ыми огнями.
Ученые застыли, как очарованные. Старое китобойное судно подошло к ледяной горе; танец прекратился, моряк был поднят на борт. Девушки, посылая ему на прощанье воздушные поцелуи, одна за другой исчезали в ледяном дворце. Мир испаряющейся капли погрузился во тьму.
— Прежде, чем этот чудесный мир, в который нам было суждено заглянуть, не испарился, вольем эту каплю обратно, в утиный садок. — сказал Вильдинг Лир, с трудом переводя дыхание. Он был охвачен благоговейным чувством перед бесконечно великим в бесконечно малом.
Профессор Гейлор дрожащими пальцами передал Лиру стекла, между которыми находилась капля из утиного садка.
МОЕ ПОГРЕБЕНИЕ
Ганса Гейнца Эверса
ЗА ТРИ дня до своей кончины я отправил открытку «красным самокатчикам». В открытке я писал:
«Через три дня по получении этого письма прошу отвезти ящик на кладбище, в двенадцать часов дня. При этом необходимо присутствие всех красных самокатчиков. Плату и подробные инструкции найдете на ящике. Следовали имя и адрес.
«Красные самокатчики» явились пунктуально, и с ними явился господин обер-самокатчик. Ящик был большой, длинный, из-под яиц, и я на нем намалевал с большим старанием: «Стекло». «Хрупкое!» «Осторожно!» «Не опрокидывать!» Разумеется, в этом старом ящике из-под яиц лежал мой труп, но крышка, по моему приказанию, не была приколочена: я хотел быть «приличным покойником» и решил самолично наблюсти за тем, чтобы все было, как следует. Первым делом обер-самокатчик взял деньги, положенные на крышке, и пересчитал их.
— Сорок пять красных самокатчиков, — промолвил он, на два часа— верно! — Он сунул деньги в карман и прочитал мои инструкции. — Нет, произнес он, — это не пройдет. Это не наше дело. Как можно более глухим голосом я тогда сказал из ящика: «Красные самокатчики устраивают все!»..
Герр обер-самокатчик не догадался, кто говорит, и почесал себе нос.
— Ладно, — проговорил он, — ладно уж!
Совесть зазрила его: во всех его рекламах отчетливо значилось: «Красные самокатчики устраивают все!»
Один из мальчишек хотел приколотить крышку гвоздями, но главный остановил его.
— Прочь! — вскричал он, тыкая в записку. — «Здесь определенно сказано: Крышки не прибивать!»
Он мне положительно нравился, этот малый; взяв на себя поручение, он ни на йоту не отступал от моей инструкции, которую он снова внимательно перечитал.
— Теперь мы прочем краткую молитву, — объявил он. — Кто из вас знает краткую молитву?
Но ни один из красных самокатчиков не знал краткой молитвы.
— Может, кто-нибудь знает длинную?
Но и длинной молитвы никто из них толком не знал.
— Красные самокатчики устраивают все! — буркнул я из своего ящика.
— Обер-самокатчик оглянулся. Ну, разумеется. — поспешно проговорил он. — Недурно было бы, если бы красные самокатчики не умели молиться! — Он обратился к самому маленькому — Фриц, ты, наверное, знаешь молитву!
— Знать то я знаю, — замялся малыш, — да только нехорошо…
— Это не важно, — прервал его обер. — Хорошо ли молишься, плохо ли — не важно, главное, чтобы молиться! Ну, говори молитву, а все будут за тобой повторять!
Фриц молился, а прочие горланили за ним вслед, что было мочи:
«Господи будь нам гость, Иисусе.
И нас благослови, яко в твоем вкусе».
— Аминь! — торжественно закрепил обер-самокатчик. — Замечательная молитва, заметьте ее себе, ребята, для будущего случая!
Затем, в точности следуя моим инструкциям, он стал распоряжаться. Яичный ящик был погружен на трехколесный грузовой велосипед, на котором ехал самый сильный из мальчиков; на ящик посадили Фрица — придерживать крышку. Красные самокатчики повскакивали на свои велосипеды и во весь опор помчались по улицам. Публика восторгалась бойкой процессией красных самокатчиков; а и решил в своем ящике, что куда приятней вот этак лететь на кладбище, чем медленно тащиться в черной траурней колеснице с отвратительными могильщиками!
Через двадцать минут мы уже были у цели. Все поставили свои машины у решетчатых ворот, четверо сильнейших осторожно подняли яичный ящик. Герр обер-самокатчик заглянул в мою инструкцию и распорядился:
— Вторая поперечная аллея, восьмой боковой проход, влево от главной дороги. Могила № 48678!
Туда они и отнесли торжественной процессией старый ящик из-под яиц.
Могила была уже вырыта, два больших заступа торчали в песке. Несколько красных самокатчиков осторожно спустились в яму и поставили туда ящик. Потом они обступили яму широким кругом.
— Каждый должен закурить папиросу! — распорядился обер-самокатчик.
У большинства мальчиков были папиросы, прочим он роздал из своего портсигара.
— Я не умею курить! — заявил маленький Фриц. — Меня от… — Но я прервал его — Красные самокатчики умеют все!..
Обер возмущенно оглядел свою красную команду.
— Кто тут говорит?.. — вскричал он. Запрещаю бесполезные прения! Разумеется, красные самокатчики устраивают все! Кури, Фриц! Красный самокатчик так же должен уметь курить, как и молиться!..
