«Они уѣхали; я остался на дорогѣ и попрежнему брожу въ ожиданіи ихъ возвращенія.
«Я хорошо поступилъ, что отдалъ Питера. Теперь онъ, конечно, привыкъ къ ихъ жизни и врядъ ли думаетъ обо мнѣ. Мале ъкій мальчикъ счастливъ съ нимъ, а у Питера всегда достаточно хорошей ѣды. Кромѣ того, онъ собака джентльмэновъ, а я вѣдь не джентльмэнъ»…
Луна поднялась высоко и нѣжно поцѣловала склоненную сѣдую голову.
АРIЯ ВЕРДИ
Разсказъ Марлея Робертса
КОГДА директоръ сказалъ все, что ему необходимо было сказать, и Эдуардъ Бріенъ вышелъ изъ театра, — онъ нашелъ у себя въ карманѣ всего восемнадцать съ половиною пенсовъ и, несмотря на это, считалъ себя въ несравненно лучшемъ положеніи, чѣмъ остальные товарищи. Благодаря забастовкамъ въ Ливерпулѣ, деньги въ теченіе десяти дней весьма плохо приливали въ кассу, и представленія шли, разумѣется, вяло» пока предпріятіе не кончилось полнымъ крушеніемъ; это окончательно сломило директора и заставило его плакать, какъ ребенка.
— Восемнадцать съ половиной пенсовъ, — сказалъ Бріанъ, — и серебряные часы!
Словно въ полуснѣ шелъ онъ по пустыннымъ улицамъ, ощупывая деньги, лежавшія въ карманѣ. Онъ долженъ былъ своей хозяйкѣ шестнадцать шиллинговъ, затѣмъ ему необходимо было послать фунта два или болѣе своей женѣ, которая осталась въ Дерби, потому что была больна, не говоря уже о долгѣ доктору и аптекарю. Сверхъ всего этого, ему необходимо было имѣть еще фунта два, чтобы свезти жену и ребенка въ Лондонъ, гдѣ у него была единственная возможность найти себѣ работу.
— Мнѣ необходимо имѣть пять фунтовъ… пять фунтовъ! — сказалъ Бріанъ. — А тутъ всего восемнадцать съ половиною пенсовъ! И крошечные серебряные часы!
Хотя собственное сознаніе не можетъ служить доказательствомъ того, что человѣкъ дѣйствительно одаренъ талантомъ, Бріанъ тѣмъ не менѣе вѣрилъ въ свои способности. И думалъ такъ не онъ одинъ, всѣ кругомъ поддерживали эту вѣру. И въ результатѣ — всего восемнадцать съ половиною пенсовъ и серебряные часы!
— А у старика Таскера тысячи, тысячи, тысячи! — бормоталъ про себя Бріанъ, двигаясь впередъ по улицѣ.— Тысячи — и на ряду съ нилш восемнадцать съ половиною пенсовъ и серебряные часы! Но онъ ничего не дастъ мнѣ въ долгъ.
Симонъ Таскеръ былъ братъ его матери. Онъ давалъ деньги въ долгъ, но только тѣмъ, кто могъ платить ему проценты и способствовать такимъ образомъ приращенію его капитала.
— Онъ не дастъ мнѣ и восемнадцати пенсовъ съ половиной, — сказалъ Бріанъ. — И, однако…
Бріанъ никогда еще не просилъ у него денегъ съ тѣхъ поръ, какъ противъ желанія старика поступилъ на сцену. Старикъ Таскеръ, несмотря на то, что былъ самымъ обыкновеннымъ ростовщикомъ и не придерживался никакихъ правилъ чести въ своихъ дѣлахъ, питалъ странную, поистинѣ пуританскую ненависть къ сценѣ.
— Я ни разу не просилъ у него ни восемнадцати, ни даже полупенса, — сказалъ Бріанъ.
Такъ дошелъ онъ, наконецъ, до того дома, гдѣ жилъ; отворивъ дверь ключомъ, онъ вошелъ къ себѣ въ комнату, въ которой царилъ полный безпорядокъ, какимъ вообще отличаются комнаты бѣдняковъ-артистовъ. Онъ позвонилъ, и въ отвѣтъ на его звонокъ явилась самамистриссъ Кертенъ, которая думала, или надѣялась, по крайней мѣрѣ, получить отъ него деньги. Но, взглянувъ на него, она сразу поняла, въ чемъ дѣло.
— Плохи дѣла, мистеръ Бріанъ? — спросила она.
