11. «Царствующий град»: Восточная империя от Феодосия II до Анастасия, 408–518 годы
Когда в 410 году Рим был взят, в Константинополе провозгласили три дня публичного траура. Восточный император, Феодосий II, практически больше ничего не сделал для старой столицы, но его чиновники вскоре позаботились о том, чтобы окружить Константинополь высокими стенами. На протяжении Средних веков Феодосиевы стены, которые до сих пор высятся на окраинах современного Стамбула, знаменовали неприступное положение Константинополя как сохранившейся столицы Римской империи. Они не были проломлены врагом вплоть до 1453 года.
При Феодосии II Константинополь стал «царствующим городом». Императоры стали постоянно жить в Большом дворце у Босфора. Придворные церемонии стали частью повседневной жизни города. Вопросы большой политики – мир и война, ересь и ортодоксия, экономия или роскошь – прорабатывались императором и его советниками в ходе silention139, затем выплескивались на городские рынки: когда император появлялся в своей ложе140 на Ипподроме, сторонники разных команд – цирковые партии зеленых или синих – приветствовали его решения или, скандируя, выражали недовольство ими. Жителям Константинополя, самоуверенным и сварливым, часто напоминали, что политика – не игра. Константинополь находится на балканской стороне Черноморских проливов, всего в 270 милях от неспокойных мест в устье Дуная. Почти каждое поколение жителей Константинополя будет наблюдать со стен города дымящиеся деревни, которые оставляли за собой отряды варваров. В V и VI веках Константинополь будет сочетать в себе гордость полиса и высокий боевой дух аванпоста с ресурсами огромной ближневосточной империи.
Но в начале этого периода Константинополь был во многом отдаленной северной столицей. Как мы видели (см. с. 121), наиболее глубокое разделение в обществе IV века было между Севером и Югом, а не между Западом и Востоком: все гражданские лица Средиземноморья были одинаково далеки от воинского двора, двигающегося туда и сюда по северным дорогам. Сам Феодосий II был из семьи латинских полководцев; в 438 году он инициировал создание большого латинского свода имперских законов, известного как Кодекс Феодосия.
Пока двор поддерживал связь с военными, его разговорным языком оставалась латынь. Даже для греков латынь всегда была языком, выражающим величие государства, – как англо-французский141 в позднесредневековой Англии, латынь являлась величественным жаргоном администрации. Эта латынь изучалась восточными римлянами в школе, хотя она и не имела отношения к живому языку: у нас есть папирусы, свидетельствующие о том, как египетские мальчики делали посредственные переводы Вергилия – как и мы сами в современной школе. Основание Константинополя поместило величие римского государства в сердце греческого мира: все больше греков учили латынь в IV и V веках, но они делали это не для того, чтобы посетить ветхий Рим на Западе, а чтобы умножить величие Константинополя, своего «Нового Рима».
Подобно египетским обелискам на Ипподроме и классическим греческим статуям в публичных местах, латынь вполне закономерно сохранилась в Константинополе как элемент пышного фасада мировой империи. Однако носители латинского языка постепенно исчезли из города в течение V века. Процесс превращения Римской империи – начиная с III века – в государство, управляемое военной аристократией, в Константинополе потихоньку обратился в свою противоположность. К концу V века римскую армию как политическую силу затмила клика, состоящая из представителей высшей администрации, дворцовых чиновников и отставных бюрократов, селившихся в Константинополе. Два наиболее значительных императора эпохи – Анастасий (491–518) и Юстиниан (527–565) – были гражданскими чиновниками нового типа: Анастасий был дворцовым чиновником большую часть своей жизни; а Юстиниан, хотя и приходился племянником латинскому солдату с Балкан, стал глубоко «цивилен». Вершины искусства управления государством и культуры, достигнутые при этих двух выдающихся людях, явились результатом медленно зревших достижений гражданского правящего класса. В течение V века Римская империя нашла путь к новой идентичности – империи Константинополя.
Архитекторами этой тихой революции стали ученые выходцы из низшей страты знати греческих городов. Они исполняли второстепенную по значению службу в крупных финансовых и правовых департаментах. Один из них, Иоанн Лид, заработал тысячу золотых за первый год своей деятельности при Анастасии – «и это было получено честно»142, добавляет он! Он учил латынь; он писал стихи, прославляющие его начальника; он вышел в отставку, чтобы написать антикварный труд «О магистратах Римского государства». Стойкий консерватизм аристократа, получившего классическое образование, который в западных провинциях тщетно сосредоточился на мираже Roma aeterna, покрыл действенный механизм Восточной империи патиной давних традиций и тихой гордости. В Константинополе ученость являлась дополнением к искусству управления государством, а не альтернативой ему. В ходе агитации против непопулярного налога, например, решающее значение имела тематическая пьеса «в манере Еврипида». Даже платоновская традиция, которая на Западе сохранилась только в неотмирном и мистическом аспектах, в Константинополе осталась и в государственной власти. Политика горячо обсуждалась: в 399 году будущий епископ Синезий Киренский мог наметить политику выдворения варваров в речи «О царстве»; в «Тайной истории», созданной около 550 года, Прокопий Кесарийский мог составить для чуткой к политическим течениям фракции известную «Черную книгу» правления Юстиниана. Эти люди вслед за Фукидидом – своим учителем – продолжили традицию написания современной им истории. Их разные карьеры предоставляли им широкие возможности для этого: Приск Панийский оставил описание своего посольства ко двору Аттилы в Венгрии, полное проницательных наблюдений, Прокопий (ум. 562143), секретарь победоносного полководца Велизария, – глубоко прочувствованную «Историю войн» своего времени.
Гражданский правящий класс Восточной Римской империи изучил искусство выживания в суровой школе. Возвышение великой кочевой империи Аттилы (434–453), чья власть простиралась от равнин Венгрии до Голландии и Кавказа, обозначила поворотный момент в римской истории. Это было первое появление в северном мире варварской империи, не уступающей римлянам. Римская империя IV века все еще охватывала, с точки зрения ее граждан, весь известный цивилизованный мир. Кроме нее, империя Сасанидов была единственным организованным государством, известным римлянам. Она, как полицейский, присматривала за мелкими преступниками на самых отдаленных окраинах цивилизации. В V веке миф о «срединной империи» был поколеблен. Римлянам восточной части пришлось узнать, что их империя – лишь одно из многих государств в мире, за которым надо напряженно наблюдать и с которым можно справиться с помощью искусной дипломатии. В середине V века Олимпиодор Фиванский (из Египта) стал первым представителем долгой традиции византийских дипломатов: он отправлялся в посольства до самого Рима, Нубии и Днепра – в компании попугая, который говорил на чистом аттическом наречии144.
Императоры настаивали на том, что дипломатия, столь же важная, как и военные действия, должна обходиться не дешевле. В то время как западным сенаторам их правитель позволил списать налоговые задолженности, сенаторов Константинополя заставили продавать украшения своих жен, чтобы обеспечить выплаты, которые в конечном итоге послужили падению империи Аттилы145. Ибо бюрократию, как правило, возглавляли безжалостные аутсайдеры, зависящие только от милостей императора. Марин Сириец, префект претория у Анастасия, был типичным представителем финансовых экспертов, спасших Восточную империю, когда западная ее часть потерпела крах: «И по ночам также у него была подставка для письменных принадлежностей возле ложа и горящая лампа возле подушки, так что он мог записывать свои мысли на свитке; а днем он рассказывал их императору и советовал ему, как он должен поступить» (Захария Митиленский. История)146.
Чиновники императорского дворца – прежде всего, евнухи-постельничие – набирались далеко за пределами традиционного правящего класса. Таким образом, закулисное правительство дворца не отрывало императора от его подданных. Совсем наоборот: одним из секретов византийского правления было то, что эта важнейшая теневая группа всегда была ближе к настроениям провинциалов, чем благовоспитанные мандарины из бюрократии.
Константинополь стал целью амбициозных провинциалов, которые происходили из значительно более отдаленных краев, чем центральные греческие регионы, откуда набиралась традиционная бюрократия. В конце V века Даниил, молодой сириец из Месопотамии, следуя в Иерусалим, чтобы посвятить себя аскезе, получил в видении указание идти вместо этого в Константинополь: со всеми его великими церквями и собранием мощей «царствующий град» стал «святым градом». Менее духовные молодые люди тоже принимали подобное решение: едва Даниил устроился на столпе – в подражание сирийским практикам Симеона Столпника, – как уже болтал по-сирийски с земляком с Востока, ставшим кравчим императора! Эти одаренные иммигранты определяли историю Константинополя в конце V века. Императоры не могли обойтись без новой закваски процветания и таланта вдоль границ классического мира. Империи Константинополя недостаточно было стать греческой: ей надлежало отправиться на тщательные поиски идентичности Восточной империи в истинном смысле этого слова. Культурные и богословские бури, занимающие столь важное место в церковной истории конца V – начала VI века, являлись неотъемлемой частью стремления космополитического общества Восточной империи к равновесию.
«Единственная максима обширной империи – мудрое и здравое безразличие» (Э. Берк)147 совсем не может быть приложено к жителям провинций империи V века. Египет, например, оказался в центре культурной жизни. Его более состоятельные крестьяне и верхушка жителей небольших городов были типичными провинциалами нового восточноримского общества. Они с нуля создали колоритное и своеобразное полуклассическое искусство – коптское искусство. Наиболее типичным творением египетских христиан этой эпохи была икона: абстрактное, упрощенное изображение, на котором мог сосредоточиться молящийся, глядя прямо в пронзительные глаза духовного отца – Мины, Антония или другого героя египетского христианства. Египетские патриархи – Феофил и Кирилл – лидировали в греческом мире. Эфесский собор 431 года, утвердив, что Мария является Theotokos – «Той, что родила Бога»148, – санкционировал религиозную ревность коптов, поклонявшихся ей в этом качестве – кормящей младенца Иисуса. Этот прототип одной из самых умилительных сцен средневекового искусства являлся коптским переложением сюжета об Исиде, кормящей младенца Гора.
Илл. 34. Отец веры: икона аввы (apa) Авраама. На местном уровне лидеры монашества становились объектами глубокой личной преданности, к ним обращались как к третейским судьям в богословских спорах VI и VII веков – поскольку они считались наставниками мирян и хранителями традиций веры. Темпера на деревянной основе, VI–VII века, Бавит, Египет. Bode-Museum, Берлин.
Илл. 35. Божия Матерь: языческая: Исида, кормящая грудью Гора. Коптская фреска, III в. University of Michigan Library Digital Collections.
Илл. 36. Божия Матерь: христианская: Мария, кормящая грудью Христа. Фаюмское надгробие V–VI века, Египет. Skulpturensammlung und Museum für Byzantinische Kunst, Staatliche Museen zu Berlin / Государственные музеи Берлина.
