15. Мухаммед и возникновение ислама, 610–632 годы
В 800 милях к югу от византийской границы, в Мекке, одном из городов Хиджаза, человек, к среднему возрасту завершивший карьеру посредственного купца, стал понуро бродить среди мрачных холмов за городской чертой. В 610 году этот человек, Мухаммед, начал получать видения. Он изложил их в стихотворной форме, чтобы составить свой Qu’ran, свои «назидания». На основании этого опыта он собрал вокруг себя общину – ‘Umma188, «люди Аллаха». Через 20 лет Муххамед и его ‘Umma стали правителями Мекки и соседней Медины и господствующей группой на Аравийском полуострове.
Проповедь Мухаммеда и последующее возникновение новой религиозной группы арабского мира – религии ислама – стали последним и наиболее скоротечным кризисом в религиозной истории периода поздней Античности.
Мы достаточно знаем о Хиджазе начала VII века, чтобы увидеть, как этот внезапный взрыв вписывался в культуру Ближнего Востока. Жители Мекки и Медины совсем не были примитивными бедуинами. Города быстро выросли благодаря торговле и поддерживались земледелием. Они управлялись олигархами, которые внезапно почувствовали себя крупными коммерсантами Ближнего Востока VII века. Как мы уже видели, из Мекки пришли караваны купцов-авантюристов, чтобы проникнуть в Византию и Персию: сам Мухаммед однажды предпринял поход в Сирию. Жены этих людей совершали туалет, как персидские дамы, перед полированными бронзовыми зеркалами, привезенными из Китая. В Медине еврейские поселения связывали арабов с религиозной жизнью Иерусалима и Нисибина. В более утонченный Йемен на юге благодаря империализму эфиопского негуса был привнесен полукоптский тип христианства – на расстоянии 200 миль от Мекки. И даже сама Ka’aba была перестроена около 600 года по образцу эфиопской церкви; она могла быть украшена иконами Девы.
Несмотря на все эти международные контакты, Мекка оставалась вне водоворота ближневосточной цивилизации. Ее старейшины придерживались политики осторожного нейтралитета. Ее жители чуждались христиан, иудеев и персов. Их удерживал сложившийся образ жизни, общий у них с кочевыми бедуинами. Они гордились им так же, как и источниками своего языка – языка, сформированного эпической поэзией и идеально подходившего для племенного окружения; это был образ жизни, освященный обычаем и отсутствием какой-либо жизнеспособной альтернативы для этой суровой земли.
Мухаммед освободил жителей Хиджаза от уз племенных обычаев и бросил их на Плодородный полумесяц. Его проповедь развивалась как протест против бедуинского образа жизни. Редко религия дает такие четкие предписания, согласно которым человек должен проводить свою жизнь, как это делается в исламе; и редко она оказывалась в таком непосредственном и долгом противостоянии с ясно определенным альтернативным образом жизни, как ислам с родо-племенными ценностями арабского мира.
Арабский родо-племенной идеал был всецело направлен вовне. Человек должен был жестко следовать правилам своего племени. Его поведение направлялось страхом навлечь на себя стыд оплошностями в публичном поведении, желанием получить похвалу от своих товарищей, потребностью поддержать величие своих предков эффектными проявлениями щедрости и смелости, скорой местью, ревностным вниманием к системе правил. Следовать такому образу жизни означало «быть мужчиной».
По контрасту с этим общественным идеалом мусульманин являлся атомом. Все связи человеческого общества, как полагал Мухаммед, на Страшном суде исчезнут как пыль. Затем люди будут находиться в ошеломительном одиночестве без соплеменников, без покровителей, даже без родственников. В этой жизни мусульманин должен был управлять собой, не сохраняя черствое «лицо» перед внешним миром своих соплеменников, но с помощью личного и внутреннего «страха», насаждаемого в его сердце мыслью о Суде Аллаха. «Стыд» – больше не мучительная рана, нанесенная человеку общественным мнением; это внутренняя тревога оказаться разоблаченным в последний день. Даже мусульманский запрет на вино был меньше связан с желанием избежать пьянства, чем с проницательной озабоченностью тем, чтобы уничтожить традиционное средство мотивации. Ибо было широко распространено мнение, что во хмелю арабский благородный человек может «почувствовать, как говорит его кровь». Вино помогало ему осознать деяния своих предков; он чувствовал себя способным соответствовать древнему образу жизни – роскошному, изысканному и высокопарному (не без сходства с образом жизни гомеровских героев или cortezia189 средневекового провансальского барона). Мусульманин не мог допустить столь простой непосредственности: не вино и теплые воспоминания о прошлом, но холодный ужас перед Страшным судом должен подстрекать человека.