— Хуже не можетъ быть, — отвѣчалъ Бріанъ. — Мы обанкрутились… Общество наше обанкрутилось… директоръ даже плакалъ.
— Плакалъ? — спросила хозяйка.
— Какъ ребенокъ, — отвѣчалъ Бріанъ. — У меня имѣется всего восемнадцать съ половиною пенсовъ… и маленькіе серебряные часы.
Онъ вынулъ часы изъ кармана и показалъ ихъ. Мистриссъ Кертенъ опустилась на стулъ.
— Не говорите этого, — сказала она. — Вы разстраиваете мои нервы. Неужели вы ни у кого не можете занять денегъ?
— Въ Ливерпулѣ не могу. Дѣла здѣсь плохо идутъ, — отвѣчалъ Бріанъ. — У меня во всѣмъ мірѣ одинъ только родственникъ, но онъ не ссудитъ мнѣ и восемнадцати пенсонъ. Не знаю, право, что будетъ съ моей женой.
— Ахъ, не говорите этого, — воскликнула хозяйка, — вы разстраиваете мои нервы, я не знаю, гдѣ нахожусь. Я бѣдная женщина, и мнѣ тяжело потерять шестнадцать шиллинговъ!
— Я оставлю вамъ свои вещи, — отвѣчалъ Бріанъ, — а самъ отправлюсь въ Лондонъ и узнаю, не можетъ ли дядя помочь мнѣ. Когда я разскажу ему, что Эди и ребенокъ лежатъ больные въ Дерби, онъ, быть можетъ, сдѣлаетъ что-нибудь для меня… не правда ли, мистриссъ Кертенъ?
Но мистриссъ Кертенъ покачала головой.
— Что могу я вамъ отвѣтить на это? — сказала она. — Можетъ быть да, а можетъ быть и нѣтъ. Вотъ все, что я знаю. А съ чѣмъ же вы поѣдете въ Лондонъ?
— Не… знаю, — отвѣчалъ Бріанъ. — Впрочемъ, знаю. Я заложу эти серебряныя часы.
Мистриссъ Кертенъ покачала головой и поспѣшно спустилась внизъ, чтобы приготовить ему чаю.
— Актеры все равно, что малыя дѣти, — думала она, спускаясь по лѣстницѣ.— Хорошій онъ малый, и я не могу быть жестокой съ нимъ.
Напившись чаю, Бріанъ отправился закладывать свои часы. Онъ получилъ за нихъ всего девятнадцать шиллинговъ — потому, что лично былъ извѣстенъ закладчику. Не будь онъ съ нимъ знакомъ, онъ получилъ бы за нихъ фунтъ. Получивъ деньги, онъ отправился не домой, а прямо на вокзалъ, чтобы тамъ ждать прибытія поѣзда, который долженъ былъ притти въ полночь. Пробило уже двѣнадцать часовъ, когда онъ узналъ, что поѣздъ прибудетъ не ранѣе восьми часовъ утра. Онъ вернулся домой, и мистриссъ Кертенъ очень обрадовалась, увидя его трезвымъ. Она знала очень хорошо, что бываетъ съ актерами, когда они закладываютъ свои часы. Она уложила его въ постель и обѣщала придти въ семь часовъ утра. Поѣздъ вышелъ изъ Ливерпуля въ девять часовъ и прошелъ всего тридцать миль до полудня. Пассажиры выходили изъ себя, но въ концѣ-концовъ должны были примириться со случившимся. Бріанъ разговаривалъ съ ними, но тутъ же и забывалъ, что говорилъ. Скоро онъ такъ задумался, что совсѣмъ забылъ объ ихъ присутствіи. Какой-то пассажиръ предложилъ ему сандвичъ, и только два часа спустя Бріанъ сказалъ:
— Благодарю за сандвичъ.
— За какой сандвичъ? — спросилъ пассажиръ.
Бріанъ покачалъ головой и сказалъ, что ему показалось, будто онъ сейчасъ только съѣлъ его.
— Да вѣдь это было два часа тому назадъ, — отвѣчалъ пассажиръ.
— Два часа! — воскликнулъ Бріанъ. — Два часа! Простите, пожалуйста.