Илл. 37. Сирийский успех. Монастырь, организованный вокруг столпа святого Симеона Столпника, ставший местом паломничества. В архитектуре выдержан пламенеющий стиль конца II века (ср. илл. 1), но на сей раз император демонстрирует преданность не родному городу, а местному святому. Главный портал южного фасада Калъат-Симъан, ок. 480 года. Фото: Bernard Gagnon / Wikimedia Commons. CC BY-SA 3.0.
Звездный час сирийских провинциалов наступил несколько позже. При Анастасии сирийские купцы торговали в таких далеких регионах, как Галлия и Центральная Азия. Финансовый эксперт двора – Марин – был сирийцем. Сирийские каменщики достигли в резьбе филигранной тонкости. Но прежде всего именно сирийцы наполнили греческий мир музыкой. Роман Сладкопевец пришел в Константинополь из Эдессы: в песнопения византийской Церкви он добавил образности и драматизма, восходящих к древнейшему семитскому Востоку. В Святой Софии группы сирийских монахов будут беспокоить воскресные собрания, запевая протяжным мотивом литании, в которых выражалось их особое поклонение распятому Христу. Сирийские крестьяне засадили склоны Антиливана оливковыми деревьями. Император основал огромный паломнический центр на том месте, где Симеон стоял на столпе. Пространный комплекс Калъат-Симъан – больше, чем Баальбек, но столь же роскошный – являлся знаком признательности от «царствующего града» провинциалам, от трудолюбия которых зависела экономика восточноримского государства.
По сравнению с этими древними христианскими центрами Константинополь, лишь недавно утративший связь с военным латинским прошлым, являлся ничем не примечательным новичком. А чтобы быть «царствующим градом», он должен был предводительствовать империей и в вероучении. Императоры спешно выдвигали его на первый план. На Халкидонском соборе 451 года император Маркиан использовал тенденции греческой идеологии и поддержку Льва, епископа Рима, чтобы унизить патриарха Александрийского и таким образом утвердить позицию Константинополя как ведущего христианского города империи. Решение, которое достигли в Халкидоне, оказалось в противоречии с наиболее глубокими течениями христианской мысли своего времени. Равновесие восточного христианства было жестоко нарушено. В последующие два столетия перед императорами встала трудная задача восстановления баланса, порой путем замалчивания, порой путем игнорирования «проклятого собора», и они уже не обращались к тому преимуществу, которого их «царствующий град» достиг в Халкидоне.
Вопросы, затронутые в Халкидоне, были нетривиальны, поскольку представлялось, что собор отделил человеческий элемент в личности Христа от божественного. Роль императора на этом соборе отчасти была обусловлена политикой; но сопротивление его учению было искренним, оно не являлось «прикрытием» для социального недовольства, тем более для борьбы за национальную автономию восточных провинций. Веками копившийся в провинциях христианский опыт был попран скороспелой столицей. Для благочестивого грека, копта и сирийца Христос являлся прототипом человека искупленного. До какой степени, могли спросить эти люди, Бог соизволил восприять и изменить человеческую природу – возвысить ее над ее непостоянством – в личности Христа? Если человеческая природа полностью изменилась и стала единым целым с божественной природой – отсюда подходящий богословский термин «монофизит» (monos – один; physis – природа), – то средний человек в конце концов мог надеяться, что он будет спасен подобным же образом: он тоже изменится. Средний человек смотрел вокруг себя. Он видел праведника: если хрупкая человеческая природа может быть наделена такой сверхъестественной силой в этой жизни, тогда определенно божественная природа во Христе должна быть более абсолютной и неотделимой? Кто, кроме полностью божественного существа, мог встать между человечеством и его исполинским врагом, дьяволом? Акцентировать, как это сделано в вероучительном постановлении папы Льва – его «Томосе», кенотический, человеческий элемент во Христе означало шокировать греческого читателя. Ибо такой подход содержал в себе угрозу оставить спасительное дело Бога недоделанным: угроза осудить человеческую природу на прозябание в состоянии осадка, не подлежащего преобразованию, горькой мути на дне беспредельного моря божественной силы.
Говорилось, что собор в Халкидоне разделил империю безвозвратно; что он сделал неизбежным отпадение восточных провинций в ислам в VII веке. Взгляд этот настолько выспренний, что он полностью пренебрегает качеством жизни в Восточной империи VI века. Дело обстояло совсем наоборот. Несмотря на взрывной характер затронутых вопросов, несмотря на то, что церковные традиции целых провинций встали по обеим сторонам баррикад, империя сохранила единство. Мы можем много узнать о ресурсах восточноримского государства, если проследим, как это оказалось возможным.
В первую очередь имперская администрация привела государство к единообразию: люди платили налоги и молились об успехе императора вне зависимости от оттенка их богословских взглядов. Купец из Александрии мог получить деньги по чеку в Константинополе – услуга, которую ни одно средневековое государство не могло предоставить ранее Китая XIII столетия. В культуре империи практически отсутствовали значительные барьеры. Люди без колебаний переезжали из провинций в столицу, не утрачивая при этом связи с корнями. Вглядимся в такого греческого поэта, как Кир Панопольский, и мы увидим египтянина, преданного почитанию мучеников своего родного города; и даже Прокопий, этот византийский Фукидид, говорил по-сирийски и полагал, что молитвы сирийских праведников помогли отстоять восточные границы империи. На протяжении всей этой эпохи мы имеем дело с обществом, испытывавшим сильное давление, под которым происходила стандартизация, вырабатывалась экономическая и политическая солидарность. Забота о «мире Церкви», которая тревожила императоров в конце V – начале VI века, не должна рассматриваться как отчаянная попытка излечить разорванную империю: скорее императоры надеялись принудить сепаратистски настроенных епископов и их паству к жизни по стандартам единства и подчинения, которые явно воплощались во всех остальных сферах, кроме религии.
Илл. 38. Общественная жизнь: светская: травля диких зверей в Константинопольском цирке. Фрагмент диптиха Ареобинда, слоновая кость, 506 год. Цюрих, Швейцарский национальный музей.
Илл. 39. Общественная жизнь: религиозная: торжественная процессия с мощами на фоне императорского дворца. Патриарх, восседающий на высокой повозке, держит в руках мощевик. Пластина из слоновой кости, V век. – Пластина «Перенесение реликвии», V век. Сокровищница Трирского собора.
Престиж императора даже усиливался благодаря религиозной нестабильности, ибо все попытки достичь единства осуществлялись с помощью двора. Император добился статуса, которым он будет должен обладать на протяжении византийской и ранней русской истории: он был замковым камнем в великом своде «мира Церкви». Этот статус был достигнут исключительно тяжелым трудом. Когда заговорщики захотели убить императора Юстиниана, они знали, как найти его: каждую ночь он сидит в алькове Великого дворца и обсуждает с праведниками и епископами тонкости веры своих подданных.
Правление императора Анастасия (491–518) дает представление о характере Восточной Римской империи в эту эпоху. Анастасий был благочестивым человеком, который некогда читал лекции по теологии. Он был единственным позднеримским императором, когда-либо отменившим налог – золотой налог на города. Благодаря строгому профессионализму, умирая, он оставил профицит в 32 000 фунтов золота149. Мы мельком видим его в местной хронике Эдессы: в этом дальнем приграничном городе император во многом был «царем-батюшкой»150 своего народа. Даже для своих оппонентов в богословских спорах он был «Анастасием, хорошим императором, почитателем монахов, защитником бедных и притесняемых». В религиозной политике он, несомненно, был продуктом восточноримского общества. Будучи строгим «монофизитом», он прежде всего стремился к религиозному миру. Он запрещал экстремистов любого толка.
В 517 году Анастасий принял делегацию клириков из Рима; это событие показало, насколько далеко восточная и западная часть христианского мира к этому времени разошлись. Кафолическая Церковь на Западе составила закрытую элиту. Как колонизаторская сила на развивающихся территориях, она полагала себя обязанной распространять свои воззрения – при необходимости и силой – в упорствующем в заблуждениях «мире». Уже в силу аристократического происхождения сенаторы-епископы возвышались над все более пассивными и необразованными мирянами. Они привыкли рассказывать светским правителям, что тем делать. Римские легаты сказали Анастасию, что он должен навязать кафолическую веру жителям своих провинций с твердостью крестоносца. Для восточноримского императора такой совет исходил от другого, более варварского мира. Анастасий ответил: он не станет заливать улицы своих городов кровью, чтобы навязать взгляды одной фракции остальным. Его дело не объявлять вне закона половину империи, а найти формулу, с помощью которой будет объединен широкий спектр верований его подданных: «Мир мой оставляю вам, – напоминает он папе, – мир мой даю вам» (Ин. 14: 27)151.
Перед нами разделение путей: в средневековой Западной Европе господствовала идея Церкви воинствующей; в Византии, стабильной и единой империи, несмотря на все явные противоречия, искушенной в политике консенсуса, превалировал великий идеал «мира Церкви». В последних строках послания Анастасий обращается к папе в словах, служащих увертюрой к величественному правлению Юстиниана: «Вы можете притеснять Нас, можете унижать Нас, но не можете повелевать Нами»152.
12. Слава: Юстиниан и его преемники, 527–603 годы
Анастасий, как мы видели, естественным образом перешел к императорской службе после того, как всю жизнь прослужил во дворце. Юстиниан, напротив, был nouveau riche153 восточноримской культуры. Вместе с дядей Юстином они попали в «царствующий град» из балканской деревни – его родным языком была латынь. Когда Юстин, как начальник дворцовой стражи, случайно стал императором, Юстиниан, как несомненный наследник, отправился в Константинополь. Есть подозрение, что именно в Константинополе, а не в своей деревне он впервые научился ценить латынь как имперский язык. В Константинополе он получил глубокое знакомство с греческой богословской литературой и сделал выбор в пользу антимонофизитской партии. В Константинополе он увлекся demi-monde154: он играл в политику с цирковыми партиями и взял себе жену, Феодору, из семьи, связанной с Ипподромом. В молодости он стремился соответствовать устаревшему этосу местной аристократии: добивался расположения сенаторов Константинополя, и, став консулом, скромно им посвятил диптихи из слоновой кости – по-латыни: «Эти дары малы по цене, но исполнены почтения»155. Первым его шагом после того, как он стал императором, явилось формирование комиссии для реорганизации римского права. Когда Юстиниан наследовал своему необразованному дяде в 527 году, казалось, что «царствующий град» принял в себя еще одного ревностного парвеню.