Непосредственные источники основных идей Мухаммеда нетрудно увидеть. Что бы мусульманин ни думал о христианской Церкви, в своем поведении он руководствовался теми же соображениями, что и любой христианин и иудей в пределах Плодородного полумесяца. Он тоже был «богобоязненным». Он тоже находился перед лицом жестокого выбора на Страшном суде, который был безошибочно открыт ему в Священной Книге. Он тоже должен был размышлять об этом день и ночь. Сирийского отшельника, который «лил слезы как отец, оплакивающий умершего сына», размышляя о Страшном суде, почитали, поскольку он воплощал идеал поведения, безоговорочно разделяемый населением Ближнего Востока, даже если большинство благоразумно избегало показывать, что следуют ему. И этот идеал Мухаммед передал своим арабским последователям. Тем самым он приобщил арабов к цивилизации, какой ее знали на Ближнем Востоке VII века.
Со стороны Мухаммеда было гениальным решением превратить эту, в сущности, чуждую для охваченного конфликтами общества Хиджаза идею в принцип, на основании которого оно могло преобразоваться. Он был призван исцелить malaise190 «эмерджентного» общества191. В городах родо-племенной образ жизни уже не так крепко охватывал nouveaux riches из купеческих династий. Стандарты поведения в частной и общественной жизни были полностью разрушены новыми богатствами, новыми возможностями и новыми идеями. Столкнувшись с этой ситуацией, Мухаммед разрубил гордиев узел конфликтующих ценностей. Он низвел своих последователей до одиночества атомов перед лицом Аллаха, но только чтобы сплотить их в новый «народ» – умму. В кругу уммы острые конфликты родо-племенной жизни были мягко пригашены. При Мухаммеде как религиозном лидере мир пришел в города, великолепный образ жизни которых очевидно затмил жесткую этику пустыни, что привело к ошеломительным результатам. Как говорили жители Медины: «Аллах послал нам Пророка, который установит мир между нами». Именно в качестве посредника, опирающегося на группу преданных воинов, Мухаммед пришел к власти в Аравии. Изгнанные из Мекки в 622 году традиционалистской партией, он и его умма установили мир среди враждующих партий Медины. Когда он с триумфом вернулся в Мекку в 630 году, Мухаммед приступил к преобразованию торгового влияния города, зависящего от ярмарки у святилища Каабы, в религиозное господство. Он заключил союзы между племенами бедуинов и новым «сверхплеменем» – уммой. К 632 году, когда Мухаммед умер, он сделал весь Аравийский полуостров зоной перемирия: ислам, было сказано, пришел, «чтобы сделать их сердца единым целым».
Арабам Мухаммед принес мир, но остальному Ближнему Востоку – меч. Ислам прекратил традиционную вражду между племенами бедуинов, которые теперь формально стали мусульманами. Древняя их агрессия должна была найти иной выход: внутренние распри стремительно превратились в постоянную вражду между уммой и неверными. Через год после того, как последние непокорные бедуины были насильно включены в исламскую конфедерацию, мусульманские полководцы объявили Священную войну против византийской Сирии. «Не ради любви к Небесам сражался ты здесь, – писал бедуинский поэт, – но ради любви к хлебу и финикам»192. Завоевание Византийской и Персидской империй было той ценой, которую другие должны были заплатить за успех pax islamica193 среди арабов.
