уловок и непомерной арендной платы в тех областях, где их влияние было наиболее сильным. Крупные землевладельцы Италии и Галлии, чья власть так сильно зависела от крестьянства, были жалким охвостьем некогда богатых землевладельцев-«абсентеистов» прошлого века. Пострадали и коммуникации. В конце IV века римлянки, принадлежавшие к сенаторской аристократии с севера Испании, свободно путешествовали по территории всей Восточной империи. А в V веке епископ из Астурии почти не имел представления о том, что происходит вне его провинции. В Западной Европе V век был временем сужения горизонтов, усиления местных связей и укрепления старых уз верности.
Сразу после разграбления Рима кафолическая Церковь заявила о своем единстве: после 411 года был преодолен раскол в Африке, в 417 году пелагиане были изгнаны из Рима. Люди чувствовали, что не могут позволить себе тех бурных религиозных споров, которые велись в более спокойный век. Последние язычники сплотились вокруг Церкви. Их культура и патриотизм внесли свой вклад в формирование четких границ христианства: например, на мозаиках, появившихся в Санта-Мария-Маджоре в 431 году, в сцене принесения Христа во Храм в качестве Храма на заднем плане изображен старый Templum Urbis130. Лев I (440–461) – первый папа, происходивший из консервативной сельской местности Рима, – воспевал Рим как кафедру святого Петра почти теми же словами, которыми Симмах воспевал капитолийских богов. В мире, в котором все отчетливее ощущалось присутствие «неримского», кафолическое христианство стало единственной «римской» религией.
Эта новая религиозная солидарность послужила укреплению местных связей. Ярче всего это проявилось в Галлии. Провинциальные аристократы Галлии всегда оставались верны родине и одновременно были успешными ходатаями при дворе. Традиция, начатая в Трире в IV веке, была с упоением продолжена при эксцентричных варварских дворах V века. Сидоний Аполлинарий (ок. 431–489) владел тонким искусством обеспечивать успех прошения, тактично проигрывая в нарды вестготскому королю Теодориху в Тулузе.
Илл. 32. Новый правитель-варвар. Несмотря на то что пластина изготовлена варваром, триумф короля лангобардов Агилульфа изображен на ней с соблюдением всех особенностей позднеримского церемониала: крылатые Виктории несут штандарты, другие варвары несут дань, жители городов приветствуют короля как освободителя (на город указывают изящные башни по бокам). Деталь шлема короля Агилульфа, предположительно Турин, начало VII века.
Недавно возникшие варварские королевства предоставляли придворным широкие возможности для раскрытия своих талантов. Несмотря на свои предрассудки, местные сенаторы быстро осознали, что присутствие поблизости сильного человека с боеспособным войском имеет свои преимущества. Недавно обретенное богатство вызвало распри среди варварской знати, чем и пользовались римляне. Обыкновенно они советовали королям в борьбе с непокорными последователями основывать сильные династии по имперскому образцу. Типичным примером выживания римского ученого-бюрократа при варварском дворе является Кассиодор (ок. 490 – ок. 583) – министр короля остготов Теодориха и его преемников в Италии. Кассиодор оформлял королевские эдикты в традиционном стиле, умело представлял Теодориха и его семью как «философов-правителей» (едва ли он мог назвать их легитимными правителями Рима) и даже написал «Историю готов», в которой изобразил и племя вообще, и семью Теодориха в частности как полноправных участников истории Средиземноморья, начиная со времени Александра Великого.
Проще говоря, римляне пришли к пониманию, что знакомое зло лучше незнакомого. В Аквитании присутствие вестготов ограждало виллы Сидония и его друзей от таких племен, как саксы, которые, как было известно, терроризировали Британию. В 451 году именно местные сенаторы убедили вестготов присоединиться к римской армии, чтобы сдержать лавину гуннов под предводительством Аттилы. Благодаря присутствию варварских гарнизонов в Галлии деревни Гаронны и Оверни до сих пор носят имена семей, которым они принадлежали в V веке, тогда как в Британии после вторжения саксов ни одно название римского поместья не сохранилось.