Великое восстание «Ника» в январе 532 года – названное так от слогана «Nika!» (Побеждай!), принятого толпой, – резко изменило ритм его правления. Это было крупнейшей вспышкой насилия в восточноримской истории. Народ и Сенат, разгневанные чиновниками Юстиниана, объединились против императора. Полгорода было сожжено. Когда пламя окружило Большой дворец, только Феодора смогла помочь охваченному паникой мужу: «Порфира – славный саван», – сказала она156.
Это восклицание Феодоры стало доминантой правления Юстиниана. Отчасти подобно «либеральному» русскому царю XIX века, против которого был составлен заговор с целью убийства, Юстиниан отвернулся от традиционалистского элемента Константинополя. Никакой другой восточноримский император не использовал с таким рвением возможности самодержавия.
Декорации традиционных церемоний, унаследованные от римского прошлого, были убраны, чтобы оставить императора одного в своем величии: консульство, которое так ценил молодой Юстиниан, было отменено в 541 году. Вырос размах придворной жизни, его церемонии сделались более грандиозными; Феодора путешествовала со свитой в 4000 человек – это в два раза больше, чем у султанов Османской империи в XIX веке. Юстиниан обратился к христианским провинциалам своей империи, отвернувшись от внешне нейтральной образованной аристократии. Он репрезентировал себя как «христианнейшего императора». Его фанатизм охватывал все и, как правило, был благоразумно обращен против обособленных меньшинств, таких как сохранившиеся язычники. После 533 года общественное мнение было направлено в «крестовый поход» против еретических арианских королевств на Западе. Общественную мораль он укрепил с помощью детального законодательства против богохульства и азартных игр. Феодора позаботилась о своих, основав приют для исправляющихся проституток. По всей империи Юстиниан воздвигал церкви, стиль которых, вдохновленный столичными базиликами, был единым от Сеуты на атлантическом побережье Марокко до Евфрата. В эпоху примитивных коммуникаций Юстиниан добился с помощью деяний христианского благочестия и христианской нетерпимости, но прежде всего с помощью денег, камня и мозаики, что обыватель почувствовал присутствие самодержца.
Эти деяния были увенчаны реконструкцией Святой Софии, сожженной во время восстания «Ника». Юстиниан мог бы восстановить старую церковь, как это делалось прежде; но он не был расположен реализовывать столь малый проект. Вместо этого он призвал Анфимия Тралльского и Исидора Милетского, чтобы построить принципиально новую церковь. Эти люди были типичными представителями технологической элиты греческого мира: Анфимий как математик продвинулся дальше Евклида в исследовании параболы, а Исидор изучал великие памятники Рима. Святая София сочетала в себе эти две традиции: в римском величии этой церкви греческая традиция абстрактного мышления застыла в камне парящих сводов. Однако, когда Юстиниан вошел в новую церковь, он высказал не столь тонкие умонастроения византийского обывателя: «Соломон! – воскликнул он. – Я тебя превзошел!»157
Илл. 40. «Спасение и слава римлян»: медальон в честь успеха повторных завоеваний Юстиниана. Император изображен на коне, как во времена великого возрождения империи в III веке. Медальон Юстиниана, 534–538 (копия). Британский музей, Лондон. © The Trustees of the British Museum.
530‐е годы явились благоприятной интермедией для восточноримского государства. Юстиниан использовал выгоды международной ситуации в полной мере. Отправка императорского флота из Босфора в Африку в 533 году была представлена как «крестовый поход», нацеленный на возвращение утраченных провинций Римской империи из рук правителей-еретиков. Скорое поражение Вандальского королевства в Африке было колоссальной удачей, доказавшей правоту Юстиниана: король вандалов был проведен в триумфе на Ипподроме. При выпуске второго издания «Дигест» римского права в 534 году Юстиниан в манифесте вернул к жизни велеречивые эпитеты римского завоевателя: «Юстиниан… победитель вандалов, готов и т. д.» Комиссия, создавшая этот великий труд, включала тех же чиновников – Трибониана и Иоанна Каппадокийского, префекта претория, – головы которых толпа требовала во время восстания «Ника» всего два года тому назад. Юстиниан и его друзья держались в седле прочнее, чем когда-либо прежде. В 539 году остготы были изгнаны из Рима и просили мира; а в Константинополе Юстиниан появился на мозаике в окружении верных советников «со светлым и веселым лицом»158.
Редкие императоры укрепляли свое шаткое положение с таким вдохновенным оппортунизмом. Однако, поступая так, Юстиниан бросил тень на все оставшееся царствование. По сравнению с велеречивой эйфорией 530‐х годов оставшиеся 25 лет царствования представляются зловещим спадом. Для современных ученых Юстиниан оказался в плену собственного образа. Ловкое обращение с ресурсами пропаганды было принято за чистую монету. В результате у него сложилась репутация романтического идеалиста, захваченного миражем восстановления Римской империи; а трудности последующих лет обычно представлялись в качестве кары за амбициозную политику. Юстиниан был менее зловещей, хотя и более сложной фигурой. Пока обстоятельства складывались хорошо, он искал славы, потому что она ему была мучительно необходима, чтобы сохранить свое положение; и у него был талант задействовать крупные ресурсы, доступные восточноримскому императору в начале VI века, – почти что священное прошлое, полную казну, беспрецедентный приток даровитых людей во всех сферах. Но история его правления была написана, как это часто бывает в случае Римской империи, отвергнутыми и озлобленными. Юстиниан предал традиционный правящий класс своей империи; он обыграл его представителей в политике пышного великолепия; но именно их ревнивое внимание сохранило для хроник каждую деталь крушения юношеских надежд императора.
540‐е годы явились катастрофическим десятилетием. В 540 году Хосров I Ануширван, шах персидский, нарушил перемирие с Византией. Восточными гарнизонами пренебрегали из‐за войн на Западе. Шах напал на Антиохию, второй по значению город империи, и, цинично предложив Юстиниану выкупить его, разграбил город и медленно отступил восвояси, безнаказанно опустошая города Северной Сирии.
Реакция Юстиниана на возрождение персидской угрозы показала, что он не был мечтателем. Война в Италии была тотчас отодвинута на задний план. В последующие годы Юстиниан был готов потратить больше денег на одного персидского посла, чем на все армии в отвоеванных западных провинциях. От Черного моря до Дамаска предусмотрительность императора воплотилась в камне. Укрепления Юстиниана вдоль восточной границы являются одним из самых ярких образчиков римской военной архитектуры. Они до сих пор стоят в пустыне в качестве осязаемых свидетельств о безусловном приоритете Ближнего Востока в политике восточноримского государства.
В то время как жители восточных провинций были избавлены от последствий амбициозной политики Юстиниана на Западе, их сограждане на Балканах непосредственно попали под удар. Балканские гарнизоны были ослаблены в целях обеспечения живой силой западных армий. Дунайская граница вновь стала проницаемой. В 540‐х годах славяне глубоко вторглись на римскую территорию. Начиная с 559 года Константинополь часто оказывался под угрозой со стороны возродившихся конфедераций тюркских кочевников – наследников империи Аттилы: вначале болгар, затем аваров. Чтобы вернуть отдаленную латинскую часть Италии и Африки, Юстиниан ослабил живое латинское ядро восточноримского государства на Балканах. Славянское заселение Балкан явилось прямым следствием амбиций Юстиниана на Западе. Хотя его портрет сохранился в Равенне, Юстиниана Прима, столица преобразованных Балкан, которую он назвал своим именем (вероятно, где-то на юге Сербии), после вторжений в конце VI века исчезла совершенно, так что никто не знает точно, где она находилась159.
Все эти неудачи происходили на фоне стихийного бедствия Юстиниановой чумы. Эпидемия началась с ужасающего всплеска болезни между 541 и 543 годами и продолжалась в Средиземноморье до 570‐х годов. Вплоть до Черной смерти 1348 года не случалось более сильного мора. Она свела на нет все величие 530‐х годов.
Начиная с 540‐х годов Юстиниан погрузился в упорный каждодневный труд ради выживания империи. Истинной мерой для человека и восточноримского государства явилась не belle époque160 с 533 по 540 год, а качества, открывшиеся в последующие тяжелые годы. Юстиниан византийской традиции – это не молодой искатель приключений 530‐х годов, чей портрет все мы знаем по мозаикам отвоеванной им столицы – Равенны; это несколько странный старик, который работал каждую ночь до рассвета в уединении Большого дворца – «многоочитый» император, «который никогда не спит»161.
На протяжении войн и чумы финансовые чиновники Юстиниана продолжали обеспечивать поступление денег – не увеличивая налогов, а обеспечивая аккуратные их выплаты со стороны богатых. Деньги теперь направлялись на технологии выживания. Укрепления заменили людей на границах. Были максимально задействованы ресурсы дипломатии, чтобы компенсировать недостаток военной силы. Христианских миссионеров стали использовать в качестве агентов византийского «культурного империализма» в северном мире только при Юстиниане: крещение и прибытие церковных советников стало обыденным следствием союза с императором.
Кроме того, военное дело стало более специализированным. Позднее в VI веке византийские полководцы писали руководства, показывающие, насколько тщательно они изучили и переняли новую кавалерийскую тактику кочевников. Война для таких людей была чем-то вроде охоты – тонким искусством, в котором кровопролитие не заменяло умения. Экстренные ситуации, постоянно возникавшие с 540‐х годов, образовали в полководцах и дипломатах экспериментаторский образ мысли, который в середине VII века достиг апогея в разработке «греческого огня» для византийского флота – наиболее разрушительной технологии в военном деле раннего Средневековья.
Во внутренней политике Юстиниан непрестанно что-то поновлял. Он экспериментировал с новыми формами государственного дохода: после 541 года производство шелка, например, стало государственной монополией. Он беспощадно отсекал то, что стало бесполезным. Невероятно дорогая система бесплатного государственного транспорта, унаследованная напрямую от времен Августа, была аннулирована. Теперь обслуживалась только одна дорога, и знаменательно, что это был большой тракт через Малую Азию к восточной границе. К концу правления Юстиниана богато декорированный фасад позднеримской державы, ресурсы которой Юстиниан со вкусом использовал до 540 года, был оголен до металлического каркаса.
В силу этой глубокой переборки правление Юстиниана не завершилось упадком. Совсем наоборот, в 552 году сопротивление остготов было подавлено в ходе одной, мастерски спланированной и исполненной операции; в 554 году значительная территория Южной Испании перешла под управление византийцев; после 560 года произошло усмирение Африки, и византийские крепости охраняли более масштабную границу, чем при императоре Траяне. Дунайская линия была защищена запутанной сетью союзов. Злобный Хосров I был разгромлен. Внутри империи поселения Сирии и Палестины процветали, как и прежде. Международная торговля давала широкие возможности для государственного дохода: флоты александрийских патриархов совершали плавания в Корнуолл в начале VII века162, а прекрасные золотые монеты Юстиниана и его наследников попадали в далекие Швецию, Пекин и Занзибар.