Таким образом, как раз в тот момент, когда (как мы видели) арабские племена вдоль границ Византии и Персии должны были столкнуться с угрозой остракизма и последующей пролетаризации, проповедь Мухаммеда заполнила пропасть между арабами и их высокомерными соседями – культурным населением Ближнего Востока. Этическое учение ислама сделало араба-мусульманина равным «богобоязненному» иудею или христианину. Коран обеспечил неграмотных арабов основой литературной культуры, которая подражала Библии христианских монахов и Торе раввинов, а вскоре стала и соперничать с ними.
В более близкой перспективе основание исламского сообщества позволило встать во главе бедуинского мира поразительному поколению молодых людей – в частности, первым халифам Абу Бакру (632–634) и Умару (634–644). Это ядро истовых «правоверных» обеспечило полуисламским бедуинским рейдерским группам непревзойденное Главное командование. Радикализм ранних мусульман распространялся и на искусство войны. Сторонники Мухаммеда внедрили технологии фортификации и осадной войны в Хиджазе. После смерти Мухаммеда мусульманское ядро бедуинских войск оказалось на равных с византийцами и персами в искусстве применения тяжеловооруженной кавалерии. Они использовали традиционную мобильность бедуинов, зиждущуюся на верблюдах; верблюд с поразительной скоростью доставлял отряд полностью экипированных солдат в любую точку на византийской границе, как теперь самолеты доставляют парашютно-десантные войска.
Самое главное, что мусульманские военачальники явились в качестве завоевателей, а не вождей племенных набегов. Карьера Мухаммеда, создавшего религиозную империю на Аравийском полуострове исключительно путем переговоров, стала в глазах первых халифов прецедентом для изощренной дипломатии. В первые десятилетия завоеваний арабы достигли договорами не меньше, чем мечом: важнейшие города, такие как Дамаск и Александрия, пали, потому что мусульманское командование оказалось готово предложить щедрые условия – защиту и терпимость в обмен на скромную дань.
Поэтому появление первых мусульманских войск в византийских провинциях совершенно сбивало с толку – они были нечто большее, чем привычные бедуины. Когда в 638 году патриарх Иерусалимский вышел встретить своих завоевателей, он оказался лицом к лицу с маленькой группой людей, похожих на конных монахов: мусульманские военачальники сказали ему, что они пришли как паломники по святым местам. Это было последней каплей: «Вот мерзость запустения, стоящая, где не должно» (ср.: Мк 13: 14). Под этой полухристианской личиной арабы нашли для себя место под солнцем. Как арабский посол писал персидскому шаху:
«Некогда арабы были убогим народом, который ты мог безнаказанно попирать ногами. Мы были доведены до того, что ели собак и ящериц. Но к нашей славе Бог воздвиг Пророка среди нас…»
16. «Сад под защитой наших копий»: позднеантичный мир под властью ислама, 632–809 годы
Победы арабских войск создали политический вакуум на Ближнем Востоке. Византийцы были наголову разбиты в битве при Ярмуке в 636 году; Антиохия пала в 637 году; Александрия в 642 году; Карфаген в 698 году. Персидская армия оказала более упорное сопротивление, но после битвы при Кадисии в 637 году Сасанидская держава рухнула. Ни одна из традиционных сил не была в состоянии отвоевать то, что было потеряно в ходе этих молниеносных кампаний. Только Византия продолжила свое существование, ее столица и власти остались невредимы. Однако второй Ираклий не явился. Напряженная тишина повисла над Восточным Средиземноморьем. Но и при арабском правлении Сирия и Египет поддерживали тесные связи с остальным миром на протяжении всего VII века: итальянские паломники спокойно путешествовали в Иерусалим, александрийские папирусы копились в папской канцелярии. Но ни одно христианское войско не возвращалось на это восточное побережье вплоть до крестовых походов.
Выведя из игры всех соперников, арабы стали править мировой империей с замечательной проницательностью, эклектичностью и терпимостью, основанной на непоколебимом чувстве собственного превосходства: «Лучшие изо всех людей – арабы, а среди арабов – племя мудар, а в этом племени – род Ясуров, а в этом роде – семейство Гани… а в Гани я – лучший человек. Поэтому я лучший из людей»194.