Политика римских придворных при варварских дворах касалась местной повестки. Идея объединенной Западной империи все чаще игнорировалась людьми, которые искренне любили малый мирок своих провинций. В письмах Сидония Аполлинария за маской сенаторского otium131 проглядывают вполне устоявшиеся увлечения аристократа, поселившегося в сельской местности. В письмах Симмаха мы видим только стиль жизни – читая послания Сидония, мы переносимся в совершенно определенные пейзажи его любимого Клермона, «где пастбища венчают вершины холмов, а виноградники покрывают склоны, где виллы возвышаются среди равнин, а крепости громоздятся на скалах, то там, то тут леса и поляны, а реки омывают крутые берега…»132.
Сидоний стал епископом в 471 году. Ведь в условиях V века для того, чтобы вести за собой местную общину, необходимо было стать ее епископом: лишь сплоченность христианской общины могла обеспечить связь местного аристократа с зависимыми от него людьми. И престиж недавно построенных базилик и гробниц мучеников поддерживал моральный дух в маленьких городах на юге Галлии.
Парадоксальным образом распространение монашеского движения упростило щекотливый процесс превращения сенатора в епископа. Монашеские общины на Леринских островах, в Марселе и других местах были переполнены благородными беженцами из раздираемой войной Рейнской области. Благодаря этим обителям духовенство Южной Галлии пополнялось людьми благородного происхождения и высокой культуры. Трогательная вера в то, что святой человек ходатайствует за простого грешника, позволила Сидонию спокойно относиться к своим ошибкам, пока он был мирянином. А идея монашеского призвания, вместо того чтобы привести его к полному отрицанию мира, лишь утвердила в Сидонии и людях его круга трезвую мысль, что всему свое место и время и что в старости приходится брать на себя духовную ответственность. Остепенившись и создав свои семьи, Сидоний и его друзья вступали в ряды аскетичной геронтократии кафолической Церкви. С собой они забирали искренние воспоминания о хороших обедах, о ночных службах мученикам, переходивших в утренний fête champêtre133, и о вместительных личных библиотеках, где труды отцов Церкви занимали неприметное место на женской половине.
И тем не менее, став епископами, такие землевладельцы, как Сидоний, совершили тихую революцию, благодаря которой сельская часть Галлии стала христианской и латиноговорящей. Их медленная работа по христианизации сельского населения в конце концов привела к смене разговорного языка – с кельтского на позднюю латынь. Отсюда двойное движение, которое наблюдалось по всему Западу. Классическая культура становилась понятной лишь сужавшемуся кругу избранных. Города Галлии едва ли могли обеспечить достаточный уровень образования: век спустя после того, как Авсоний и его коллеги выпустили тысячи классически образованных молодых людей из преуспевающего университета в Бордо, изучение латинской литературы велось лишь в нескольких частных библиотеках больших сенаторских вилл. Классическое образование перестало быть достоянием любого состоятельного человека, оно стало знаком отличия узкой олигархии. Когда представители этого узкого круга аристократии ученых людей в конце V – начале VI века вступили в Церковь, классическая риторика достигла непревзойденного великолепия. Когда епископы встречались в торжественных случаях или писали друг другу, в них пробуждался «высокий стиль»: этот плавный поток «отполированных, как оникс» фраз был бы так же непонятен для любого современника вне их круга, как он непонятен нынешнему читателю. Письма и jeux d’esprit134 таких епископов, как Авит Вьеннский (ок. 490–518) и Эннодий Павийский (513–521), риторика эдиктов, составленных Кассиодором, – типичные плоды этого движения. Лишенные своих привилегий и части имущества, пострадавшего от конфискаций, находящиеся под управлением чужаков, сенаторы Запада своей страстной любовью к вычурной латинской риторике демонстрируют твердое намерение выжить – и показать, что они выжили.