Роковой в наследии, которое Юстиниан передал будущим поколениям, оказалась именно степень его успеха. Он доказал, что самодержавие успешно действовало в качестве кратковременного решения для проблем византийского государства. Подобно Филиппу II, изматывавшему себя работой в Эскориале, эта «никогда не спящая» личность породила иллюзию, что один человек способен решать проблемы целой империи.
Единоличное правление подорвало качество имперской бюрократии. Ученые управленцы начала VI века были склонны к косности и сопротивлялись высоким налогам. Но они обеспечивали определенную степень преемственности и стимулировали участие в управлении образованных правящих классов греческого мира. Одаренные профессионалы Юстиниана закончили тем, что разорвали связи между бюрократией, все больше пополнявшейся императорскими фаворитами, и восточноримским высшим классом в целом. Эти люди собирали налоги, но постоянный поток талантливой молодежи, движущийся в Константинополь, сошел на нет – имперская служба была слишком изматывающим занятием.
В результате усиливавшейся на протяжении VI века профессионализации прежняя структура провинциальной жизни исчезла. Исконное право греческих городов облагать налогами окрестные поселения перестало существовать. К концу VI века члены городского совета в парадных одеяниях были не более чем детским воспоминанием. Лишенные прежнего центра силы, города Восточной империи попали в руки своих епископов и крупных землевладельцев. Население обратилось к теологии и бандитизму. Жестокие схватки между цирковыми партиями во всех городах империи потрясали и озадачивали современников в конце VI века и так же продолжают озадачивать историков до сего дня.
Юстиниан вырезал слишком много ороговевших тканей в теле восточноримского общества. Только подбор квалифицированных служащих и безграничная любознательность спасли его от самоизоляции. В старости хватка Юстиниана ослабела, что привело к катастрофическим последствиям. Его наследникам не на что было опереться, кроме как на его традицию дворцового правления: Маврикий (582–602) и Ираклий (610–641) были выдающимися императорами, но они вынуждены были управлять империей при помощи камарильи ненавистных и разобщенных придворных и их родственников.
Слабость Восточной Римской империи состояла, однако, в том, что она являлась гражданским по своей сути государством. Его сила заключалась в налогоплательщиках. В течение VI века сельское хозяйство поддерживалось на высоком уровне; открылись новые возможности для торговли. До правления Ираклия у императоров было достаточно средств, чтобы ассигновать их на суррогат военной силы: укрепления и дипломатию. Но деньгами не сделаешь солдат. Маврикий и Ираклий восстановили прежние милитаристские тенденции Римской империи. Они лично возглавляли военные походы. Но оказалось, что им почти некого вести в бой. Отсюда странное сочетание хрупкости и величия в Византийской империи после Юстиниана: пространная территория с богатыми селами и цветущими городами оказалась между молотом и наковальней двух открыто милитаристских держав – военной диктатурой аваров на севере и грозной аристократией Персии на востоке. Как традиции гражданской знати, унаследованной от Юстиниана и им возвышенной, могли противостоять на Ближнем Востоке напору Персии, искусство которой, по замечанию одного римского очевидца, «ничего другого не являет, кроме сцен охоты, кровопролития и войны»?163
Вызов со стороны Персии играл основную роль в жизни Византии конца VI – начала VII века. На протяжении VI века Римская империя стала ближневосточным государством. Рим был форпостом: «Если Бог не сподвигнет сердце императора прислать нам военачальника или правителя, – писал в конце VI века папа, – мы погибли»164. Даже на отдаленном побережье Западного Средиземноморья византийское правление означало включение в Восточную империю. Византийские форпосты на западе были подобны зеркалам, проливающим свет Восточного Средиземноморья глубоко в тьму раннесредневековой Северной Европы. Королевство вестготской Испании, обособленное и напыщенное, тем не менее приблизилось к ритмам византийской жизни: его правители приглядывались к Восточной империи и как к образцу, и как к потенциальной угрозе. В Северной Европе всякий большой храм был увешан византийскими шелками; богослужебные книги были написаны на византийском папирусе; мощи хранились в византийских серебряных раках; легенды и богослужение были восточного происхождения; святых погребали в пеленах из персидского шелка с изображением грифонов из зороастрийской мифологии и охотничьих подвигов иноверных шахов на Иранском нагорье.
Центр тяжести христианского мира все еще находился в Восточном Средиземноморье. Один из первых архиепископов Кентерберийских, Феодор (669–690), был византийским подданным из Тарса (в Восточной Турции). На нортумбрийском побережье Беда Достопочтенный (ок. 672–735) питал свою библейскую эрудицию из сочинений африканских епископов, которые писали для увещания Юстиниана в далеком Константинополе. Когда Григорий I хотел скрепить свой союз с лангобардами, он отправил им сосуд с елеем из церкви Святого Креста в Иерусалиме. На атлантическом побережье Испании неизвестная дама была погребена с подобным же сосудом. Для варваров Европы Иерусалим оставался центром вселенной, а Иерусалим был городом византийским.
Хотя эти форпосты Византии и были непрочны, они гарантировали, что южные берега Средиземного моря принадлежат империи, сердце которой находилось на Ближнем Востоке. Это было долгосрочным результатом Юстиниановых завоеваний на Западе. Обитатели территорий от Гибралтара до Газы были связаны с восточными провинциями общим подданством римским императорам, общим благочестием, общим стилем искусства, общей стабильной валютой. Они уже резко отличались от развивающихся территорий к северу от них – Северной Испании, Галлии и Северной Италии. Деление Средиземноморья на два общества по диагонали, так что ближневосточная империя должна была вытянуться в виде клина от Антиохии до долины Гвадалквивира, было наиболее яркой чертой западного Средневековья. Начало этому делению было положено завоеванием Юстиниана. За исключением Рима и Равенны мусульмане вступили в наследство византийских экзархов. Даже роковое вторжение мавров Тарика в Испанию в 711 году – печально известное «предательство Дона Хулиана» – в конце концов являлось лишь роковым дипломатическим ходом обособленного византийского правителя Сеуты Юлиана: необдуманное использование мусульман в качестве наемников-варваров было в лучших традициях византийской внешней политики, заложенных Юстинианом.
Илл. 41. Хосров I Ануширван (531–579). В отличие от «гражданских» образов римских императоров, шах изображен как воин: он восседает на троне с обнаженным мечом в руках. Фрагмент так называемой «Чаши Хосрова» (хранилась в базилике Сен-Дени и была известна как «Чаша Соломона». – Прим. пер.), VI век. Национальная библиотека Франции. Кабинет медалей. Source gallica.bnf.fr / BnF.
На Ближнем Востоке Юстиниан был не один. С его достижениями соперничало возрождение Персии при Хосрове I Ануширване – «Хосрове, Бессмертном душою». Современник, историк Захария Митиленский, ясно это видел, когда наблюдал празднования на ипподроме Константинополя в 534 году. Короля вандалов провели перед Юстинианом в ходе беспримерного триумфа: «Но послы Хосрова, царя персидского, были здесь, они сидели здесь и видели все это…»165 Пришло время и нам взглянуть на мир VI века более восточным взглядом.
13. Империи Востока: Византия и Персия, 540–640 годы
Во дворце Хосрова I Ануширвана в Ктесифоне (на Евфрате, в 35 милях от современного Багдада) ниже царского трона находилось три пустых сиденья. Они предназначались для китайского императора, для великого кагана (правителя кочевников Центральной Азии) и для римского императора, на случай если эти правители явятся в качестве вассалов ко двору царя царей. Эти три трона характеризуют широту горизонтов Сасанидской державы. Персия являлась мостом между Западом и Востоком. Именно через Ктесифон VI века индийское знание и индийские легенды – в частности, история Будды (известная на Западе как история Варлаама и Иосафата – от «бодхисаттва») – проникали в Средиземноморье. Китайские путешественники хорошо знали Персию, в то время как их знания о римском мире заканчивались Антиохией. В раннем Средневековье персидские «кондотьеры» охраняли северную границу Китая. Именно они принесли на Дальний Восток искусство кавалерийских сражений, которому обучились в постоянных схватках с кочевниками Центральной Азии.
Ибо Персия была в первую очередь центральноазиатской силой. Оседлая земледельческая жизнь, которую вели иранцы, особенно на богатых землях Гургана (античной Гиркании) у Каспийского моря, постоянно оказывалась под угрозой со стороны кочевников из туркестанских степей. В VI веке все еще помнили, что и религиозный лидер персов, Зороастр, и их величайший царь, Дарий, погибли, сражаясь против кочевников из Центральной Азии. В традиционном персидском обществе наличествовало такое же острое чувство «варварского», как и у римлян. Хосров I никогда не отмечал свою победу над Антиохией на монетах, но, когда в 568 году он на северной границе сокрушил великую кочевую державу эфталитов (белых гуннов), особым актом было провозглашено: «Иран избавлен от страха»166. Центральноазиатская граница была военной лабораторией позднеантичного мира. Что характерно, именно против кочевников персидская аристократия изобрела «катафрактария» (тяжеловооруженного конника), предтечу средневекового рыцаря. Эта новая техника была известна римлянам под именем, изначально использовавшимся в сирийском жаргоне Месопотамии, – «котельщик»; жители восточных провинций Византии, видевшие этих упакованных в железо воинов из Трансоксианы, передали их сирийское название римской армии, в латинском переводе – clibanarius.
Илл. 42. Clibanarius, всадник в доспехах. Граффити II–III веков, Дура-Европос. Художественная галерея Йельского университета. Фото: Yale University Art Gallery, New Haven, Conn.
Кроме того, в Центральной Азии персидская цивилизация господствовала в раннесредневековых Бухаре и Самарканде. Полуиранское общество Согдианы, включавшей эти великие города, соединяло Запад и Восток. В VI веке согдийские посредники продали знание о шелкопряде императору Юстиниану167, точно так же как веком раньше они продали римскую технологию изготовления стекла китайскому императору. На этом островке персидской культуры две формы христианства, выросшие в подвластной персам Месопотамии, – радикальный аскетизм манихеев (последователи Мани, см. далее с. 178) и гуманное христианство несториан, процветали вплоть до монгольских вторжений XIII века. В Турфанском оазисе на юго-западе пустыни Гоби в манихейском богослужении X века небеса все еще представлялись в виде двора, управляемого тем же протоколом, что был разработан для дворца Хосрова I Ануширвана в далеком Ктесифоне.