Излишне говорить, что такие настроения нельзя найти в Коране. Но они составляли стержень арабской империи в первый век ее существования – век, когда Омейяды правили Дамаском. Ибо империя Омейядов основывалась на неприкрытом превосходстве арабов195, опирающемся на частично исламизированную военную знать арабских племен. Бедуинский образ жизни арабской знати, хотя и был сурово осужден Мухаммедом, спас ислам. Именно вожди племен бедуинов создали арабскую военную машину и ее жестоких приверженцев, и именно образ жизни этой воинской знати – а не спокойное благочестие ядра набожных мусульман – скрепил империю.
Начать хотя бы с того, что оно спасло арабских завоевателей от утраты самобытности среди подавляющей массы завоеванного населения. Неисправимый, крайне самоуверенный и абсолютно определенный – бедуинский образ жизни «как подобает мужчине», слегка сдобренный исламом, поглотил и видоизменил образованные классы раннесредневекового Ближнего Востока. Образ жизни арабских завоевателей, и прежде всего замысловатая поэтическая литература, которая уже полностью сложилась, когда арабы принесли ее с собой из пустыни, оказался заразительным. Даже немусульмане вскоре восприняли арабскую культуру. Например, христиане Южной Испании назывались «мосарабами» потому, что, будучи христианами, они тем не менее «хотели быть похожими на арабов». «Много моих единоверцев, – писал епископ Кордовы в IX веке, – читают стихи и сказки арабов, изучают труды магометанских философов и богословов не чтобы их опровергать, но чтобы научиться высказываться по-арабски правильнее и изящнее»196.
В первый век существования своей империи арабы управляли ею с окраины пустыни. Они вывернули политическую карту Ближнего Востока наизнанку. Дамаск, сторожевой пост восточноримской обороны в пустыне, превратился в столицу арабских халифов, наблюдающих за восточноримскими силами. Диоклетиановы крепости в пустыне стали охотничьими домиками для арабских принцев, в то время как некогда мирная Антиохия, пригороды которой должны были защищать эти крепости, стала военным лагерем, откуда арабские войска ежегодно отправлялись, чтобы разорять побережья и долины Малой Азии.
В пользу превосходства арабов говорит и то, что провинции, остававшиеся позади продвигающихся войск, не были, строго говоря, завоеванными. Ибо едва ли они были оккупированы. К их населению относились как к богатым соседям арабов, которые платили за защиту умме, мусульманам, в обмен на военное прикрытие и за то, что они не приняли ислам. Отсюда и почти полный laisse-faire197 арабов VII века. Чтобы обеспечивать мусульманам выплаты, поощрялась бесперебойная работа налоговых механизмов Сирии, Египта и Персии. Таким образом, пребывая в беспрецедентном достатке, арабский правящий класс побеждал в ожесточенных боях за власть по законам бедуинского поведения, в герметично закупоренной среде крупных гарнизонных городов – Куфе и Басре, на границе с пустыней напротив персидской Месопотамии, и Фустате в Египте. Для них завоеванные провинции были «садом под защитой наших копий».
Это было точным описанием Ближнего Востока в VII–VIII веках. Социальные группы, сформировавшиеся в результате развития позднеантичного мира, чувствовали, что их жизнь продолжается in vacuo198, но, во всяком случае, с большим удобством и уверенностью в себе. Вывоз зерна из Египта в Константинополь был отменен. Появился большой Общий рынок199 торговцев и ремесленников: впервые копт и перс смогли работать бок о бок над великолепными зданиями вроде дворца в Мшатте. Впервые после разгрома Хосрова II Парвиза правление твердой рукой и возобновление ирригационных работ вернулось в Месопотамию – особенно в правление Аль-Хаджжаджа (692–724), бывшего школьного учителя и одного из величайших администраторов в истории Средних веков. Как только буря арабского войска уходила за горизонт, население Ближнего Востока спокойно усаживалось любоваться солнцем.