Но, будучи епископами, они должны были поддерживать моральный дух своей менее образованной паствы. Для этого они использовали более скромный стиль. Так, VI столетие в Галлии – это век житий святых, написанных на простой латыни. Обычно мы помним Григория Турского (538–594) как автора «Истории франков», скандально известной своими яркими описаниями отвратительных интриг, затевавшихся как франками, так и римлянами при меровингском дворе. Но гораздо ближе подойти к пониманию Григория помогают написанные им жития великих святых – покровителей Галлии. Здесь мы видим персонажей, близких его сердцу: внушающую благоговение небесную аристократию – как и он, ее представители непреклонны в воздаянии, но, как и он, они всецело поглощены мельчайшими обстоятельствами жизни обычного человека в городе и сельской местности.
Такое укрепление местных связей во всех провинциях сделало Италию «географическим понятием», которым ей и суждено было остаться. Север и Юг на тот момент уже разительно отличались друг от друга. Епископы и землевладельцы Севера давно привыкли к присутствию военного варварского правительства. Они чувствовали себя как дома при дворе Одоакра (476–493) и, позже, при дворе Теодориха в Равенне. Пересечь Апеннины означало попасть в другой мир, где королевский двор был далеко-далеко, а прошлое вездесущим. В Риме огромные христианские базилики и яркие воспоминания затмевали настоящее. Двойная олигархия сенаторов и клира – теперь тесно связанных между собой – поддерживала полную изоляцию блистательного города. Что характерно, Сенат снова получил право чеканить монеты, которого он был лишен с конца III века. Как только в 476 году западные императоры были свергнуты, портрет императора аккуратно сменили на изображение Ромула и Рема, которых вскармливает волчица, и девиз Roma invicta – «Непобедимый Рим». Таким образом, романтическая идеология Roma aeterna заполнила вакуум верховной власти, возникший с окончанием легитимного римского правления в Италии. Мы видим «Римлян из Рима» конца V и начала VI века на консульских диптихах: напряженные фигуры консулов, непомерно маленькие на фоне огромной фигуры Ромы.
В своей фамильной библиотеке сенатор Боэций (ок. 480–524) мог приобщиться к интеллектуальному богатству, основание которого было положено еще в период латинского ренессанса IV века. Боэций заложил основания средневековой логики, опираясь на книги, которыми владели еще его прапрадеды; его «Утешение философией» до сих пор озадачивает нас: как твердо придерживающийся христианства римский аристократ VI века, находясь пред лицом смерти, мог искать утешения в дохристианской мудрости древних. Теодорих казнил Боэция по обвинению в измене в 525 году: этим он нанес ловкий удар по наиболее выдающемуся и, таким образом, наиболее изолированному члену враждебной группы. Гордый и одинокий Боэций пошел на смерть за то, что слишком хорошо жил жизнью, которая сохранила все римское – все, кроме императора.
После 533 года римский император вернулся на запад Средиземноморья. Армии Юстиниана покорили Африку в 533 году одним ударом; в 540 году его полководец Велизарий вошел в Равенну. Успехи военных кампаний Юстиниана были сведены на нет из‐за возобновившейся персидской угрозы (в 540 году), из‐за ужасной чумы, которая неистовствовала в мире (с перерывами) с 540 года, и из‐за падения дунайской границы под ударами первых славянских вторжений в 548 году. Тем не менее римляне продолжали править в Равенне, Риме, Сицилии и Африке еще несколько столетий.
Неожиданная интервенция имперских армий оказалась серьезным испытанием для относительно сильных, но разрозненных групп римского общества в Италии и Африке. Для сенаторской аристократии повторное завоевание Юстиниана было катастрофой. Восточный самодержец, располагающий умелыми сборщиками налогов, не был тем императором, на которого они рассчитывали. Войны Юстиниана в Италии означали для этой хрупкой олигархии конец привычного образа жизни. Полные горечи обвинения со стороны итальянских сенаторов были поддержаны даже запуганной аристократией Константинополя: они омрачают страницы классического описания войны с готами Прокопия Кессарийского и взрываются бессильной яростью против Юстиниана на страницах «Тайной истории» того же автора.