Для жителей Запада, воспитанных на Геродоте, противостояние Римской империи и Персии представлялось вполне естественным. Однако, на фоне освещенной временем ориентации иранских правящих классов на Центральную Азию, постоянный – на протяжении VI века – натиск Персидской империи на Запад, на Византию, оказывается исключением. Прежде Римская империя была защищена в силу огромных размеров своего противника. Персидская империя развертывалась, как хвост дракона, вдоль «скалистой земли» к востоку от горной цепи Загроса, достигая Амударьи, Афганистана и долины Инда. Суровое и засушливое иранское нагорье – эта Кастилия Ближнего Востока – традиционно являлось сердцевиной Персидской державы. Здесь строгий зороастризм в VI веке был непререкаем. Кроме того, здесь деспотически правили старинные знатные семейства. В священных городах, Истахре и Персеполе, и на скалах Накше-Рустама сасанидский царь царей опирался на традиции, восходившие к Ахеменидам: Шапур I разместил себя рядом с Киром и Дарием. В случае Месопотамии, напротив, правящий класс переместился в чужую страну. При дворе в Ктесифоне знать жила в отдельной части города, во дворцах с хорошим (как замечает китайский путешественник) запасом льда: они тосковали по летнему выезду в великолепные охотничьи домики Хулвана, непосредственно в горах Мидии. Вне Ктесифона население говорило по-сирийски. По большей части они были христианами-несторианами, которые жили бок о бок с влиятельными иудейскими общинами. Многие персидские аристократы в конце VI века «омесопотамливались», принимая несторианство, и были вынуждены читать псалтырь по-сирийски.
Илл. 43. Мани в изображении своих последователей из турфанского оазиса. Идеи этого рожденного на юге Месопотамии религиозного лидера распространились по всей Сирии и дошли до Римской империи и через Центральную Азию достигли Китая. Фреска из Кочо (Турфан), Китай, VIII–IX века. Илл. из кн.: Le, Coq Albert von. «Chotscho Facsimile-Wiedergaben der wichtigeren Funde der ersten königlich preussischen Expedition nach Turfan in Ost-Turkistan». NII «Digital Silk Road» / Toyo Bunko.
И тем не менее Месопотамия была экономическим ядром Персидской державы. Шах получал от нее две пятых государственного дохода. Здесь существовало древнее городское общество, обеспечивавшее те виды мастерства, от которых зависел двор. Начиная с набегов Шапура I на Римскую империю в 250‐х годах в части Месопотамии, подконтрольной Персии, – особенно в Хузистане на юге Ирака – стали появляться поселения депортированных с Восточного Средиземноморья. Их города обеспечивали шаха архитекторами и инженерами. В этих городах жили финансисты, а равно и ткачи, на которых держалась слава сасанидских шелков VI века. Слово, обозначающее земельный налог, происходило из арамейского языка V века до н. э., но все еще использовалось при Сасанидах (как это видно из еврейского Талмуда), и у арабов оно стало официальным обозначением для земельного налога (kharaj), на котором держались финансы арабской державы.
Месопотамия была пространством безграничного творчества. Начиная с III века н. э. взгляды местных религиозных лидеров бросили вызов консерваторам и Римской, и Персидской державы. Мани, основатель манихейства (216–277), являлся типичным продуктом этой среды. Живший на азиатском перепутье, он, как никакой другой религиозный мыслитель в окрестностях «пруда» Средиземноморья, имел амбицию создать именно всеобщую религию. Он знал о противостоянии мировых религий Востока и Запада: Будда и Зороастр фигурируют в его проповеди наряду с Христом. Манихейские миссионеры дошли до Северной Испании в V веке, а к VII веку они были в Пекине. В этой же насыщенной среде несторианское христианство обосновалось в качестве единственной истинной восточной Церкви. Изгнанные из ортодоксальной Римской империи, несториане нашли хрупкий modus vivendi168 с персидским правящим классом. Несторианские клирики двигались по торговым маршрутам вплоть до Фуцзяня и Цейлона – сирийские христиане Кералы (юг Индии) устремляли взоры к Ктесифону. В 638 году несториане подали изложение своей веры китайскому императору169 – так тезисы, впервые предложенные христианскими апологетами в Антиохии и Александрии, отозвались сильным эхом в весьма неожиданном окружении. На протяжении раннего Средневековья сирийский клир персидской Месопотамии передавал много занимательных элементов культуры между Дальним Востоком и Средиземноморьем.
В Месопотамии совершилось одно из ключевых событий средневековой и современной Европы: окончательная кристаллизация раввинистического иудаизма. Защищенные иранским шахом от нетерпимости христиан, раввины Месопотамии достигли интеллектуального превосходства над запуганными собратьями в Палестине. Они составили Вавилонский талмуд. В то время как император Юстиниан постановлял, какой вариант Писания иудеям дозволено читать в синагогах его империи, раввины Ктесифона свободно могли вести энергичную полемику с христианским учением о Троице и рождении от Девы. Резкая критика, звучавшая в городах персидской Месопотамии, вскоре просочилась по караванным путям в Аравию, где она оказала решающее влияние на эпохальный монотеизм Мухаммеда.
Месопотамия, таким образом, стояла особняком в Персидской империи. Ее города, ее связи со Средиземноморьем, большое количество выходцев из Римской империи отличали ее от засушливого, без выхода к морю и ревностно приверженного традициям мира Иранского нагорья. Шах называл себя «царем царей Ирана и неиранских территорий». В первые века они не пересекались. Йездигерд I (399–421), например, был популярен у своих месопотамских подданных, но ненавидим иранскими консерваторами, среди которых он был известен как «Йездигерд Грешник». Его наследник Бахрам Гур (421–439) был известен византийцам как жестокий гонитель христиан, но в Персии им дорожили на протяжении Средних веков как прямодушным принцем Хэлом170 персидской истории – безупречным иранским аристократом, страстным охотником, щедрым к знати, защитником зороастрийской ортодоксии.
В конце V века, однако, консервативный мир Иранского нагорья был разрушен, и Месопотамия вышла на первый план. После семи лет голода шах Фируз (459–484) погиб вместе со всем своим войском в безрассудной кампании против эфталитов. «Голодные дни Фируза» и полное поражение Персии от кочевников Центральной Азии остались в памяти как тяжелейшая трагедия персидской истории до арабского вторжения. Это был конец персидского ancient régime. Подорванные поражением, находясь под угрозой всплеска апокалиптического радикализма – движения Маздака, религиозного лидера, учение которого воодушевило jacqueries171 времен голода, – остатки консервативной знати сплотились в поисках защиты вокруг молодого шаха, Хосрова I. Они дали ему титул «Ануширван» (Бессмертный душою), когда он еще в качестве наследника устроил в 528 году резню последователей Маздака. Хосров защитил знать, но на своих условиях. Он связал зороастрийское духовенство и знатные семьи со своим двором. Новый класс профессионалов постепенно принял на себя административное управление империей. Многие из них были христианами: они были выходцами из Месопотамии, а не из Ирана.
Хосрова запомнили на Ближнем Востоке как справедливого царя par excellence. У него были собственные взгляды на цель справедливости: «Монархия зависит от войска, войско – от денег; деньги приходят от земельного налога; земельный налог – от возделывания земли. Возделывание земли зависит от справедливости, справедливость – от честности чиновников и от честности и надежности всеведения царя»172. Если его современника, Юстиниана, тоже запомнили как «справедливого», имея в виду кодификацию законов, то Хосров, напротив, воплощал грозный ближневосточный идеал царя, у которого «длинные руки». «Напишите им, – говорил он несторианскому патриарху, услышав о восстании в Хузистане, – что, если всякий мятежник не будет столь любезен, чтобы успокоиться, я пойду на них с мечом, луком и стрелой и я убью всякого, кто пребывает в непокорстве мне, будь он добрый зороастриец, иудей или христианин»173.
Сорок восемь лет жестокого правления Хосрова I и тридцать семь хрупкого великолепия при его внуке, переменчивом Хосрове II Парвизе («Победоносном», 591–628), обозначили подлинное рождение Средних веков на Ближнем Востоке. Еще до нашествия арабов, по крайней мере одним поколением раньше, персидское общество было отделено от своего прошлого и получило ту форму, которая сохранялась на протяжении Средних веков. Точно так же как в памяти Запада император Октавиан Август являлся зыбкой тенью рядом с осязаемыми фигурами Константина и Юстиниана, на Ближнем Востоке шахи, бывшие до Хосрова, оказывались сказочными фигурами. История средневекового Ближнего Востока начинается с Хосрова – «Кесры» для арабов и «Хусрава» в современном персидском.
Кастовая, аристократическая структура мира V века была ослаблена. Придворный джентльмен – дикхан – стал опорой персидского общества. Дикхан символизировал новый образ жизни. Он был значительным землевладельцем, воином и придворным. Новая административная элита, как и ее византийский аналог, создала новую культуру, представлявшую собой смесь утонченности и профессионализма. Дикханы были эклектиками: Хосров I покровительствовал переводам и греческой философии, и куртуазных сказок Северной Индии. Если их предшественники IV и V веков на огромных наскальных рельефах запечатлены в эпических битвах с врагами или дикими зверями, эти придворные играют в игры: шахматы и поло, а тонкое искусство соколиной охоты вытеснило охоту на крупную дичь предшествующих веков. Великие архетипические фигуры царей исчезли. Персам конца VI века больше пришлись по вкусу изысканные вышитые шелка. Прежде всего, при дворе Хосрова Ануширвана мы оставляем век богов и переходим в век людей. Зороастризм стал всего лишь консервативным настроением. Шахов больше не представляют принимающими власть лицом к лицу с богом – Ахура-Маздой: Хосров изображается только со своими придворными. Мистикой VI века является farr-i-padshahan – нимб царя царей. И еще долго после того, как Персия перестала быть зороастрийской, дикханы сохраняли это почтительное отношение к своему монарху.
Илл. 44. Идеал куртуазности. Двор Хосрова II Парвиза (591–628) достиг невиданных высот в проработке церемониала и joie de vivre (радостей жизни), которые оставались образцом светской жизни для придворных и аристократов на протяжении всего Средневековья. Фрагмент сасанидского позолоченного сосуда из серебра, VI–VII века. Метрополитен-музей, Нью-Йорк.
Эти изменения определили ход истории Ближнего Востока на ближайшие пять сотен лет. Подобно скале, ушедшей под воду, придворное общество, сформированное в Персии Хосровом I Ануширваном и доведенное до совершенства Хосровом II Парвизом, изменило курс, по которому шла арабская империя. «Персидское завоевание ислама» в VIII и IX веках ознаменовалось основанием Аббасидского халифата в Багдаде, в пределах видимости которого находились заброшенные залы Ктесифона. Это было последнее цветение форм жизни, созданной на Ближнем Востоке в период поздней Античности.