В то время как арабский флот окружал Константинополь, местные каменщики и мастера мозаики создавали (в Куполе скалы в Иерусалиме и в Большой мечети Дамаска) здания столь же величественные, как и те, какими Юстиниан I одаривал провинцию. В Кусайр-Амра сирийские художники начала VIII века украсили дворец арабского аристократа фресками, которые представляют собой последнее чистое и незамутненное проявление эллинистической утонченности. Вдали от изможденного мира Северного Средиземноморья сирийские аввы спокойно читали Платона и Аристотеля, а последний отец византийской Церкви – святой Иоанн Дамаскин – подводил итог православной традиции прошедших веков под защитой двора халифов, где он состоял в финансовой должности, которую впервые занял его прадедушка при императоре Ираклии.
К 800 году традиции, сформированные в поздней Античности в разных странах Средиземноморья, резко разошлись между собой. Выйдя из кризиса арабского завоевания, Византия столкнулась с тем, что ее античное наследие уменьшилось до стен Константинополя. Идея Римской империи была еще очень даже живой на улицах города, в величественных церемониях императорских процессий; и небольшой кружок клириков и придворных поддерживал – в Константинополе – стандарты культуры, некогда доступные жителям любого заслуживающего внимания греческого городка в Поздней Римской империи. В Риме древняя слава все еще пребывала в разреженной клерикальной форме. Далеко к северу, при дворе Карла Великого, космополитичный кружок клириков, многие из которых были выходцами из Ирландии или северной части Британии, то есть из стран, которые никогда не знали римского владычества, принялся подражать – и довольно сносно – придворным интеллектуалам времен Авсония и Сидония Аполлинария.
В Византии и на Западе, таким образом, основания культуры или истощились, или нуждались в мучительном восстановлении силами малочисленной элиты в чуждом окружении. Повсюду в Арабской империи эти позднеантичные формы культуры, напротив, успешно продолжали существовать. На Ближнем Востоке VIII–IX веков их насыщенная жизнь привлекла к себе внимание арабских правящих классов. Но когда это случилось, традициям Греции и Рима – средиземноморского побережья – пришлось вступить в соревнование с традициями Сасанидской державы – Восточной Месопотамии и огромной территории Иранского нагорья, просторные земли которого были известны арабам как Хорасан.
Арабская аристократия не могла удерживать власть в своих руках бесконечно, поскольку арабское превосходство подрывалось самим исламом. Ислам делал равными всех, кто в него обращался, независимо от их расового происхождения. Это открывало путь одаренным или амбициозным неарабам. Мусульмане сирийцы и персы стали опорами исламской цивилизации: они становились администраторами, адвокатами, теологами и даже, всего через сотню лет, профессорами арабской поэзии. Средневековый ислам по большей части был творением мусульман-неарабов.
Таким образом, Арабская империя VIII–IX веков должна была столкнуться с той же проблемой, что и Римская империя III века: внезапное размывание гордой своими традициями олигархии в интересах сильного государства. Так же как узость установок традиционной греко-римской аристократии растворил распространенный и энергичный патриотизм жителей римских провинций в IV веке, неарабские мусульмане пришли на помощь арабской империи. В результате культура правящего класса расширила свое присутствие: точно так же как новые пути к власти в IV и V веках обеспечили распространение латинской и греческой культуры, так и – в гораздо более широком масштабе – восприятие арабского языка и образа жизни сделало двор доступным для жителей провинций Ближнего Востока. Точно так же как в период поздней Античности сирийцы, египтяне и каппадокийцы, читая Гомера, включали в свою жизнь идеалы поведения, созданные на основании приключений микенских вождей, так и от Кордовы до Самарканда образованные люди совершенно разного происхождения и определенно городские по предпочтениям разговаривали на классическом арабском языке и считали, что ведут себя так же, как истинные сыны шатров. Но если в Римской империи IV–V веков традиционная культура правящего класса продолжала господствовать, продолжала быть тем дарителем, чьими благами отсталые провинции были рады воспользоваться, то в Арабской империи VIII века тысячелетняя культура обрела голос вновь – после перерыва, произошедшего во время бедуинского правления, – вместе с приходом к власти неарабских мусульман.