Фриц зажег свою папиросу, прочие последовали его примеру.
— Так!.. — промолвил обер-самокатчик и опять заглянул в записку, — теперь начинается торжество погребения. Мы споем… на мотив из «Финстервальдских певцов»… такие вот стихи:
«Самокатчики красные все устрояют.
Для того они живут, для того умирают».
Все пели так, что эхо стонало, и я им подпевал из ящика.
— Теперь надгробная речь, — проговорил обер и начал — Ныне нам выпала честь и великое удовольствие впервые, в силу профессии, проводить ближнего к месту вечного упокоения! Хотя о прочих добродетелях усопшего нам мало что известно, но одних его последних распоряжений достаточно, чтобы воздвигнуть ему вечный памятник в сердцах всех красных самокатчиков по две марки сорок пять пфеннигов в час. По сей причине да соединимся дружно в возгласе: нашему благодетелю, блаженно усопшему, — ура, ура, ура!.
И красные самокатчики взревели: ура, ура ура!
— Отлично! — проговорил обер, в то время, как я благодарно рукоплескал в своем ящике.
— Напоследок мы споем любимую песню в бозе почившего:
— Ра-а-а-а-а-а-дуйся, ра-а-а-а-дуйся, дщерь Сиона; лику-у-у-уй, лику-у-у-уй Иерусалиме!..
Поблизости раздалась другая песнь — на третьей поперечной аллее, восьмой боковой проход, влево от главной дорожки, шли похороны. № 18679, с левой стороны, наискосок от меня. Хоронили обер-регирунгерата фон-Эренгафга, при страшном скоплении народа: все советники, офицеры, судьи, асессоры и тому подобная важная публика. Но это были похороны в старом стиле — без красных самокатчиков.
Герр обер-самокатчик учтиво выждал, пока те кончили, и опять затянул: — Споем же любимую песню усопшего: Дщерь Сиона, радуйся, ра…
Продолжать он не мог, потому что пастор начал гнусавым голосом читать надгробную речь.
Обер-самокатчик подождал пять минут, десять минут; но пастор не умолкал, и мое стало дурно. «Такие речи сильно ускоряют процесс органического разложения», говорил я себе. Должно-быть, обер-самокатчик разделял мой взгляд, потому что он посмотрел на часы.
Пастор все говорил и говорил.
Наконец, это надоело оберу — ведь ему было заплачено только за два часа! Он скомандовал, — и во все сорок пять глоток Красные Самокатчики разом взревели — Ра-а-а-а-дуйся, ра-а-дуйся, дшерь Сиона…
Пастор не хотел сдаваться. Но что может поделать самый голосистый проповедник против сорока пяти Красных Самокатчиков? Я с удовлетворением констатировал, что победила молодежь и современные идеи, и что старый буржуазный мир должен был с позором покинуть поле сражения: пастор умолк!..
Но духовенство никогда не сознается в поражениях; нет, никогда. Пастор переговорил с некими господами в цилиндрах, а те переговорили с несколькими шуцманами. Шуцманы напялили на голову свои каски и подошли к моей могиле. Они горячо убеждали обер-самокатчика, но тот не сдавался.
— Мы здесь занимаемся нашей профессией, — гордо отвечал он.
— А разрешение у вас есть? — спросил один из шуцманов.
— Понятно! — ответил обер-самокатчик и полез в карман. — Вот оно! Казенное разрешение на мой Институт «Красных Самокатчиков».
— Гм… — пробормотал шуцман. — Но разрешение… на похороны?
— Красные Самокатчики устраивают все! — заявил обер.
— Браво! Браво! — закричал я из своего ящика.
— Здесь никто не смеет кричать «браво»! — воскликнул шуцман. Он потребовал, чтобы Красные Самокатчики удалились, но обер-самокатчик отказался. Он еще не кончил церемонии, за которую ему уплачено было по тарифу! Он честный человек, главный принцип его — строжайшее выполнение долга. Он явно провоцировал шуцманов.
— Какой хитрец! — думал я. — Теперь эта история попадет в прессу и составит ему колоссальную рекламу!..
Шуцманы орали, по обер орал еще громче. Постепенно приблизились все господа из похоронной процессии обер-регирунгерата и стали вмешиваться в спор — все эти советники, судьи, офицеры и ассесоры. Последним подошел пастор.
Его взору предстали Красные Самокатчики в своих красных шапках и куртках и с папиросами в зубах.
— Пфуй! — вскричал он. Потом он напялил очки и прочел на моем ящике: «Ломкое». — «Не опрокидывать.» — Что тут происходит? — строго спросил он.
Страшный ответ получил он от маленького Фрица. Тот действительно не умел курить, и папироса дорого обошлась ему. Он нагнулся, потом откинулся назад, снова быстро наклонился вперед, и несчастье свершилось — прямо на дивный сюртук господина пастора! Этот окаменел, но когда все бросились вытирать его носовыми платками, он пришел в себя, и сурово заявил:
— Это поистине переходит все границы… Я возбуждаю судебное преследование!
— Я тоже возбуждаю судебное преследование! — подхватил господин с двадцатью семью орденами.
— Мы по служебной обязанности возбуждаем судебное преследование! — объявили и шуцманы.