Реформированное персидское общество конца VI века во многом вращалось вокруг полувизантийского двора с центром в Месопотамии. Византийские архитекторы помогали строить дворец в Ктесифоне; византийский земельный налог стал образцом для реформы Хосрова I; Аристотель был использован, чтобы переосмыслить положения зороастрийской этики; месопотамские христиане, говорившие на том же сирийском, что и их соседи по ту сторону границы, принесли византийскую медицину, философию и придворные манеры в столицу Сасанидов. Зачастую граница была широко открыта. В 527 году несторианским профессорам из персидского города Нисибина оказывали гостеприимство в Константинополе174; в 532 году философ-платоник из Афин остановился у Хосрова в Ктесифоне175. Византия и Персия стали ближе благодаря богатству и творческой энергии населения Плодородного полумесяца. Постоянное изматывающее состояние войны, доминировавшее с 540 по 561 год, с 572 по 591 год и с 602 по 629 год, явилось результатом того, что два общества находились в вынужденной близости.
Хосров I нечаянно нарушил баланс Персидской империи. Он негласно оставил Иран и Центральную Азию ради Месопотамии. Лишенные прежних горизонтов, сасанидские шахи конца VI – начала VII века вынуждены были бороться с Византией – государством, превосходящим их страну в экономическом, если не в военном отношении, – за господство на Ближнем Востоке.
Интереснейшей чертой VI века является стремительный расцвет Персии на восточных границах Византии. Из «больного человека»176 Ближнего Востока в конце V века Персия превратилась в державу, догнавшую своего противника. В начале правления Хосрова I Персия паразитировала на Византии: шах использовал свою внушающую ужас военную машину, чтобы вытянуть деньги у богатого соседа путем шантажа. Разграбление византийских провинций Хосровом I способствовало выходу Персии из состояния банкротства. При Хосрове II Персия стала финансовым гигантом Ближнего Востока, а шах оказался в центре сказочного двора.
Хосров II был обречен продолжать политику Хосрова I. Он обладал задатками императора объединенного Ближнего Востока. Во многом чуждый собственно персидской знати, он был посажен на престол в 591 году византийскими наемниками. Он был окружен христианами. Его жена, прекрасная Ширин, и его финансовый советник Йездин из Киркука были несторианами. Он разумно адресовал пропаганду христианскому населению по обе стороны границы: он приписывал свои успехи Сергию, святому покровителю говорящих по-сирийски и арабов Плодородного полумесяца. В этой полухристианской форме тень царя царей протянулась через западную часть Ближнего Востока.
Звездный час Хосрова II наступил в 603 году. Он вторгся в Византию якобы за тем, чтобы отомстить за свергнутого императора Маврикия и поддержать законное правительство в борьбе против узурпатора Фоки. Мечта нового месопотамского двора об объединении Плодородного полумесяца, как было в дни Кира, Ксеркса и Дария, казалась почти осуществленной. Антиохия пала в 613 году, Иерусалим – в 614 году, Египет – в 619 году, а к 620 году сигнальные костры персов были видны через Босфор со стен Константинополя. И Хосров II намеревался остаться здесь надолго: персидские правители в Египте оставили налоговые документы на пехлеви, продолжая традиции персидского господства, утраченные там за 900 лет до этого – в дни правления Ахеменидов.
Византийская империя была спасена благодаря тем навыкам, которые были выработаны в правление Юстиниана. Ираклий мобилизовал общественное мнение народа Константинополя. Он вел удачные кампании малым, но дисциплинированным войском. Он исчез в Кавказских горах со всеми деньгами, которые он только мог забрать (даже сокровища Святой Софии были переплавлены в золотые слитки), чтобы вести на северной границе Персии дипломатию денежных вложений по модели Юстиниана. В союзе с хазарами Ираклий развил в 627 году наступление на юг – в сердце империи Хосрова. Большой дворец царя царей в Дестгерде был сожжен; Хосров, авторитет которого был подорван этим молниеносным набегом на незащищенные поместья и священные города зороастрийского духовенства и знати, был убит своими придворными в 628 году.
Война явилась катастрофой для оседлого населения Ближнего Востока. Процветание деревень вокруг Антиохии прекратилось сразу после 613 года; Александрия была частично заброшена; завоеванные территории были безжалостно обложены налогами и лишены квалифицированной рабочей силы. Что же касается Персии, игра за доминирование на Ближнем Востоке была проиграна. Не на что было больше опереться. Персия оказалась не способна пережить военное поражение от рук арабов после 641 года. Ее сердце было сожжено. Когда силы мусульман достигли Иранского нагорья, они застали там анархию.
Но роковой слабостью было то, что ни одна из великих держав не была готова к тому, что последовало, – ибо взрывная волна, докатившаяся от неразвитого юга Плодородного полумесяца177, была связана с появлением ислама.
Впечатляющие сражения между Персией и Византией разыгрывались в северной части Плодородного полумесяца: территория от Кавказа до Северной Месопотамии была покрыта дорогостоящими фортификациями, и войска двигались туда и сюда по ее знакомому ландшафту. Напротив, мягкое подбрюшье Плодородного полумесяца было защищено непрочной сетью союзов с соседними арабскими племенами – к востоку от Дамаска, в Джабии, Гассаниды – Бану Гассан – охраняли границу в качестве византийских федератов; в Аль-Хире Лахмидское царство было буферным государством, защищавшим сам Ктесифон от пустыни, которая начиналась всего лишь в сотне миль от его стен.
В своей последней великой войне обе стороны забыли об арабах. Арабы пограничья из окруженных заботой протеже великих держав рисковали стать париями Ближнего Востока. Тонкая система защиты, благодаря которой сохранялся баланс между возделанной землей и пустыней от Ирака до Синая, исчезла. Римские крепости стояли брошенными. Шейхов более не прельщало контролировать своих последователей. Уже во время персидской оккупации бедуины безнаказанно доходили до ворот Иерусалима.
Если две великие державы забыли об арабах, то сами арабы ощущали себя как никогда близко к волнующим идеям и богатым городам оседлых земель, лежащих к северу. В Мекке купеческая олигархия около 600 года начала вкладывать крупные суммы в прямую торговлю с Южной Сирией и Аль-Хирой. Караваны из Мекки внесли свой вклад в неожиданный экономический «бум» в Дамаске, Босре, Герасе (Джараше) и Газе. Эти южные города процветали, в то время как Северная Сирия была опустошена. Купцы из Мекки (наименее успешным из них являлся некий Мухаммед) надежно устроились в окрестностях Дамаска. Постоянный натиск арабских купцов-авантюристов на незащищенные южные границы был предупреждением о том, что уже все дороги могут вести в Мекку.
Об этом победоносные византийцы ничего не знали. Они пришли с далекого севера в провинции, которые вышли из-под их контроля 20 лет назад. Их интересовали более важные вещи. «Евнух пришел в Дамаск с деньгами, и арабы, которые охраняли границу, пришли к нему, требуя свою обычную плату. Евнух в гневе прогнал их, сказав: „У императора едва достало денег, чтобы заплатить своему войску, – как мы можем отдать его деньги этим псам?“»178 (Феофан Исповедник. Хронография).
14. Смерть классического мира: культура и религия в раннее Средневековье
Борьба между Ираклием и Хосровом II Парвизом надолго осталась в памяти как Великая война179 византийской истории. Уже в XVI веке русский патриарх напишет, что Константинополь спасся, хотя попался «как рыба в сети» между персами и аварами180. Приход Ираклия к власти и поражение Персии происходили в атмосфере крестового похода: он прибыл в Константинополь на корабле с иконой Богородицы на мачте; он начал поход на Персию как поход крестовый, чтобы отбить у неверных святой Крест, захваченный персами в Иерусалиме в 614 году.
Илл. 45. Новые руководители византийского города. Епископ и правитель Фессалоник под покровительством св. Димитрия.
Эти действия побудили некоторых описывать Ираклия как первого «средневекового» правителя Византии. В том, что касается действительной политики Ираклия, такое заключение ошибочно. Он был не новатором, а просто консервативным императором, наследником самодержавной традиции Юстиниана, пытавшимся выжать все, что можно, из отчаянной ситуации. Не был и Хосров II «неверным» византийской пропаганды. Он правил с помощью камарильи христианских чиновников. Эти несториане хорошо позаботились о святом Кресте: его захват и перенесение в Персию стали победой одной из партий ближневосточных христиан над своими западными братьями. Не столько сознательные изменения в политике принесла Великая война между Персией и Византией, сколько лишь более остро проявила то положение дел, которое складывалось на протяжении нескольких поколений. Атмосфера в средиземноморском мире была уже иная, чем в середине VI века. Обратим ли мы взгляд на Византию, Италию, вестготскую Испанию или Галлию, у нас будет одно и то же впечатление: путешествующий поездом в конце долгой и медленной поездки осознает, что ландшафт за окном изменился; точно так же и мы, взирая на поколения между царствованиями Юстиниана и Ираклия, можем ощутить появление средневекового мира.
Границы стали жестче. Византийская империя взяла курс на сплоченность и блестящую изоляцию, которая отличала ее на протяжении Средних веков. В 550‐х годах Прокопий еще мог охватить взглядом весь цивилизованный мир; Агафий, его продолжатель, в 580‐х годах ничего не знает о Западном Средиземноморье, но хорошо осведомлен об истории и религии сасанидского Ирана. Кроме того, в труде Агафия деление на «римлянина» и «варвара» расширилось до пропасти, отделяющей христианина от неверного. Прокопий рассматривал Персию с геродотовой объективностью, а для Агафия перс – язычник, «…а как можно заключать договоры с человеком другой веры?»181. Поколением раньше этот шовинизм использовал Ираклий, Византия стала осознавать себя как оплот христианства на Ближнем Востоке: святой Крест в Иерусалиме был Ковчегом Завета, а византийцы осознавали себя не как жители мировой империи, а как избранный народ, окруженный враждебными языческими народами. На другом краю Средиземноморья произошли подобные же изменения, но в ином стиле: кафолические короли вестготской Испании смешали Церковь и государство, они управляли удаленными городами Пиренейского полуострова через своих епископов. В столь замкнутом обществе предательство приравнивалось к безверию.
Ужесточение границ отражает внутреннюю негибкость. После Юстиниана средиземноморский мир стал воспринимать себя уже не как мир, в котором христианство являлось только господствующей религией, но как всецело христианское общество. Язычников не стало среди представителей высших классов, они исчезли даже в сельской местности. Когда эту «занозу» вытащили, нехристиане обнаружили, что они стали изгоями в едином государстве. Иудеи сразу ощутили это: в Испании, в Византии, в Северной Африке они подверглись полномасштабному официальному преследованию и насильственному крещению – принудительной «интеграции» в христианское общество. Средневековая идея «христианского общества», к которому неловко примыкает гетто, сложилась именно в этот период.