Таким образом, именно конец VII – начало VIII века, а не эпоха первых арабских завоеваний являются поворотным пунктом в истории Европы и Ближнего Востока. Это произошло сначала в ходе затяжного противостояния с Византией. В последние десятилетия VII века границы между христианским и мусульманским мирами стали заметно жестче. В 680/1 году VI Вселенский собор в Константинополе полагал, что патриархаты Антиохии, Иерусалима и Александрии больше не принадлежат византийскому христианскому миру. В 695 году были отчеканены первые полностью арабские монеты. В 699 году арабский язык заменил греческий в канцелярии Дамаска. Между 706 и 714 годами была построена Великая мечеть Дамаска, с тем чтобы затмить досаждающее великолепие имперских церквей Сирии и Палестины. Восточное Средиземноморье начало обретать исламский лик.
Дамасские халифы поставили на карту всю свою власть в противостоянии с Византийской империей – Rūm. Но Константинополь выстоял: крупные морские экспедиции в 677 и 717 годах были отбиты под стенами города. Не может быть сомнения в том, что в это время Византия спасла Европу: но, отражая атаки мусульман из Сирии, византийские императоры, не желая того, навсегда потеряли Ближний Восток.
Ибо, проиграв средиземноморскую партию, Омейядский халифат оказался не способен контролировать недовольных мусульман Месопотамии и собственно Персии (Хорасана). Правление Омейядов сменилось династией, поддерживаемой исламизированными персами, – династией Аббасидов. Переворот начался в Иране в 750 году; его успех был закреплен основанием Багдада в 762 году. Это было концом арабского превосходства. Как написал некий мусульманин следующего века: «Династия Омейядов являлась арабским владычеством, а Аббасидов – персидским владычеством»200.
Итак, в конце концов традиции Хосрова I Ануширвана одержали победу над традициями Юстиниана I. Дамасские халифы посадили арабскую державу на менее плодородную почву, нежели рассчитывали. Они недооценили чувства христианской солидарности в Египте и Сирии, усиливавшегося со времен Юстиниана. Сирийцы и копты привыкли сохранять свою идентичность вопреки недоброжелательности властей. Став подданными Омейядов, они держались отчужденно. Мусульманское государство Омейядов было стеснено мощными, не поддающимися поглощению традициями восточносредиземноморского побережья.
К востоку, однако, арабское правление установилось более основательно. Гарнизонные города Куфа и Басра были основаны недавно и не испорчены чуждым прошлым. Кроме того, в Месопотамии и Персии мусульманский правящий класс мог воспользоваться почти неисчерпаемым человеческим ресурсом. Ибо арабы поглотили империю Сасанидов целиком. Не было такого государства, на которое мог ориентироваться перс, в отличие от христиан Средиземноморья, которые все еще ориентировались на Византию. В районах Иранского нагорья зороастризм продолжал существовать. Живая зороастрийская полемика в IX веке, например, породила злую легенду, беспокоившую средневековый и ренессансный христианский мир: легенду о трех обманщиках – Моисее, Христе и Мухаммеде (ироническая ремарка из далекой Персии насчет трех сил, которые в наибольшей степени занимали людей Средиземноморья в наш период!). Однако общее направление поздней Сасанидской державы состояло в отождествлении религии и общества: они были «близнецами». По этой причине у персов так и не выработалось страстное чувство своей религиозной идентичности, которое удерживало Омейядов на почтительном расстоянии от христиан средиземноморского побережья. Хосров I научил дикханов, персидских придворных джентльменов, полагаться на сильного правителя в Месопотамии. При арабах дикханы быстро сделались незаменимыми. Они принялись спокойно брать приступом правящий класс Арабской империи. К середине VIII века они сделались опорой нового мусульманского государства. Оно снова стало их империей, и теперь уже на прекрасном арабском языке они высмеивали строптивых бедуинов, которые позволили себе поставить пути пустыни выше степенного величия престола Хосровов.
Таким образом, на протяжении столетия после основания Багдада, особенно в правление Харун ар-Рашида (788–809) и его преемников, мир, который не утратил связи с позднеантичными корнями, переживал свой финальный расцвет в своей последней, мусульманской и арабоязычной ипостаси.
