— Но, Вольдемар, вы древний. Такие взгляды были изжиты еще в XIX веке, и тогда уже эксцессы ревности являлись исключением.
— Я совершенно не могу войти в положение товарища Вольдемара, точно так же, как не могу себе представить Эрле в положении несчастной Анны. Однако, предадим забвению.
— Найдем вас, учитель, на Западной эстраде, сказала Эрле и протянула руку.
Вольдемар пожал ее руку левой рукой. Правая рука его была закована в толстый золотой браслет, плохо прикрываемый обшлагом рукава его щегольского кафтана
Комендант «Небесной» был тоже, как и Вольдемар, вдохновляем предками, но не на уголовные эксцессы, а на изучение старины, поскольку она была прекрасна. Занятия в историческом Архиве привели его к заключению, что он потомок какого-то московского мецената нователя, славившегося в начале XIX века, художественного музея. Наружность у коменданта была тоже старомосковская. Трезвый стол и гигиеническое питание давно уже отучили население от излишеств, способствующих ожирению и развивающих желудочные и другие болезни. Мясо было изгнано повсеместным обычаем из общественных столовых. Но комендант был поклонником древней кухни — и у него было красное, круглое, бородатое лицо, большие здоровые зубы, толстая грудь и веселые глаза на выкате.
Он уже хлопотал около стола, накрытого на тридцать «персон», и любовался редчайшею фаянсовою посудою Поскочина, фабрики уже не существующей почти четыреста лет. Хотя современная посуда, по утверждению знатоков, во много раз превосходила красотою даже древние лиможские майолики и эмали, но комендант не ценил ее. Она была слишком распространена и он предпочитал в особых торжественных случаях похвастать севром, веджвудом, Поповым и Поскочиным. В граненых хрусталях рдели и играли красные и золотистые напитки. Гармонично пели серебряные фонтаны, трепетали живые цветы невиданной красоты, только что выхоленные искуссными садовниками — неожиданные разновидности орхидей и обыкновенных луговых цветочков, доведенных культурою до странных форм и размеров.
— Милости просим, произнес комендант, церемонно отвешивая по клон вошедшим новобрачным и, в присутствии гостей, которым он ука зал места, сказал приветственную речь.
Речи, в особенности застольные, были в большой моде, вместе с предупредительностью и утонченной товарищескою вежливостью; но было принято, что больше трех минут речь не должна продолжаться. Общие места, заезженные фразы, повторение и нагромождение доказательств там, где мысль была ясна, не допускались и считались дурным тоном, точно также, как и длинные стихи, от которых требовалась музыкальная сжатость формы и содержания. — Зарвавшегося оратора не прерывали криками «довольно!» но председатель собрания нажимал кнопку, и раздавались оглушительные рукоплесканья из горла граммофона. Из особого добродушного отношения к толстому коменданту, выслушали до конца его вступительную приветственную речь, затянувшуюся до пяти минут. Платформа в середине стопа вдруг выдвинула чудесные из тончайшего фаянса, на вид настоящие серебряные с матовыми украшениями поскочинские суповые миски и блюда, и комендант, как истый метрод’отель XIX века, вооруженный салфеткой, снял крышки и стал, начиная с новобрачных, угощать присутствующих и наливать в бокалы легкие вина.
Весело было всем. Забавляли замечания коменданта, непривычный вкус изысканных закусок и блюд, остроты; чокались, по примеру коменданта, с Ильей и Эрле. А молодой человек, избранный председателем стола, предложил, чтобы речь была сказана каждым, но чтобы длилась не больше одной минуты и чтобы она представляла собой крылатое слово. Если же кто умудрится на речь еще короче, того Эрле поцелует.
— Премия удовлетворяет, товарища?
— О, мы заранее завидуем счастливому сопернику! Нельзя было придумать лучшей премии! раздались голоса.
— А товарищ Эрле согласна?
Эрле прикрыла до половины лицо цветком и сказала:
— Согласна!
После белого, как снег, сливочного лебедя из миндаля и сахара — совсем во вкусе московских боярско-купеческих пиров — и искристого розового шампанского — все, все было в древнем стиле! — начались речи гостей.
Кто говорил прозой, кто стихами; были яркие сравнения и бросались блестящие образы. Один товарищ даже пропел приветствие звонким, как стеклянный колокол, тенором; но не было ни одного экспромпта, удовлетворявшего одноминутному сроку. Иные растягивались на полторы минуты, иным не хватало несколько секунд, чтобы удостоиться премии. Очередь дошла до самого Ильи. Он встал и сказал:
Есть блаженное страданье
И, в союзе с красотой,
Есть блаженство в обладании
Воплощенною мечтой.
— Ровно одна минута! вскричал комендант, державший хронометр в руке, и ударил, как в гонг, в большое серебряное блюдо. (Работы древнего фабриканта Сазикова — пояснил он потом).
— Это даже несправедливо! — сказал председатель со смехом, — товарищу Илье все, и мимо нас скользнул, как быстролетный солнечный луч, никого не задев, поцелуй Эрле!