Эта перемена – симптом стремительного упрощения культуры. Наиболее важной чертой Древнего мира, особенно в его позднеантичной стадии, является существование жесткой границы между аристократической и народной культурой. В конце VI века эта граница была практически стерта: культура христианина-обывателя впервые стала тождественной культуре элиты епископов и правителей.
На Западе светская элита просто исчезла. Часть сенаторских династий вымерла, и им на смену пришли придворные смешанного германо-римского происхождения; те же, которые избежали вымирания, теперь пополняли епископат. Епископы были более терпимыми к классической культуре, чем заявляли. Но они были очень занятыми людьми. Античный идеал культуры зависел от античного образа жизни, в котором otium – досуг – и степень отчуждения от политики были сущностными. На короткое время с 540 до примерно 580 года ученый бюрократ Кассиодор воплотил аристократический идеал ученого досуга в монастыре, который он основал в своем имении в Вивариуме на юге Италии. Но в следующем поколении ни у одного италийца не было времени для досуга: «Если мы обратимся к светской эрудиции, – писал римский клирик, – полагаем, что в наши дни никто не может похвастаться особой ученостью. Тут ярость варваров воспламеняется каждый день, то вспыхивая, то погасая. Вся наша жизнь поглощена заботами, и все наши усилия направлены на отражение атак отрядов, которые нас окружают».
Даже в более спокойных провинциях – Испании и Галлии – новый, более утилитарный идеал пришел на смену старым стандартам. Базовое образование, простой (а не культурный) досуг были самыми насущными потребностями епископов этой эпохи. В IV веке Христос в кошмаре упрекал Иеронима за то, что тот читал слишком много Цицерона; в VI веке в подобном же сне Григорий Турский получил упрек за то, что проводил слишком много времени, изучая скоропись. Скоропись, а не знание классических авторов являлась навыком, наиболее востребованным великими епископами-администраторами Галлии. Даже человек культуры теперь оказался вне античного мира. Для Исидора Севильского (570–636) классическая культура была подобна ряду синеющих на горизонте холмов: нельзя было понять, на каком расстоянии друг от друга находились отдаленные вершины – Цицерон и Августин, Вергилий и Иероним, язычники и христиане в равной степени почитались епископом VII века в качестве «учителей» далекого прошлого.
Илл. 46. Исидор Севильский. Из рукописи Contra Judaeos (Ms. lat. 13396), вероятно, северо-восток Франции, ок. 800 года. Национальная библиотека Франции. Source gallica.bnf.fr / BnF.
На Западе, таким образом, античная культура по определению сошла на нет. Milieux182, которые поддерживали классическую традицию в течение VI века, стремительно исчезли в VII веке. Даже в Риме, где клерикальная олигархия лелеяла далекие воспоминания, было признано, что центр тяжести цивилизации переместился назад – еще раз – в Восточное Средиземноморье. В VII веке путешественники с севера обнаруживали, что папа и его окружение перешептываются по-гречески.
Великие латинские библиотеки, однако, пережили аристократов, которые некогда их посещали. На протяжении VII и VIII веков Рим был Меккой библиофилов из менее культурных провинций; но епископу из Испании требовалось, чтобы ангел подсказал ему, где в глубинах папской библиотеки найти нужный ему текст183.
Ничто другое так не раскрывает это изменение атмосферы, как судьба самой книги. Раннее Средневековье являлось эпохой роскошно украшенных книг, ибо письменное слово перестало восприниматься в Западной Европе как само собой разумеющееся. Сама книга стала священной вещью. Ее торжественно украшали; а чтение было упрощено для неискушенных при помощи пунктуации и введения заголовков по главам (и то и другое было неизвестно в прагматичном книгопроизводстве античного мира). Огромные Евангелия, богослужебные книги, тщательно подготавливаемые антологии проповедей святых отцов теперь стояли отдельно, вместе со священными предметами в грандиозных базиликах, которые связывали людей VII–VIII веков с их великолепным, полупонятным прошлым.
Прежде всего, те, кто делал больше всего для производства книг и кто больше всех пользовался ресурсами южных библиотек, были людьми, не связанными со Средиземноморьем. VII век – это эпоха расцвета ирландской и нортумбрийской культуры. В этом новом контексте позднеантичное наследие полностью видоизменилось. Простые украшения коптских Евангелий внезапно превратились в непроницаемые хитросплетения кельтских миниатюр, чьи истоки лежат в доисторическом искусстве латенского периода. Таким образом, то, что произошло с культурой Западной Европы в VII и VIII веках, – важно и интересно, но это уже не часть истории позднеантичного мира.
Илл. 47. Книга, которая меняется. Позднеантичная рукопись Библии: исполнена профессионально и без излишеств, пунктуация отсутствует. Страница из Синайского кодекса, IV век. Британская библиотека, Лондон.
В Византии классическая элита сохранилась. На протяжении Средних веков она постоянно воссоздавала себя. Многие из наших лучших рукописей античной литературы были созданы в средневековом Константинополе. В самом деле, если бы не византийские придворные и епископы IX–X веков и далее, мы бы ничего не знали – кроме фрагментов на папирусах – из Платона, Эвклида, Софокла и Фукидида. Классическая греческая культура, которую мы знаем, – это культура, которая продолжала возбуждать интерес в высших классах Константинополя на протяжении Средних веков. Эти люди жили в своем классическом прошлом настолько естественно, что средневековая Византия никогда не переживала «Возрождений»: византийцы никогда не думали, что античная культура умерла, и поэтому они редко пытались осознанно ее «возродить». Самое близкое к идее «Возрождения» понятие у византийцев – это anakatharsis – «очищение». Это почти то же самое, что в порыве усердия почистить и перезолотить старинный памятник.
Илл. 48. Книга, которая меняется. Страница превратилась в отдельный мир, заполненный причудливым аллегорическим орнаментом. Фрагмент страницы из Геллонского сакраментария, север Франции, ок. 750 года. Национальная библиотека Франции. Source gallica.bnf.fr / BnF.
В правление Юстиниана культура все еще включала в себя области, непроницаемые для христианства. Вплоть до 560‐х годов языческие профессора в Афинах господствовали в интеллектуальной жизни образованных классов. Их христианские соперники могли только покрыть тонким слоем ортодоксии платонизм, который находился твердо в руках язычников. Философские традиции, которые греческие и сирийские христианские учителя философии передали арабам в VII–VIII веках, были все еще определенно языческими. Самоанализ многих ортодоксальных исламских и католических интеллектуалов в Средние века восходит к не поддававшемуся ассимиляции язычеству платоновской Академии в Афинах времен Юстиниана.
Илл. 49. Книга, которая меняется. Золотой, украшенный драгоценными камнями оклад Евангелия – подарок папы Григория I королеве лангобардов Теоделинде, ок. 600 года. Сокровищница собора Монцы, Италия.
В результате академическая жизнь эпохи ознаменовалась отчаянным противостоянием. Иоанн Филопон, эксцентричный христианский профессор в Александрии, нападал на последних язычников за то, что, согласно их верованиям, небеса божественны и неуничтожимы, – и в этом он предвосхищает Галилея в некоторых аргументах в пользу преходящей, материальной природы звезд: и сам он защищался против христианских «фундаменталистов», доказывая, что земля – круглая и что землетрясения происходят от давления пара.
Илл. 50. Античная традиция. В общественной жизни: постановка греческой трагедии в Константинополе. Фрагмент диптиха Анастасия, слоновая кость, VI век. Национальная библиотека Франции. Source gallica.bnf.fr / BnF.
Кроме того, основанием культуры светских высших классов продолжали служить классические авторы. Стихотворения, написанные на классическом наречии в VI веке, являлись лучшими из созданных греками под римским владычеством, и они были совершенно языческими по настроению. В трудах Прокопия христианство видится только через матовое стекло классической истории, созданной по образцам Геродота и Фукидида. Везде, где находились богатые покровители, боги сохранялись в искусстве – на коптских тканях, в резьбе; и во времена Ираклия Силен все еще гоняется за нимфами на серебре богатых жителей Константинополя.
Самодержавие Юстиниана роковым образом ослабило аристократический базис позднеантичной культуры: традиционная бюрократия была ослаблена единоличным правлением; независимая жизнь провинциальных городов, откуда веками набиралась греческая ученая знать, была истощена в результате централизации. Упадок независимой элиты античного склада последовал незамедлительно: в конце VI века культура правящего класса империи в конце концов перестала отличаться от христианской культуры обывателя. Атмосфера нетерпимости, выразившаяся в жестоких наказаниях иудеев и немногих оставшихся язычников, показывает, как нормы римского права уступают давлению общественного мнения. Это эпоха – еще и золотой век византийской агиографии. Написанные на простом, но все еще сносном греческом, эти жития святых являлись триумфом «обывательской» культуры. Их теперь читали все византийцы, начиная с императора. Истории о чудесах в «Беседах» Григория Великого – латинский вариант такого феномена: в них в последний раз мелькнул римский Сенат, с любопытством изучающий чудотворные свойства гробницы.
Илл. 51. Античная традиция. В личных предпочтениях: серебряная посуда богатых константинопольских горожан все еще изобилует сценами из античных мифов; они же служат неисчерпаемым источником сюжетов для изысканной поэзии времен Юстиниана и его преемников. Блюдо «Танцующие Силен и Менада», начало VII века. © Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург.
Новая массовая культура конца VI века была «средневековой» в собственном смысле этого слова: она двигалась по новым рельсам, питалась новой энергией, ее отмечало появление новой, неантичной восприимчивости. Культура высших слоев общества в эпоху поздней Античности была исключительно литературной. Книга и устное слово были единственными формами культуры, которые интересовали образованного человека: ни один позднеантичный епископ, например, даже не намекнул, что церкви, в которых он проповедовал, были украшены революционными мозаиками. К VI веку литературная традиция скопилась во внушительное наследие, доставшееся от прошлого. Из отцов Церкви добывались «цепи» – catenae – цитат. В подобной атмосфере плодились подложные тексты – явный знак того, что прошлое оказалось отрезанным от настоящего и стало вневременным плоским фоном. Мистические произведения VI века приписывались Дионисию Ареопагиту, ученику святого Павла; а философы читали письма Сократа, адресованные – Плотину!