Багдад находился всего в 32 милях от пустынных залов Ктесифона. Для возвышения халифа перед прочими арабскими военачальниками использовался сасанидский придворный церемониал. Чиновники халифа стремились восстановить сказочное изобилие времен Хосрова II Парвиза. В их культуре возрождался придворный этос, возникший при Хосрове I Ануширване: арабский благородный человек IX века все еще обязан был знать, «кому из своих вассалов Ардашир [основатель империи Сасанидов] даровал царское достоинство».
Первое существенное знакомство арабов с греческой философией происходило по каналам, впервые налаженным в VI веке. Не прямой контакт с Византией, а традиционный эллинизм сирийских клириков в Месопотамии питал придворных Харун ар-Рашида переводами Платона, Аристотеля и Галена, точно так же как прежде он служил любознательности Хосрова I Ануширвана.
Месопотамия возвратила себе центральное положение, утраченное со времен Александра Македонского. Багдад, окруженный кольцом городских стен, ничем не был обязан великим городам Римской империи: он являлся типичным круглым городом, характерным для Ассирии и Центральной Азии. Средиземноморские города оскудевали по мере того, как большие караваны обходили их стороной, ведя торговлю с помощью верблюдов вдоль песчаных океанов, протянувшихся от Сахары до пустыни Гоби. В Северной Африке и Сирии деревни, которые прежде отправляли масло и зерно в Рим и Константинополь через море, утонули в песке. Средиземноморское побережье из сердца цивилизованного мира незаметно превратилось в глухую окраину великой евразийской империи.
Ибо новые коммерческие возможности были в персидских руках. И в персидских же руках возродилась извечная прелесть Дальней Азии, как это было в раннесасанидский период. Можно было увидеть мечеть и храм огня рядом с рыночными площадями Логана и Кантона. Китайские военнопленные из Центральной Азии принесли с собой секрет производства бумаги в Багдад в 751 году. Синдбад-мореход не счел бы Средиземноморье достойным своего внимания, ибо богатства и интересы империи Аббасидов направлялись вниз по Тигру и Евфрату к морскому пути, связывающему Басру напрямую с Кантоном.
Тяготение к востоку огромной массы Персии явилось спасением Европы. Не греческий огонь византийского флота под Константинополем в 717 году и не франкская конница Карла Мартелла под Туром в 732 году остановили арабскую военную машину, а основание Багдада. С утверждением Аббасидского халифата малоизменчивые идеалы организованной и дорогостоящей имперской администрации пришли на смену пугающей подвижности бедуинских войск. В новом гражданском мире солдат был так же неуместен, как был он неуместен среди досужих аристократов Запада в IV веке. Кровавые отношения священной войны, в которые ранние арабы сначала вступили с остальным миром, уступили место скрупулезной дипломатии, созданной по образцу протокола персидского ancient régime. При дворе халифов казалось, что мир вращается как заведенный вокруг Багдада словно в сказочном церемониале царя царей. Перед тем как Карл Великий был венчан как римский император, он получил от Харун ар-Рашида большой плащ и слона по имени Абуль-Аббас. Плохо знал это франкский монарх, но этим даром халиф лишь повторил освященный веками жест Хосрова I Ануширвана, когда во время великого весеннего праздника царь царей щедро раздавал дары из ненужной одежды и животных своим покорным слугам.
В западном воображении мусульманская империя являлась квинтэссенцией восточной мощи. Ислам обязан своей общей направленностью не Мухаммеду и не легко приспосабливавшимся завоевателям VII века, но масштабным возрождением восточных, персидских традиций в VIII–IX веках.
Деление между Востоком и Западом, размывшееся в ходе позднеантичного противостояния между Византией и Персией по всей линии Плодородного полумесяца, установилось по побережью самого Средиземноморья. Исламский мир отвернулся от своих бедных соседей-христиан за морем. Культурный человек заимствовал язык из пустыни, а тип культуры – из Восточной Месопотамии. В этом более устойчивом мире, возникшем в результате масштабного изменения культурного баланса, Западная Европа могла создать собственную идентичность. Но исследователь поздней Античности, который осознает, скольким европейская культура обязана плодотворному обмену между жителями Плодородного полумесяца, одним своим концом открытого морской державе, а другим – Иранскому нагорью, может оценить убытки от той пропасти, которая разверзлась в Средиземноморье на время Средних веков.