— Съ этой минуты онъ впалъ въ полное молчаніе, и только губы его безмолвно шевелились время отъ времени. Лицо у него было подвижное и выразительно, какое всегда бываетъ у артистовъ, и на немъ ежеминутно отражались всѣ мелькавшія въ головѣ его мысли. А передъ, умственнымъ взоромъ его постепенно проносилось все, что ждало его, какъ онъ думалъ, въ Лондонѣ. Не ссудитъ ли ему Пуль нѣкоторую толику денегъ? Или Падди Джонсъ, который часто и неизвѣстнымъ никому способомъ добывалъ откуда-то деньги? Затѣмъ онъ представлялъ себя у дверей дяди… Онъ разговарилъ съ нимъ. Старикъ былъ человѣкъ жестокій, но тутъ смягчился. И въ умѣ Бріана живо рисовалось зрѣлище скупца, который вдругъ раскаялся и превратился въ щедраго филантропа. Онъ подалъ ему толстую пачку банковыхъ билетовъ и назвалъ его «милымъ мальчикомъ». Но въ слѣдующую минуту ему представилось нѣчто другое: старый Симонъ не далъ ни одного пенса и выругалъ его проклятымъ попрошайкой. Бріанъ (въ своемъ воображеніи) спустился съ лѣстницы, опустивъ голову и дрожа отъ бѣшенства. «Я былъ бы готовъ убить его» — говорилъ себѣ Бріанъ. Онъ стиснулъ зубы. Сила бѣшенства взяла верхъ надъ его обычной сдержанностью. Ему снова представилась комната дяди, онъ услышалъ его сердитый, брюзжащій голосъ, услышалъ свой собственный сердитый, хриплый отвѣтъ. Увидѣлъ въ своей рукѣ револьверъ, вытащенный изъ кармана. Передъ умственнымъ взоромъ его прошла театральная сцена прошлаго года. Онъ спустилъ курокъ — и увидѣлъ на полу дядю, который корчился въ такой же театральной позѣ, въ какой корчился Недъ Брекъ, игравшій роль негодяя. Недъ Брекъ, доброй души и веселый человѣкъ, всегда игралъ старыхъ негодяевъ. «Я убью его, если онъ не поможетъ мнѣ», думалъ Бріанъ, мысленно возвращаясь къ дядѣ. Нѣтъ, онъ поможетъ. Ни одинъ человѣкъ въ мірѣ не въ состояніи будетъ отказать ему, когда услышитъ его разсказъ. Онъ слышалъ уже, какъ старый Симонъ говорилъ ему: «Глупъ ты, вотъ что, но разъ я долженъ… я долженъ. Получай десять фунтовъ».
Такія-то сцены разыгрывалъ Бріанъ самъ съ собою; мысли въ головѣ его слѣдовали за мыслями, не то во снѣ, не то наяву. Проходили цѣлые годы счастливой, мирной жизни съ Эди, и въ то же время мелькали мысли о возможномъ убійствѣ, за которое его приговариваютъ къ повѣшенію; но, и будучи повѣшеннымъ, онъ остается живымъ и становится знаменитымъ артистомъ. Онъ видитъ толпу зрите, лей… Его посвящаютъ въ рыцари… Толпа рукоплещетъ ему, выслушавъ разсказъ о томъ, что у него когда-то было всего восемнадцать съ половиною пенсовъ и серебряные часы. Кто-то восклицаетъ въ эту минуту: «Ну вотъ и Юстонъ, слава Богу!»
Въ Юстонѣ онъ вышелъ съ четырьмя шиллингами и полупенсомъ въ карманѣ и направился прямо къ Стренду. Было семь часовъ утра; солнце жгло немилосердно, и онъ весь покрылся потомъ, пока шелъ. Онъ двигался какъ бы во снѣ до тѣхъ поръ, пока не встрѣтился со старымъ актеромъ, который носилъ прозвище «Чайной Ложки». Они поздоровались, и Бріанъ разсказалъ, что случилось въ Липерпулѣ и сколько онъ получилъ. «Чайная Ложка» поспѣшилъ завѣрить его, что и онъ потерпѣлъ полное крушеніе. Онъ боялся, что Бріанъ потребуетъ съ него полкроны въ счетъ его долга молодому человѣку. Такъ ли это было или нѣтъ, но Бріанъ готовъ былъ расхохотаться.
— Гдѣ теперь Падди Джонсъ? — спросилъ онъ.
«Чайная Ложка» всегда зналъ мѣстопребываніе всѣхъ своихъ товарищей по профессіи.
— Въ Гласгоу. Но зрѣлища теперь на точкѣ замерзанія, — отвѣчалъ «Чайная Ложка».
Падди Джонсъ не могъ, слѣдовательно, помочь. Онъ назвалъ имена еще полудюжины своихъ товарищей, но оказалось, что одинъ изъ нихъ въ Дублинѣ, другой въ Голловэѣ, третій въ больницѣ. Два отправились въ Австралію, а шестой «на недосягаемой высотѣ».