Но не стоит судить об успехе Юстиниана на Западе по судьбе одной сильно обособленной социальной группы. Христианское духовенство не разделяло недовольство римского Сената. Римская Церковь освободилась от арианского правления и присоединила обширные владения арианских церквей. Рим имел непререкаемый авторитет при Григории I (589–603)135. В этом сложном человеке клерикальные наклонности римской аристократии – о том, что они были, говорит наличие в его семье священников и пап – достигли своего апогея. В обширной библиотеке своего родственника – папы Агапита (535–536) – Григорий получил представление, к примеру, об Августине на таком уровне, какой был доступен только аристократу. Пламя платонического мистицизма, которое перешло от Плотина к Августину, вновь вспыхнуло в проповедях Григория. Памятуя об обычае, когда-то соблюдавшемся людьми его класса, Григорий всегда держал дом открытым для римлян: он щедро расточал тщательно оберегаемые доходы Церкви на зерно для бедных и пожизненные пенсии для бедствующих сенаторов. Его эпитафия гласила: «консул Божий». И в то же время Григорий являл собой не просто пережиток аристократического римского прошлого. Он жил в тот век, когда Рим был уже целое поколение как интегрирован в Восточную Римскую империю. Его аскетизм, его восприимчивость к благочестию масс (что демонстрируют истории о чудесах, вошедшие в его «Беседы»), его строгое понимание должности епископа (что наглядно видно в «Пастырском правиле») превращают его в латинскую версию грозных праведников, которые, будучи патриархами Константинополя, Антиохии, Иерусалима и Александрии, сохраняли эти великие города для византийских императоров.
Илл. 33. Династия священнослужителей. Ситуация, типичная для западного общества VI века: епископ Евфразий построил церковь, архидьякон Клавдий пожертвовал Евангелия, а его сын – свечи. Мозаика из Евфразиевой базилики, Истрия.
В то же время позиция и цели восточных римских императоров интерпретировались в Риме в типично латинском духе. Единственные портреты Юстиниана и Феодоры, которые у нас есть, – придворные сцены на мозаиках церкви Святого Виталия в Равенне – сгруппированы вокруг алтаря христианского храма: христианские епископы Италии полагали, что империя существует исключительно для удовлетворения их интересов. Эти епископы были прямыми наследниками римского Сената. Libertas136 – привилегированная позиция римского Сената – составляла один из идеалов римской аристократии начала VI века: постепенно этот идеал был перенят римским духовенством. Он будет давать о себе знать на протяжении всего Средневековья. Вот самый долгосрочный и самый парадоксальный результат завоеваний Юстиниана.
Когда Юстиниан вступил на запад Средиземноморья, он ставил себе целью вернуть то, что считал утраченными провинциями его империи: он не испытывал особого сочувствия к libertas римского Сената и был вполне готов запугать любого папу, не согласного содействовать осуществлению его церковных планов. И тем не менее византийская армия несколько столетий оставалась в Италии, чтобы защищать привилегии Римской Церкви. В глазах Запада Восточная Римская империя существовала для того, чтобы осуществлять военную защиту папства. Настороженные жители Востока, прибывавшие в Равенну в качестве экзархов (наместников императора), в Риме приветствовались как поборники Sanctissima Respublica137. Восточная империя, таким образом, получила ореол «священной» Римской империи: не Август, а Юстиниан – благочестивый христианин с мозаик Равенны – был образцом для возрожденной Римской империи Карла Великого. Юстиниан, сам того не подозревая, заложил идею того, что в Западной Европе всегда должна существовать «Христианская республика»138 – Священная Римская империя, – чтобы служить интересам папства и обеспечивать libertas кафолической Церкви.
Город с его привычками и воспоминаниями меняется очень медленно. В Риме VII века представители церковной олигархии шествовали в свои храмы со всей торжественностью консульских процессий начала века VI: их встречали со свечами, они щедро расточали пожертвования, на ногах у них была шелковая обувь сенаторов. Считалось, что Латеранский дворец носит это название, потому что там говорят на «хорошей латыни». В своих огромных базиликах папы продолжали молиться за Romana libertas. Идея о том, что западное общество должно признать превосходство четко очерченной церковной элиты, как императоры когда-то признали особый статус римского Сената, была тем фундаментальным представлением, которое лежало в основании и риторики, и церемониала средневекового папства: как последний теплый луч закатного солнца, любовь последнего римского сенатора к Roma aeterna осветила торжественный фасад здания папского Рима.