Эрле, улыбающаяся, бросила взгляд на Вольдемара, безмолвно сидевшего в конце стола. Он не притрогивался к еде, чувствуя себя отверженцем, и только пил. Комендант несколько раз хотел спросить его, кто пригласил его, но некогда было, и мешало хлебосольство.
Встал Вольдемар и сказал:
— Я тоже гость, и мне принадлежит последнее слово. Эрле, разреши!
Эрле кивнула головой.
Тогда Вольдемар вытянул вперед правую руку и откинул обшлаг рукава; позорно засверкало на его руке золото массивного гладкого браслета. Он произнес:
— Мертвый приветствует живых!
— Премия! — вскричала Эрле, побледнев, сама обошла стол, направилась к Вольдемару:
— Учитель, — вот мой поцелуй, и шопотом прибавила: — и наше прощение.
Он принял поцелуй, низко поклонился ей и всем и исчез в чаще кустарников, которыми зеленел угол эстрады.
Вскоре фигура его мелькнула у решетки воздушного балкона.
Невольно головы пирующих повернулись в ту сторону. Пир затянулся: плыли и клубились предзакатное облака, подобные гигантским опалам. Они удалялись в бесконечность, то и дело, меняя одни причудливые формы на другие. То они принимали очертания светозарных призраков— людей и животных, то развалин фантастических городов. Налетом серого пепла постепенно покрывались уже отсветы красной меди, в то время, как еще ярко горели раскаленные края облаков. Веяло беспредельностью и первозданной мощью с тускнеющих небес.
Вольдемара на балконе не было.
Предчувствие не обмануло Эрле. Илья тоже разделял ее сумрачное молчанье, когда они летели обратно в благоуханную летнюю ночь в свое общежитие, сопровождаемые кортежем товарищеских радиопланов, освещавших им путь разноцветными огнями и ракетами.
На другой день, утром, недалеко от реки, на песчаной дюне был найден труп Вольдемара.
Браслет был снят с его руки и поступил в музей Судебного Трибунала. С золота было стерто имя Вольдемара и вновь награвировано: «Браслет последнего преступника».
Это было гордо, самоуверенно и даже заносчиво; но возможно, что Республика Гениев в самом деле не увидит больше преступлений, которыми страдало человечество в старые, страшные, кровавые года.
Дом Книги 1922 г.
ДЖЕК ЛОНДОН
Бродяга, исследователь новых стран, рыболов, золотоискатель и чернорабочий, социолог, философ фермер — вот кто был покойный Джек Лондон. Его разнообразную деятельность всего вернее разграничить так: прежде всего он был искатель приключений, который шел по многим стезям и брался за все, что попадалось под руку; затем — сельским хозяином, жившим в более нормальной, хотя и не в такой бодрящей атмосфере и, наконец, — литератором по призванию; все остальные поприща отходят на задний план.
Джек Лондон умер41 года, — в возрасте, когда другие только начинают расширять свой кругозор путешествиями. Двадцати четырех лет он начал печататься, и первый его рассказ «Тысяча смертей» появился на страницах популярного американского журнала «Черный Кот» (The Black Cat).
Вот что рассказывает Джек Лондон о том, как было принято его первое произведение:
«Я, как говорится, был доведен до последней крайности, выбит из колеи, голодал, готов был вернуться в каменноугольные копи или обратиться к самоубийству. И вот однажды утром я получаю короткое и тоненькое письмо из редакции журнала. А журнал имел репутацию национального. Основан он был Брет-Гартом[1]). Я послал туда свой рассказ в четыре тысячи слов. Я был скромен. Вскрывая конверт, я рассчитывал найти чек не больше, как на 40 долларов. Вместо того мне холодно сообщалось, что мой рассказ «приемлем» и что по напечатании мне будет уплачено пять долларов.
«Конец надвигался. Я был надломлен, как только может быть надломлен очень молодой, очень ослабевший и очень изголодавшийся юноша. И вот в тот же день, еще до вечера, почта принесла короткое и тоненькое письмо от м-ра Умбстеттера из «Черного Кота». Он сообщал мне, что присланный ему рассказ в четыре тысячи слов отличается не столько достоинствами, сколько длиною, и что если я разрешу ему разделить его пополам, то он сразу вышлет чек на сорок долларов.
«Я ответил редактору, что он может делить рассказ пополам, лишь бы он выслал мне деньги. Он прислал с обратной почтой. Именно этот случай заставил меня пойти по писательской дороге. Как в буквальном, так и в литературном смысле, я был спасен рассказом, напечатанным в журнале «Черный Кот».
ТЫСЯЧА СМЕРТЕЙ
УЖЕ около часа пробыл я в, воде, окоченевший, изнемогший, со страшной судорогой в правом бедре, и, казалось, наступает конец. Тщетно пытаясь плыть против сильного течения отлива, я с отчаянием смотрел на скользившую мимо меня вереницу береговых огней. Теперь же, отказавшись от последних усилий побороть поток, я довольствовался горькими размышлениями о неудачной карьере, которая должна сейчас найти свой исход.