Письменное слово спряталось в раковине. Музыка стала новым языком VI века. Богословские споры полностью зависели от припевов богослужебных песнопений. В византийской литургии развилась драматическая форма. Прежде крест был представлен в позднеантичном искусстве в качестве отстраненного символа – как римский победный трофей или как усыпанный звездами знак мозаичного свода; теперь на него было возложено тело Распятого в духе печальных плачей Великой Пятницы в Сирии.
Илл. 52. Христос как «Царь царей». Золотой solidus императора Юстиниана II. Saint Louis Art Museum, purchased from Edward J. Waddell, Ltd.
И, кроме музыки, – это икона. Визуальное изображение, стилизованный портрет, являлось мощным концентрированным символом, понятным для обывателя. Ибо средний человек утратил связь с ученым литературным символизмом, слой которого покрывал общественную жизнь империи. Когда император поместил на монеты традиционного античного крылатого «гения» Константинополя в 570 году, жители провинций были поражены: они думали, что император стал язычником. Что им хотелось, чтобы было на монетах, так это простое и мощное знамение креста. По сравнению с разнообразными полуязыческими атрибутами императорского служения в позднеримском искусстве: консульским одеянием, священнической повязкой, державой с античной крылатой богиней победы – вотивные золотые короны кафолических королей вестготской Испании в VII веке являются эмоциональными символами, концентрированно передающими идею королевской власти, глубоко укорененной в массовом воображении и без какой-либо отсылки к древнеримскому прошлому. В таком же духе византийские императоры VII века напрямую апеллировали к сверхъестественной санкции их правления – ко «Христу Вседержителю» массового благочестия. На монетах Юстиниана II (685–695 и 705–711) император заменяется большим бородатым ликом Христа «Царя царей» – мы уже в другом мире, чем гарцующий старомодный римский всадник монет Юстиниана I.
Илл. 53. Новые символы царской власти. Вотивная корона вестготского короля Рецесвинта, 653–672 годы. Фото: Ángel M. Felicísimo / flickr.com / CC BY 2.0.
Илл. 54. Распятие без распинаемого. Мозаика из базилики Сант-Аполлинаре-ин-Классе, VI век, Равенна. Фото: Vanni Lazzari / Wikimedia commons. CC BY-SA 4.0.
Иконы наводнили средиземноморский мир. Иконы и мощи – святой Лик Христа в Эдессе, святой Крест в Иерусалиме, икона Девы в Константинополе – стали талисманами империи, ибо они могли быть наделены чудотворными свойствами. Сверхъестественное было «сфокусировано» на их физическом присутствии в сердце христианских городов. Искусство иконы следовало этой тенденции, сосредоточиваясь на единственном священном объекте. Нарядное, роскошное убранство V – начала VI века, горы и дворцы легче воздуха на радужных мозаиках исчезли. Мы остаемся лицом к лицу с фигурой, одинокой на светящемся фоне золотой мозаики. Прозрачная стена встает между этим новым искусством и колеблющимися завесами и бьющими фонтанами придворных сцен Юстиниана в церкви Святого Виталия.
Илл. 55. Распятый Христос. Фрагмент миниатюры из сирийского Евангелия Рабулы, 586 год. Библиотека Лауренциана, Флоренция.
Мир конца VI – VII века достиг этого «сфокусированного», стабильного качества – по крайней мере, в человеческом воображении. Как великие храмы античного мира, места поклонения Темных веков освящались памятью, которая существовала дольше любой праведной личности. Она все длилась, в то время как люди приходили и уходили из жизни. Новое благочестие было всплеском преданности священным вещам, в то время как энтузиазм предыдущих веков был сосредоточен на священных людях. В Риме и в Галлии мощи и могилы мучеников полностью заняли в массовом воображении место живых праведников. Ни одного отшельника не было в Туре в VI веке, но епископ и горожане жили под сенью великой церкви Святого Мартина, постоянно ощущая присутствие человека, умершего около 200 лет назад. Именно под защитой мощей своих святых города Средиземноморья восстановили свой древний патриотизм в охваченные кризисом годы VII века. История Фессалоник, находящихся под постоянной осадой славянского населения Македонии, – это история чудес святого Димитрия, история Рима – история святого Петра, Константинополя – Божией Матери.
В некотором смысле цикл завершился, и мы вернулись к дням безмятежного языческого консерватизма эпохи Антонинов. Небеса и земля установились в хорошо управляемой гармонии. Христианство теперь – религия предков. При тщательном исполнении публичные обряды наверняка должны были отвратить несчастье и укрепить благорасположение сверхъестественных сил. Бог – это недоступный император, но выдающиеся фигуры ангелов вместе с давно почившими героями христианской веры блюдут землю. Люди раннего Средневековья были так же уверены, как и в свое время Марк Аврелий, что те, кто держится путей своих предков, могут ожидать, что они будут окружены заботой на руках у невидимых защитников.
Эти тектонические изменения очень по-разному повлияли на структуру общества в разных регионах. В Византийской империи и особенно в Малой Азии они стали причиной нового чувства солидарности. Словно взрыв топливной смеси, сжатой поршнем, пыл жителей Константинополя, стискиваемых персами и аварами на протяжении почти десятилетия, бросил войско Ираклия «в сердце безбожной Персии». Сильный боевой дух средневекового Константинополя, коренящийся в ощущении себя столицей империи, основанной Богом для того, чтобы существовать вечно, начинается с этого времени – времени, когда (как и часто позже) Римская империя сократилась до стен города. Вне Константинополя и Малой Азии Ираклий не был способен использовать новое благочестие в интересах византийского государства. Усталый и разоренный вернулся он в провинции, которые не знали христианского императора вот уже 20 лет. Впервые христианское благочестие масс выскальзывало из щупалец восточноримского государства.
Неудача Ираклия решила судьбу Римской империи и вместе с ней – судьбу основной массы античных традиций Ближнего Востока. Со времен Феодосия I до правления Юстиниана I императоры умело формировали общественное мнение: привлечением на свою сторону праведников, догматическими компромиссами, тратой средств на камень и мозаики они преуспели в том, что средний житель провинции, каков бы ни был его язык, уровень культуры и теологические предпочтения, чувствовал: он – «гражданин» единственной христианской империи. Это являлось величайшим политическим достижением позднеантичного мира.
Это была трудная задача. Средний человек, переходя к этому «гражданству», запутывался в сети потенциально противоположных обязанностей. Это означало быть верным императору, который был формально всесильным, но при этом фактически недосягаемым; быть подвластным правящему классу, часть культуры которого оставалась непроницаема для христианства; принимать близко к сердцу христианскую империю, правитель которой нередко был еретиком и иногда – гонителем.
В конце VI века новый всплеск массового благочестия затруднил сочетание этих конфликтующих обязанностей.
В первую очередь после середины VI века окрепло христианское сообщество. В результате реформ Юстиниана епископ стал во главе города, вытеснив членов городского совета: он перестраивал стены; он взаимодействовал со сборщиками налогов и с варварами. В годы опасностей на рубеже VI–VII веков именно патриархи сохранили крупные города для империи. В Риме Григорий разорил церковное имущество в отчаянной попытке поддержать жизнь города. Иоанн Милостивый делал то же самое в Александрии с 610 по 617 год; в течение его патриаршества город стал византийским социальным государством в миниатюре – с родильными домами, медицинскими учреждениями и выдачей продовольствия, что обеспечивалось обширными доходами патриарха. Эти люди сберегли крупные города Средиземноморья для империи, пусть и на короткое время. Но именно они, а не наместники, присланные из Константинополя, представляли теперь города. При арабах местные александрийские патриархи поддерживали жизнь Александрии так же эффективно, как и Иоанн при Ираклии; их деятельность показывает, что средний христианин нашел лидера и защиту близко к дому и независимо от правителя.
Это было нечто большее, чем социальная эволюция. Новое массовое благочестие возрождало древнюю тему – идеал всецело религиозной культуры. Раньше этого не случалось. Восточноримское государство сохраняло полуязыческий фасад в большей части аспектов общественной жизни; значительная часть образования и общественной жизни была открыто «светской». Те, кто управлял ею, опирались на литературу о старых богах: театр в греческом стиле, например, недавно был найден в слое VI века в Александрии. Христианская идеология становилась все более нетерпимой по отношению к таким экзотическим уловкам. Но ей не суждено было оставаться нетерпимой слишком долго. Парадоксальным образом прибытие арабских войск завершило христианизацию городов Ближнего Востока. Последние следы светской культуры, основанной на греческих античных авторах, исчезли. Христианские клирики в конце концов передали Аристотеля, Платона и Галена арабам; но на средневековом Ближнем Востоке и христиане, и мусульмане предпочитали не знать Гомера, Фукидида и Софокла. Это был конец тысячелетней литературной культуры. Говоря словами нового песнопения Деве: «Витии громогласные» стали «яко рыбы безгласные»184 на всем Ближнем Востоке.
Под властью мусульман новая христианская культура, сложившаяся в конце VI века, застыла вокруг групп христианского населения Ближнего Востока. Она сохранила их до нынешних времен.
В этой новой культуре человек определялся исключительно религией. Он не был обязан преданностью государству; он принадлежал религиозной общине. Культура сохранялась для него религиозными лидерами; так коптский и сирийский сохранились до нынешних времен, но только как «священные» языки. Этот ход событий был предвосхищен в Месопотамии под властью персов: иудеи и несториане всегда образовывали отдельные группы, которые отвечали перед властями через своих религиозных лидеров. Как между раввинами, так и между несторианскими учеными Нисибина не существовало такого явления, как независимая «светская» культура: все образование было подчинено выработке религиозной традиции. Но даже в Византийской империи епископы провинций конца VI века двигались в том же направлении. Иоанн Милостивый, сидящий у своего дворца и разрешающий все разногласия в Александрии согласно закону Божию, является непосредственным предшественником мусульманского cadi185.
Приход арабов лишь обрубил последние нити, связывавшие жителей провинций Ближнего Востока с Римской империей. В Арабской империи никто не был «гражданином» в античном смысле. Это являлось окончательной победой идеи религиозной общины над античной идеей государства. Мусульмане были рабами Аллаха, а остальные были dhimmis186 – защищенные группы, определяемые исключительно в рамках их религиозной приверженности: христиане, иудеи, зороастрийцы. Епископы, которые вели дела с мусульманскими полководцами от имени своих городов во время молниеносных завоеваний 640‐х и 650‐х годов, были утверждены на столетия вперед на тех позициях, которых они исподволь добились со времен царствования Юстиниана.
В воображении жителей Восточного Средиземноморья Древний мир умер. В народных легендах это осознавалось. Когда Иоанн Милостивый отплыл из Александрии, чтобы попросить помощи у императора, во сне ему было сказано не тратить свое время: «Бог всегда близок и доступен, а император далеко, очень далеко…»187